Теорія Комунікативної дії

Основним предметом розгляду Габермаса є комунікативна дія. Вільна та відкрита комунікація – основа його поглядів та політична мета. Ми спочатку розглянемо суть теорії комунікативної дії та проаналізуємо її актуальність в межах сучасної теорії демократії.

Методологічною особливістю побудови теорії комунікативної дії є те, що автор поєднує емпіричні та трансцендентально-філософські засади. Габермас виходить з того, що соціально значущі норми піддаються емпіричному описові, однак, з іншого боку, їх не можна тлумачити як форму чистих максим стратегічних дій, з яких дедуктивно виводяться рішення. Оскільки емпірична взаємодія норм виражається через суб'єктивно мислимий сенс орієнтованих на норми індивідів, то соціальна теорія потребує емпіричного аналізу в трансцендентальній установці.

У такий спосіб Габермас “здійснює парадигмальний поворот у соціальній філософії від цілераціональної дії до комунікативної дії” [1, с. 90]. Між цілераціональною і комунікативною дією є кардинальна відмінність. Суб’єкт, що цілераціонально діє, зорієнтований на досягнення успіху, намагаючись змінити ситуацію в об'єктивному чи соціальному світі. Це досягається “шляхом перетворення об'єктів впливу (предметів чи людей) на засоби, які підкоряють (перетворюють) або якими маніпулюють (суб'єктами) в інтересах актора” .На цій підставі цілераціональну дію, локалізовану межами об’єктивного світу, Габермас називає інструментальною, а локалізовану соціальним світом – стратегічною. На противагу цьому, комунікативна дія спрямовується на досягнення порозуміння між суб’єктами в ситуації їхньої взаємодії. Порозуміння стає невід'ємним атрибутом мовлення. Отже, якщо цілераціональна дія виражає монологічну інтенцію, то комунікативна дія – інтерсуб’єктну.

Габермас виокремлює інструментальну та комунікативну дії. Втіленням інструментальної дії для Габермаса є сфера праці, оскільки тут дія грунтується на правилах, які в своїй основі мають емпіричний досвід. Під комунікативною дією Габермас розуміє взаємодію щонайменше двох індивідів, яка упорядковується відповідно до норм, які прийняли за основу всі сторони. Якщо інструментальна дія направлена на успіх, то комунікативна дія на взаємопорозуміння діючих індивідів, їх консенсус.

Слід відзначити, що у працях 1960-х років головними поняттями для Габермаса були інструментальна та комунікативна дія, тоді як в пізніший період діяльності Габермас виокремив такі чотири типи: стратегічна, нормо-регулювальна, експресивна та комунікативна дія. Стратегічна дія містить у собі інструментальну та стратегічну дію. Орієнтація на успіх, на використання засобів, які відповідають за досягнення цілей, залишилися її характеристиками, однак, на думку Габермаса, суто інструментальна дія відповідає підходу до людської діяльності, коли предметні, інструментальні та прагматичні критерії виходять на перший план, а соціальний контекст виноситься за його межі. Стратегічна дія в своєму вузькому значенні висуває в центр соціальну взаємодію людей, однак розглядає її в контексті ефективності дії, тоді як у комунікативній дії акцент робиться на спрямованості суб’єктів на пошук взаємопорозуміння, компромісу.

Ці типи дії Габермас вважає за доцільне розглядати в контексті раціональності:

- інструментальна раціональність – це рівень раціонального розв’язання технічних завдань залежний від емпіричного знання;

- стратегічна раціональність – поступове розв’язання на користь тих чи тих можливостей вибору;

- нормативна раціональність – раціональне розв’язання практичних завдань в рамках моралі та визначених “правил гри”;

- раціональність “експресивної дії” – поняття раціональності визначається відповідно до типології дії.

На основі цієї типології можна сформулювати висновок, що характеристикою концепції раціональності Габермаса є включення та синтез ставлення особи до світу та до інших людей одночасно. А звідси Габермас робить висновок, що поняття комунікативної дії потребує, щоб дійових осіб розглядали як суб’єктів, що “говорять і слухають”одночасно. Тому ставлення окремих суб’єктів до світу завжди опосередковане через можливість комунікації з іншими людьми.

Сумуючи основні підходи теорії комунікативної раціональності Габермаса, можна виокремити низку положень:

1) опираючись на концепцію раціоналізації, Габермас здійснює десубстанціалізацію та деміфологізацію розуму;

2) подолання суб’єктивістської тенденції трансцедентальної філософії;

3) свою мету Габермас бачить у переплетенні «діяльнісного» підходу, в дослідженні розуму як конкретної раціональності дії, у вивченні інтерсуб’єктивних, комунікативних вимірах дії.

Комунікативна дія як символічно опосередкована інтеракція, по-перше, задає систему відліку для описання і розуміння дійсності, для конституювання її як предмета пізнання, по-друге, комунікативна дія – це конкретно-історичний процес виробництва соціальної реальності. “Критична рефлексія, включена в комунікативну дію, звільняє герменевтику від блокування з боку деформованої онтології, орієнтує науковця на звільнення особистості і соціуму від перешкод комунікації” [2]. Цей рефлективний досвід можна схарактеризувати як емансиповану практику. Вона орієнтує не тільки на усвідомлення передумов розуміння, а й на усвідомлення систематичних розривів комунікації.

Найефективніше комунікативна дія виявляється в дискурсі. Сьогодні чи не найуживанішим терміном є «дискурс» (від лат. discursus – міркування, аргумент, фр. Discors – мовлення). Етимологічно він пов’язаний зі сферою лінгвістики. Під дискурсом сьогодні розуміють в лінгвістиці зв’язний текст у контексті багатьох конституюючи та екстралінгвістичних чинників – соціокультурних, прагматичних, психологічних, тощо. Коротко кажучи, дискурс – це «занурений в життя текст».

Під дискурсом більшість теоретиків розуміють аргументативну комунікацію, що здійснюється за конкретними правилами. Причому трансцендентально-прагматичний інтерес до дискурсу відрізняється від герменевтичного. «Хоча там і там у центрі уваги знаходяться символічні структури комунікації, проте трансцендентальна прагматика, на відміну від герменевтики, зосереджується не на тлумаченні (експлікації) мовлення (дискурсу), а на виявленні глибинних символічних структур, тобто правил дискурсивного (комунікативного) процесу».

Якщо говорити про емансипуючу роль дискурсу, то, по-перше, він виступає засобом соціалізації, навчання та виховання, завдяки йому відбувається підвищення компетентності та інтерсуб’єктивності. По-друге, дискурс, як форма комунікації, втягує людей в дискусію, у рамках якої відбувається розуміння позиції інших, взаємна критика, прийняття чи неприйняття позиції іншого. По-третє, дискурс сприяє залученню суб’єктів до відтворення власної позиції, яка проходить не меншу перевірку, ніж ідеї прийняті в загальній дискусії. По-четверте, дискурс сприяє досягненню консенсусу на основі відкритості. Причому Габермас розуміє відкритість як «вияв звичних і тому часто анонімних очікувань, які визначають наші запитання та відповіді» [2]. Загалом дискурс у Габермаса набуває оригінального звучання – він означає здатність вільної спільноти обговорювати, критикувати соціальне буття.

Роль дискурсу як чинника емансипації, вважає Б. Марков, можна розкрити кількома стадіями, які проходять в процесі формування суспільних думок: 1) мова, як символічно опосередкована інтеракція, що забезпечує можливість формування свідомості Іншого; 2) пропозиціональна промова, основана на позиції спостерігача; 3) аргументований дискурс, в якому з’являється місце для реалізації етичного визнання Іншого як формальної умови комунікації. Перші дві стадії треба пов’язувати із розвитком рольових відносин.

Отже, соціальним технологіям, які спираються на цілераціональні критерії, Габермас протиставляє комунікацію та вільний дискурс громадськості, під час яких відбувається виявлення та подолання застарілих основ соціального буття. Він вважає, що якщо комунікація спрямована на тотожність, на інтерсуб’єктність, то вона потребує вдосконалення на основі діалектики цілого та окремого, індивідуального та позаіндивідуального.

Треба відзначити й те, що Габермас протиставляє комунікацію та ідеологію, яку він кваліфікує «не тільки як ілюзорну, але і як деформовану форму інтеграції» [2]. Перевага комунікації над ідеологією в тому, що вона передбачає процедуру рефлексії як засіб подолання деформації, та реконструкцію, яка повинна відкрити реальні причини примусу в діалозі.

Комунікація у Габермаса наділена моральним аспектом, відповідно виникає потреба наповнити цілераціональну дію мораллю. Як наслідок Габермас формулює етику дискурсу, яка «виправдовує зміст моралі одинакової поваги до кожного та солідарної відповідальності за кожного. Звичайно, передовсім вона виконує цю свою функцію, ідучи шляхом розумного реконструювання змістів моральної традиції, пригніченої в релігійних засадах своєї значущості» .Отже, етика дискурсу має загальноетичний характер у рамках суспільства, що передбачає десакралізацію моралі та встановлення її в плюралістичні рамки, що повинно забезпечити залучення усіх громадян до комунікації – «етика дискурсу бачить моральний погляд утілений в інтерсуб’єктивній процедурі аргументації, яка спонукає учасників до ідеалізаційного подолання обмеженості своїх перспектив тлумачення».

Для підтвердження та розвитку етики дискурсу Габермас використовує поняття «коструктивне навчання», розроблене Піаже та Кольбергом. В результаті він формулює ключовий принцип етики дискурсу: «кожна норма повинна відповідати тій умові, щоб прямі та побічні дії, які працюватимуть для задоволення інтересів кожного окремого індивіда, могли без якого-небудь примусу бути прийняті всіма, кого вони стосуються» [2]. Сформований принцип містить три компоненти:

а) когнітивізм – передбачає розв’язання морально-етичних проблем через раціональне обговорення та аргументацію;

б) універсалізм – кожен учасник дискусії принципово здатний прийти до однакового з іншими судження щодо норм дії;

в) формалізм – елімінує ціннісні орієнтири, але залишає нормативні питання щодо справедливості, які можуть бути розв’язані в процесі дискусії.

Однак на цьому етапі дослідження надалі відкрите питання про переведення моральних обов’язків на соціальну дійсність. Тут Габермас стикається з проблемою тлумачення принципу універсальності. Для її розв’язання він використовує логічну реконструкцію правил дискурсу, виконану Р. Алексі: 1.1 – жоден учасник дискурсу не має права суперечити самому собі; 1.2 – кожен, хто приписує предикат F суб’єкта А повинен вживати F до іншого суб’єкта, який подібний до А у всіх відношеннях; 1.3 – різні особи, що беруть участь у дискурсі, не мають права застосовувати один і той самий вираз у різних значеннях.

Існують також певні процедурні правила досягнення взаєморозуміння, які водночас логічні та етичні: 2.1 – кожен учасник дискурсу має право говорити лише те, що він сам думає з того чи того питання; 2.2 – той, хто ставить на обговорення якесь висловлювання чи норму, які не є предметом дискусії, повинен навести для цього вагомі причини.

Щоб досягнути згоди комунікативний процес має відповідати таким умовам: 3.1 – кожен суб’єкт, який здатен здійснювати конкретну дію, має право на участь в дискурсі; 3.2 – а) кожен учасник аргументації має право проблематизувати будь-яке твердження; б) кожен має право висловлювати свої думки, побажання, потреби; в) кожен має право вводити в дискурс будь-яке твердження; 3.3 – не можна перешкоджати реалізації цих прав.

Ці норми незаперечні, якщо можна виявити їх трансцедентальний статус. Він доводиться тим, що кожний, хто вважає їх неправильними, потрапляє в «перформативну суперечність», тобто їх неможливо опротестувати не ввійшовши в дискусію.

Як загальні передумови Габермас виводить основне положення етики дискурсу: тільки ті норми мають право бути значимими, які мають схвалення у всіх особистостей, до яких вони мають стосунок як до учасників практичного дискурсу.

Габермас ідеалізував прагнення кожногоіндивіда до консенсусу, до аргументованого розв’язання проблем і, що на нашу думку найважливіше, прагнення кожного до такої дискусії, оскільки очевидна тенденція до інфантильності серед громадян через різноманітні причини. Однак Габермас не заперечує того, що він (подібно до Вебера) досліджує «чисті», ідеальні типи дії і перш за все комунікативну дію. Водночас він вважає, що комунікативній дії та комунікативній раціональності відповідають цілком реальні особливості, виміри взаємодії людей, оскільки взаєморозуміння, аргументація, консенсус – це не лише теоретичні поняття, це також невід’ємні елементи взаємодії людей.

У рамках представницької демократії шляхом виборів відбувається встановлення тотожності між органами влади та суспільством, яке їх обирає, відповідно втрата тотожності призводить до нових виборів. Однак спрямування на розв’язання актуальних проблем лише органів влади може призвести до конфліктів, оскільки кожен представник влади має за собою певний електорат, а комроміс завжди ґрунтується на певному відході від власних поглядів, відповідно представники влади прагнутимуть уникати діалогу і прагнути до утвердження власної позиції. За такої ситуації залучення суспільства до дискурсу – найрозумніша позиція, оскільки лише так можна провадити демократичну політику. Саме тому, на наш погляд, можна говорити про спорідненість демократичних ідей та комунікативної теорії Габермаса.

Отже, теорія комунікативної дії Ю. Габермаса дає змогу забезпечити розв’язання проблем загальносуспільного характеру через залучення громадян до дискурсу, у рамках якого створюються умови для вільного, неупередженого діалогу, що спрямований на досягнення консенсусу. Такий дискурс уможливлює плюралістичний підхід до проблем завдяки виокремленню морально-нормативних правил на загальноетичному, десакралізованому та деідеологізованому рівенях. Саме завдяки останньому твердженню можна говорити про можливість такої комунікації лише в країнах з високою політичною культурою та стабільною демократичною традицією, що в свою чергу свідчить про потребу демократичної традиції, яка є чинником забезпечення рівного доступу громадян до дискурсу на рівних умовах. Відповідно самоочевидним стає факт взаємозалежності демократії та вільного дискурсу, та їх спільної мети – ухвалення рішень із залученням думки Іншого. Це дає нам змогу говорити про їх теоретичну спорідненість. Однак і для країн, що перебувають на шляху становлення демократії зразка країн Заходу, зокрема і Україні, потрібно звернути увагу на цю концепцію, оскільки на її основі можна забезпечити розв’язання найактуальніших проблем на основі діалогу та компромісу. Лише в такому разі можна говорити про набуття певними рішеннями легітимного характеру.

Лінгвістичний підхід до політичного дискуру

Разновидности лингвистических теорий дискурса. Наиболее многочисленными являются работы, в которых дискурс трактуется с лингвистических позиций. Именно в лингвистике этот термин стал впервые применяться в качестве самостоятельной категории. Считается, что ввел его в научный лингвистический оборот бельгийский ученый Э. Бюиссанс в своей работе «Язык и дискурс», опубликованной в Брюсселе в 1943 г. В бинарную оппозицию язык/речь Бюиссанс включил третий член – дискурс, под которым подразумевался механизм перевода языка как знаковой системы в живую речь. В целом же в лингвистике вплоть до 1960-х гг. это понятие использовалось как синоним текста и речи.

Начиная с 1960-х гг. понятие «дискурс» становится крайне популярным не только в лингвистике, но и в большинстве гуманитарных наук. Связано это было с так называемым лингвистическим поворотом, который в значительной степени был спровоцирован распространением структуралистской методологии и появлением структурной лингвистики.

В основе структуралистской концепции языка лежала идея о том, что именно язык выступает универсальной матрицей, в которой зашифровано самое надежное знание о мире. Изучение структуры языка – ключ к изучению бытия человека и мира. Структуры языка в соответствии с новой методологической парадигмой стали рассматриваться уже не столько в качестве отражения и репрезентации реальности, сколько в качестве инструментария ее конструирования и трансформирования.

Первыми опытами лингво-структурного подхода к анализу дискурса стали работы французского исследователя Клода Леви-Стросса.

В фокусе исследований Леви-Стросса оказался дискурс первобытного мифа. Анализируя древние мифы с позиций структурного подхода, Леви-Стросс пришел к выводу, что дискурс мифа представляет собой открытую структуру, поскольку «мифические темы способны варьироваться до бесконечности». Этой особенностью мифологический дискурс структурно похож на дискурс музыкальных вариаций. И тот и другой порождают многочисленные версии виртуальной реальности, через которую преломляется и воспринимается действительность. «Музыка и мифология ставят человека лицом к лицу с виртуальными объектами, и действительностью обладает лишь их тень».2

Значительный вклад в разработку структурно-лингвистического подхода к изучению дискурса внесла французская школа дискурс-анализа. Данное направление представлено прежде всего работами Мишеля Пешо (Michel Pecheux) - «Автоматический анализ дискурса» (1969), «Прописные истины» (1975), «Дискурс – структура или событие?» (1988) и др.

Важным интеллектуальным истоком трактовки дискурса Пешо стала концепция идеологии как социокультурной структуры, определяющей место человека в обществе, разработанная марксистом-структуралистом Луи Альтюссером. Особенностью трактовки дискурса Пешо является соединение лингвистического и идеологического структурных подходов в дискурс-анализе конкретных текстов.

Дискурс, с точки зрения Пешо, – это точка, где встречаются язык и идеология, а дискурсивный анализ – это анализ идеологических аспектов использования языка и реализации в языке идеологии. Смыслы слов меняются в зависимости от классовых позиций в политической борьбе. Дискурсивный процесс рассматривается Пешо как часть идеологических классовых отношений.3 В лингвистических терминах дискурсивный процесс описывается им как система отношений парафраз (пересказываний), синонимии и метонимии с идеологическими символами.4 При этом идеологические структуры рассматриваются как связка между индивидуальными и универсальными (социальными) моментами в дискурсе.

Пешо была разработана модель автоматического анализа дискурса, в основу которой легла идея о неустранимом влиянии места, времени и социокультурного контекста на условия производства дискурса. Речь идет о формирующей дискурс социально-исторической ткани, о социокультурной заданности дискурса: не субъект как таковой является автором производимого им дискурса, а некая внесубъектная «матрица смыслов», которая автоматически управляет дискурсом субъекта, определяет способы производства дискурса. Данную матрицу Пешо обозначает термином «идеологическая формация». «Идеологические формации .., – отмечает Пешо,– определяют то, что может и должно быть сказано (в форме наставления, проповеди, памфлета, доклада, программы и т.д.) в соответствии с определенной позицией и при определенных обстоятельствах.5

Пешо предполагает, что люди занимают иллюзорную позицию, видя себя источниками дискурса. На самом деле дискурс, да и сами люди как субъекты дискурса, – лишь следствия идеологического позиционирования. Субъект дискурса есть не что иное, как производимый в ходе дискурсивной практики эффект субъектности – «l`effet-subject». Источники дискурса и процессы идеологического позиционирования скрыты от людей. Более того, дискурсивные конструкции, в рамках которых идеологически позиционируются люди, сами формируются под воздействием совокупности дискурсивных формаций, которые Пешо называет «интердискурсом».

Главной целью автоматического анализа дискурса выступает «несубъектный анализ эффектов смысла».

Действие предложенного Пешо метода автоматического анализа дискурса было продемонстрировано в 1973 г. в ходе эксперимента, в котором группе студентов предлагалось осмыслить и кратко передать содержание противоречивого и политически двусмысленного текста. Пятидесяти студентам, изучающим менеджмент, был предъявлен короткий отрывок одного политического доклада, в котором содержался анализ кризисной ситуации в стране. Текст был прочитан студентам дважды. Они также имели доступ к печатному виду текста. Их попросили составить полное и объективное резюме одержаниея текста из 10-ти строк. При этом одной половине их них намекнули, что текст, по-видимому, был составлен профсоюзными деятелями левого толка из Французской Демократической Конфедерации Труда, а другой половине намекнули, что источником может быть правое крыло в правительсве – голлисты и жискардисты. Студентам также было предложено самим высказать гипотезу относительно того, является ли источник текста политически «левым» или правым. Лишь меньшинство определило источник как «левый». Впоследствии студенты были поделены на две группы в соответствии со своей собственной политической позицией с целью четкого разделения парафраз (пересказов текста) на правые и левые. Эти два выделенных набора левых и правых парафраз могут быть рассмотрены как два образа одного и того же текста или как материализация идеологических и политических гипотез.

В этом эксперименте исследовались три неопределенности: 1) политическая неопределенность самого доклада; 2) неопределенность политических взглядов левых и правых весной 1973 г. во Франции; 3) классовая неопределенность технических менеджеров.

Левые и правые наборы парафраз сравнивались на основе синтаксического анализа комбинаторики следующих сюжетов: 1) причины кризиса, 2) политика экономической реорганицации, 3) политика в сфере потребления, 4) политика культурного развития.

Анализ показал, что в правых парафразах основные причины кризиса сводятся к объективным, естественным процессам, например к таким, как демографический взрыв, отсутствие сырья. В левых же парафразах в качестве главной причины кризиса называется проводимая правительством экономическая политика, которая привела к падению потребления.6

Творчество Пешо оказало серьезное влияние на современных представителей французской школы дискурс-анализа, среди которых следует назвать П.Серио, Э.П.Орланди, Ж.-Ж.Куртин, Д.Мальдидье.

Патрик Серио в своей вступительной статье к сборнику работ «Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса», опубликованной в русском переводе в 1999 г., выделяет восемь значений понятия «дискурс», которые фигурируют в исследованиях французской школы дискурс-анализа. «Термин дискурс,– отмечает автор, – получает множество применений. Он означает, в частности:

*эквивалент понятия «речь» в соссюровском смысле, т.е любое конкретное высказывание;

*единица, по размеру превосходящая фразу, высказывание в глобальном смысле; то, что является предметом исследования «грамматики текста», которая изучает последовательность отдельных высказываний;

*в рамках теорий высказывания или прагматики «дискурсом называют воздействие высказывания на его получателя и его вненсение в «высказывательную ситуацию» (что подразумевает субъекта высказывания, адресата, момент и определенное место высказывания);

*при специализации значения 3 «дискурс» обозначает беседу, рассматриваемую как основной тип высказывания;

*у Бенвениста «дискурсом» называется речь, присваиваемая говорящим, в противоположность «повествованию», которое разворачивается без эксплицитного вмешательства субъекта высказывания;

*иногда противопоставляются язык и дискурс (langue/discourse) как, с одной стороны, система мало дифференцированных виртуальных значимостей и, с другой, как диверсификация на поверхностном уровне, связанная с разнообразием употребления, присущих языковым единицам. Различается, таким образом, исследование элемента «в языке» и его исследование «в речи» как «дискурсе»;

*термин дискурс часто употребляется также для обозначения системы ограничений, которые накладываются на неограниченное число высказываний в силу определенной социальной или идеологической позиции. Так, когда речь идет о «феминистском дискурсе» или об «административном дискурсе», рассматривается не отдельный частный корпус, а определенный тип высказывания, который предполагается вообще присущим феминисткам или администрации;

*по традиции Анализ Дискурса определяет свой предмет исследования, разграничивая высказывание и дискурс.

Высказывание – это последовательность фраз, заключенных между двумя семантическими пробелами, двумя остановками в коммуникации; дискурс – это высказывание, рассматриваемое с точки зрения дискурсного механизма, который им управляет. Таким образом , взгляд на текст с позиции его структурирования в «языке» определяет данный текст как высказывание; лингвистическое исследование условий производства текста определяет его как «дискурс».

В современной отечественной лингвистики дискурс часто трактуется с позиций деятельностного подхода. При этом структурно дискурс рассматривается как единство текста и контекста, лингвистических и социокультурных компонентов. Типичным в этом плане является трактовка дискурса, данная В.В.Красных: «…Дискурс есть вербализованная речемыслительная деятельность, понимаемая как совокупность процесса и результата и обладающая как собственно лингвистическим, так и экстралингвистическими планами».

При рассмотрении дискурса с точки зрения результата он (дискурс) предстает как совокупность текстов, порожденных в процессе коммуникации. При анализе дискурса как процесса дискурс представляет собой вербализуемую («здесь и сейчас») речемыслительную деятельность. Дискурс имеет два плана – собственно лингвистический и лингво-когнитивный. Первый связан с языком, манифестирует себя в используемых языковых средствах и проявляется в совокупности порожденных текстов (дискурс как результат). Второй связан с языковым сознанием, обусловливает выбор языковых средств, влияет на порождение (и восприятие) текстов, проявляясь в контексте и пресуппозиции (дискурс как процесс)».

В.В. Красных обращает внимание на разнообразие трактовок дискурса в лингвистике, выделяя его узкое и широкое понимание: «Дискурс в узком понимании является проявлением речевой деятельности (наряду с текстоидами) в разговорно-бытовой речи и представляет собой обмен репликами без особого речевого замысла… Дискурс в широком понимании трактуется как проявление речедеятельностных возможностей отдельной языковой личности…, как система коммуникации…».

В лингвистике одним из важных методологических вопросов является вопрос о дифференциации и корреляции понятий «дискурс» и «текст».

В начале 70-х гг. при попытке дифференцировать понятия «текст» и «дискурс» была предложена следующая формула: дискурс – это текст плюс коммуникативная ситуация. Соответственно, текст трактовался как дискурс минус коммуникативная ситуация.10

Некоторые лингвисты трактуют дискурс как интерактивный, диалогический способ речевого взаимодействия, а текст – как преимущественно монологическую речь. Выделяются и другие критерии разграничения. «Во многих функционально ориентированных исследованиях, – отмечает М.Л. Макаров, – видна тенденция к противопоставлению дискурса и текста по ряду оппозитивных критериев: функциональность – структурность, процесс – продукт, динамичность – статичность и актуальность – виртуальность. Соответственно различаются структурный текст-как-продукт и функциональный дискурс-как-процесс».11

Е.И. Шейгал выделяет следующие варианты соотношения данных категорий в лингвистических исследованиях:

текст рассматривается как «словесная запись», а дискурс – как речь, погруженная в жизнь, как язык живого общения;

дискурс представляется как явление деятельностное, процессуальное, связанное с речевым производством, а текст – как готовый продукт, результат речепроизводства, имеющий завершенную форму;

дискурс и текст связаны отношением реализации: дискурс находит свое выражение в тексте; дискурс трактуется как речевое событие, в ходе которого творится текст в качестве ментального конструкта;

дискурс ассоциируется только с устной речью, а текст – с письменной ее формой

термин «дискурс» выступает родовым понятием по отношению к видовым понятиям «речь» и «текст»; дискурс объединяет все параметры, свойственные и речи и тексту (речь связана со звучащей субстанцией, бывает спонтанной, ненормативной, текст же отличается графической репрезентацией языкового материала, текст подгововлен, нормативен);

дискурс трактуется как коммуникативное событие, заключающееся во взаимодействии участников коммуникации посредством вербальных текстов и других знаковых комплексов в определенных контекстах общения; данный подход можно представить в виде следующей формулы: «дискурс = текст + интерактивность + ситуативный контекст + культурный контекст”.12

Ряд исследователей считает, что отношения между дискурсом и текстом носят опосредованный характер. Так, по мнению австралийского специалиста в области дискурс-анализа Гюнтера Кресса, дискурс имеет социальное происхождение, а текст – лингвистическое. Дискурс - это способ говорения, обусловленный социальными институтами и социальными отношениями. Именно эта социальная основа подчеркивается в таких выражениях как «юридический дискурс», «медицинских дискурс», «расистский дискурс», «сексистский дискурс». Особенности того или иного дискурса находят выражение в лингвистической форме. В свою очередь лингвистическая форма, представленная в тексте, репрезентирует специфические аспекты дискурса.

Кроме лингвистической формы, считает Кресс, роль посредника между социально детерминированным дискурсом и текстом выполняет такое образование как жанр. Жанры рождаются, чтобы обеспечить оформление и выражение определенного дискурса. Например, до середины Х1Х века в газетах не существовало такого жанра как «передовая статья». Его появление было обусловлено потребностью оформления нового дискурса. Жанр обладает модальным эффектом, который касается манеры прочтения текста. Так, выражение сексистского дискурса в жанре передовицы будет иметь иную модальность, чем в коротком рассказе.

Любой отдельно взятый текст, отмечает Кресс, может быть результатом множества дискурсов, часто противоречивых, поскольку текст редко бывает цельным с точки зрения лингвистических особенностей, которые он содержит, или дискурсов, которые он выражает.

В настоящее время в лингвистике дискурс чаще всего рассматривается как родовое понятие по отношению к понятиям «речь», «речевой акт», «риторика», «текст», «диалог», «разговор», «интеракция», «контекст».

В итоге в современной лингвистике дискурс стал трактоваться как речевое взаимодействие, в процессе которого смыкаются социально-ролевые, социокультурные, психологические, когнитивные и коммуникативные моменты.

Лингвистический дискурс-анализ получил широкое распространение в постсоветской России. В 90-е гг. ХХ века отечественная лингвистика признала научную правомерность дискурс-анализа и начала активные исследования языка и языковой культуры с позиций дискурсной парадигмы.

Решающую роль в формировании лингвистических теорий дискурса сыграло широкое внедрение коммуникативного подхода в лингвистические исследования, в результате чего повилось направление под названием «коммуникативная лингвистика».14

Коммуникация в лингвистических исследованиях дискурса рассматривалась как интеракция, в процессе которой происходит трансляция, внушение и интерпретация культурных смыслов, влияние друг на друга учатников коммуникации посредством языковых форм.

Ключевыми понятиями лингвистического дискурс-анализа являются «тема дискурса», «контекст дискурса», «фрейм», «сценарный фрейм», «дискурсивный акт», «репликовый шаг», «дискурсивно-ролевой обмен», «коммуникативная стратегия».

В лингвистическом дискурс-анализе при исследовании дискурсивных актов принимаются во внимание следующие коммуникативные функции языка как вербальной знаковой системы:

когнитивная – использование языка для создания концептуальной модели мира, позиционирования и идентификации объектов и феноменов реальности, описания событий и фактов;

побудительная – функция активизации адресата;

статусно-ролевая – указание посредством лингвистических форм на социальный статус, характер социальной дистанции и ролевые характистики участников коммуникации;

эмотивная – вербальные способы выражение эмоций участниками коммуникации, создание определенной эмициональной атмосферы общения;

персуазивная - функция убеждения, внушения и заражения;

метадискурсная – объяснение, дешифровка и интерпретация смыслового содержания сообщений;

фатическая – установление и поддержание контактов;риторическая – использование образно-выразительных средств, фигур и приемов речи, привлекающих внимание аудитории, стимулирующих процесс понимания;

репрезентационная – вербальные способы представления и продвижения определенных идей, концептов, взглядов, мнений, позиций, образов, имиджей и т.д.;

композиционная - организация в определенный порядок, построение в ту или иную последовательность и конфигурацию смысловых единиц текста и речи (дискурсивный синтаксис).15

Одним из новейших направлений в лингвистическом дискурс-анализе является лингвосинергетическая теория дискурса. При раскрытии основных идей и положений, разрабатываемых данным направлением, мы будем обращаться к работе В.Г. Борботько.

Боротько В.Г., рассматривая дискурс как коммуникативную интеракции, подчеркивает взаимоусиливающий характер двух основных фаз речевого действия – подготовительной фазы или профазы (высказывание, содержащее установку на обсуждение определенной темы, сигнал, команда) и исполнительной фазы или эпифазы (вербальные резонансы, в которых заданная тема получает свое смысловое развертывание – ответные реплики, фразы, исполнения команд).

Взаимосвяь профазы и эпифазы представлена как взаимодействие энергетических зарядов. Заряд профазы есть проекция прошлого в настоящем (ретроспекция). Заряд эпифазы - проекция будущего (перспектива), представляющая собой суггестивную ориентацию. «Всякое речевое действие, простое или комплексное имеет свое семантическое основание (предысторию) и семантическое продолжение. Оно имеет двунаправленный энергетический заряд, или потенциал, действуя референтно, или эвокативно, вызывая некоторое представление о том, чем оно обусловлено, и эфферентно, или суггестивно, индуцируя некоторое предвосхищение того, что оно может повлечь». К примеру, глагол «войти» эвокативно указывает на нахождение субъекта вне помещения, а суггестивно – внутри, а глагол «выйти» эвокативно указывает на нахождение внутри, а суггестивно – вовне.16

Дискурс в его лингвосинергетической модели представляется как нелинейная связь профазы и эпифазы, как их разветвление. Структура дискурса рассматривается как фрактальная, телескопическая, организованная «по принципу вложенности одних компонентов в другие».17

«Само слово «дискурс» (фр. discours от лат. discursus), – отмечает Борботько, – этимологически означает `разбегание, развертывание, противопоставление. На общей линейной основе, соответствующей линейности речевого канала, создается расходящийся дискурсивный узел. При многократном расщеплении фазовой траектории, каждый полученный сегмент является фазой в составе более крупного сегмента (синтагмы), что в итоге дает фрактальную структуру дискурса, состоящую из вложений одних сегментов в другие. Это телескопическое, самоподобное строение дискурса, предоставляющее возможность сравнительно легко свертывать дискурсивную структуру в ретракты различного объема (вплоть до отдельного высказывания, словосочетания и слова), обесловлено тем, что в основе всей дискурсивной конструкции лежит процедура рекурсии».18

Рекурсия – это операция многократного присоединения эпифазы к профазе. Все случаи повторения слов и структур связаны с рекурсией. Фрактальное (телескопическое) строение дискурса – результат действия рекурсии. В ходе ветвления дискурсивной структуры возникают явления смысловой дивергенции. Дискурсия действует нелинейно, создавая расщепления – смысловые узлы. В этой связи можно сказать, что дискурсное пространство структурно напоминает Интернет.

Произвольный набор слов (книга, шапка, приказ, столы) или высказываний, отмечат Борботько, еще не образует дискурс. Для того, чтобы образовался дискурс, необходима смысловая опора высказываний друг на друга. Иначе говоря, необходимы некие узловые точки (наподобие точек бифуркации в синергетике).

Примером, иллюстрирующим процедуру разворачивания контекстуальных матриц дискурса, может служить английское фольклорное произведение «Дом, который построил Джек».

Начиная со второй фразы, каждое новое слово здесь самоопределяется относительно предшествующего дискурса, причем в ходе этой процедуры происходит самоподобное развертывание дискурса с четким ступенчатым наращиванием фрактальной структуры:

Вот дом, который построил Джек.

А это пшеница, которая хранится в доме, который построил Джек.

А это крыса, которая ест пшеницу, которая хранится в доме, который построил Джек.

А это кошка, которая ловит крысу, которая ест пшеницу, которая хранится в доме, который построил Джек…(и т.д.) .

При каждом повторе в разных фразах дискурса происходит приращение смысла.

Узлами дискурсной сети, считает Борботько, выступают метатипы или смыслопорождающие модели.

Основное назначение метатипа состоит в создании сопряженных смыслов – «синергий». Синергией, в частности обладают паралогические утверждения, сближающие, казалось-бы, несопоставимые вещи, которые в формальной логике расцениваются как нелепые, например, «слепой увидел, немой закричал». Однако, при нахождении некоторого вероятного основания для пародоксального сближения противоположностей, выражение, трактуемое как нелепое, может обрести свой смысл. Такой же потенциальной синергией обладают загадки. «В загадках тоже требуется найти основание странного сближения далеких друг от друга объектов; в загадке поиск направлен на величину, вероятную при заданных параметрах: Крыльями машет, а подняться не может – Ветряная мельница; Без тела – говорит оно, без языка – кричит – Эхо».20

Синергией обладают также загадки, в которых для ответа требуется найти основание, оправдывающее паралогизм. Модель-метатип открывает простор для игровой импровизации. Метатип – это матрица, которая формирует смысл. «Эта модель выполняет функция, сравнимую с функциями абстрактных языковых операторов: союзов, предлогов, аффиксов, отрицания и других модальных операторов, глаголов действия и отношения».21

Метотип в составе дискурса представляется в качестве контекстной матрицы, управляющей смыслом в плане его трансполяции. Другими словами, метотип – это контекстный трансполятор (перносчик) смысла. В результате одно и то же высказывание, попадая в разные контекстные матрицы, подвергается трансполяции, то есть приобретает различные смыслы. Например, фраза «Он играет на скрипке» может иметь следующие смысловые значения: 1) он умеет играть на скрипке; 2) он сейчас играет на скрипке. Аналогично удваиваются смыслы в пословицах и поговорках: «Штопай дыру, пока невелика», «Куй железо, пока горячо».

В тождественных этнокультурных матричных контекстах разные по форме высказывания имеют одинаковый смысл. К примеру, русская пословица «И волки сыты, и овцы целы» и французская – «Угодить и козе и капусте» относятся к одной и той же контекстуальной матрице.

Контекстное переосмысление высказываний лежит в основе полисемии метафоры и метонимии. «Метафоры и метонимии – результаты той же контекстной перекалибровки».

Метонимии – это семантическое расподобление фразы посредством помещения ее в разные контексты (ср.: Язык – орган речевой артикуляции, язык – средство общения). Метафора – семантическое уподобление разных единиц языка, помещенных в один и тот же контекст (ср.: На ветках блестели капли росы. – На ветках блестели бриллианты росы).22

Контекстные матрицы дискурса, обладающие этнокультурными особенностями, рассматриваются с позиций их символьной функции. В качестве опорных для той или иной культуры дискурсных матриц-символов называются базовые мифы, легенды и эпосы народов мира: «Таковы эпос о Нартах у народов Кавказа, эпос о Манасе у киргизов, Калевала у финнов. Некоторые дискурсы приобрели совершенно определенный этносимволический характер при формировании нового этноса: миф о близнецах Ромуле и Реме – дискурс-символ римского этноса, легенда о Вильгельме Телле – дискурс-символ швейцарского суперэтноса, состоящего из разноязычного населения. «Песнь о Роланде» стала опорным дискурсом в формировании единого этноса на территории Франции. «Песнь о Сиде» стала символом консолидации испанского этноса, выстоявшего многовековое засилье мавров. Легенда об Уленшпигеле стала символом Фландрии. Библия – символом христианского суперэтноса, Коран – мусульманского».23

На уровне межкультурного общения дискурс – это также символическое образование, открывающее окно в другую культуру.

В книге Борботько имплицитно содержится ценная мысль о том, что дискурсы-символы обладают синергией, то есть способностью наращивать смысловые слои и стимулировать процедуру смыслового развертывания. При дискурсивном развертывании символа образуется модель-интерпретация. Совокупность интерпретационных моделей составляет основу метатекста . Метатекст можно представить как некую контекстуальную макро-матрицу. Структура метатекста телескопична как и структура дискурса.

Лингвистический анализ политического дискурса. В рамках лингвистического дискурс-анализа стабильно активно развивается направление, получившее название «политическая лингвистика».

Предметом изучения современной политической лингвистики являются тексто-речевые и коммуникативно-риторические характеристики политического дискурса. Дискурсивный подход к анализу политических текстов – важнейший постулат политической лингвистики.25

Дискурс в политической лингвистике рассматривается с позиций следующих основных подходов: 1) когнитивный, 2) лексико-семантический, 3) лексико--стилистический, 4) нарративно-репрезентационный.

Когнитивный подход к политическому дискурсу предполагает исследование его ментальных структур, к которым относятся стереотипные и стандартные представления о мире полититики, отличающиеся структурной и образно-эмоциональной устойчивостью. Таковые в частности - стереотипные образы различных национально-этнических общностей, отдельных государств, дуальные стереотипы «свой/чужой», «наши/ненаши», формирующие образы «друзей» и «врагов».

Одним из центральных предметов анализа когнитивной политической лингвистики выступают метафорические модели политических текстов.

Здесь следует особо подчеркнуть, что в политических текстах и коммуникациях метафора выступает не только риторических украшением и средством пополнения политического лексикона, но и способом конструирования и передачи смыслов политических высказываний, феноменов, событий и процессов. Другими словами – метафоры - это смыслообразующие компоненты политического дискурса. Возникновение новых явлений и процессов в политической жизни неизбежно сопровождается появлением новой политической метафорики, создающей особые смысловые констелляции («созвездия» смыслов).

Политическая лингвистика исходит из того, что вся политическая терминология представляет собой систему метафор, то есть перенос понятий из неполитической семантической системы в сферу политического дискурса. В числе активно эксплуатируемых и трансплантируемых в политический дискурс семантических систем – военная, анималистская, спортивная, строительная, ориентационная. Отсюда – распространенность военной, анималистской, спортивной, строительной и ориентационной метафорики в политическом дискурсе. Примерами могут служить такие широко используемые в современной политической лексике термины как «холодная война», «ястребы» и «голуби», «избирательная гонка», «перестройка», «левые, «правые».

В политическом дискурсе также широко распространена цветовая метафорика: «красные», «белые», «черно-коричневые», «зеленые», «оранжевая революция» и др.26

Предметом пристального внимания в когнитивной политической лингвистике являются политические концепты. Под концептом подразумевается определенное множество стереотипных ментальных схем-образов, представлений, суждений, интерпретаций, мнений, которые образуют общее дискурсивное пространство – концептуальный домен.

Политический концептуальный домен в «свернутом» виде вербально обозначается абстрактным понятием, дающим имя или название определенному дискурсивному пространству, наподобие названия архивированного файла. Примерами такого рода концепуальных названий-имен в политической концептосфере являются понятия «власть», «государство», «гражданин», «революция» «свобода», «справедливость», «демократия», «солидарность», «капитализм», «социализм», «империя» и т.п., а также – производные от данных понятий: «власть народа», «правовое государство», «гражданское общество», «буржуазная революция», «демократические свободы» и т.д.

В живой практике политического дискурса осуществляется «развертывание» образно-смысловых и прочих ментальных структур политических концептов. В результате концепты реализуются на уровне конкретных метафорических образований и идеологем.

Политическая концептосфера подвижна и динамична. В ней происходят серьезные изменения в условиях глубоких социально-политических и иных перемен в жизни общества. Процессы глобализации и информатизации ускоряют трансформационные изменения в политической концептосфере, способствуют рождению новых понятий-доменов и связанных с ними метафорических рядов. Данные процессы в политической лингвистике обозначаются понятием «переконцептуализация картины мира».

Особенно широкое распространение в политической лингвистике получили исследования концептуальной метафорики и ее инновационных преобразований.27 В России и за рубежом в кнце ХХ - начале XXI в. появляются фундаментальные исследования большого и разнообразного корпуса концептуальных метафор, возникших в новых политических реалиях и характеризующих политический дискурс «эпохи перестройки», постсоветской России, Новой Европы. К разновидностям инновационных концептуальных метафор относятся, в частности, такие метафоры как: «постсоветское пространство», «демократический транзит», «дорожная карта», «сетевая демократия», «цветная революция», «вертикаль власти», «марш несогласных».

Формами конкретизации концептов являются идеологемы.

Идеологемы – это идеологически-ориентированные интерпретационные модели политических концептов. К примеру, концепт «справедливость» по-разному интерпретируется, вербально раскрывается и образно репрезентируется в дискурсе марксизма, анархизма, большевизма, социал-демократии, национал-социализма, неолиберализма, социал-либерализма, неоконсерватизма и других идейно-политических течений.

Первичными (документальными) источниками исследования идеологем выступают программные документы политических партий и движений, доклады и речи политических лидеров, протоколы партийных форумов и парламентских заседаний, публикации в политической прессе, предвыборные материалы, электронные записи выступлений политиков в прямом эфире.

Вторичными (литературными) источниками исследования идеологем являются научные труды, публицистические произведения, мемуары, биографии и автобиографии представителей определенных идейно-политических направлений.

Лексико - семантический подход к анализу политического дискурса направлен на изучение семантики языковых структур (фонетических, морфологических, синтаксических) и лексем конкретных политических высказываний и текстов. В последнее время появились специализированыые лексико-семантические дискурс-исследования политической афористики, инаугурационных речей, ежегодных президентских посланий, политической рекламы, политических слоганов.28 Данный подход включает исследования устойчивых композиционных приемов, тематического репертуара политических речей и текстов, экспликаций идеологических представлений в политическом дискурсе.

В политическом консалтинге лексико-семантические исследования политических текстов носят сугубо прагматический характер, поскольку результаты данных исследований выполняют функцию описания и выявления эффективных техник дискурсного воздействия на общественность и избирателей. Так, к примеру, морфологический анализ политического слогана (использование глаголов, имен существительных, местоимений, прилагательных, предлогов и т.д.) производится с позиций технологических приемов, обеспечивающих наилучшее запоминание у адресной аудитории имени политика, партии, девиза, а также позволяющих наиболее четко осуществить позиционирование определенного политического субъекта по отношению к его кокурентам.

На основе лексико-семантического дискурс-анализа специалисты в области политической слоганистики формулируют определенные рекомендации по конструированию слоганов. Среди таких рекомендаций можно выделить следующие:

использование в слоганах личных и притяжательных местоимений, предпочтение следует отдавать множественным местоимениям, таким как «мы», «свои», «наш», «наши» («Это наш город»; «N – наш кандидат!», «4-й канал – канал для своих»; «Свой среди своих» и т.п.);

множественные местоимения лучше всего сочетать с наречиями включения в определенное множество, идентичное сообщество, такими как «вместе», в единстве», «друг с другом». Например: «Мы вместе!»; «Вместе мы сможем все!»; «В единстве – наша сила!», «Когда мы едины – мы непобедимы!», «У нас единая судьба»; «Мы дадим друг другу волю»; «Станем добрее друг к другу»;

стремиться к тому, чтобы как можно реже использовать отрицательные частицы «не», «ни» в отношении продвигаемого политического субъекта; их применение уместно лишь тогда, когда они работают на усиление смысла в слоганах-противопоставлениях и слоганах-отрицаниях. Например: «Ни войны, ни мира, а армию распустить!»; «Мы не боремся с коммунизмом, мы боремся с нищетой»; «Кто, если не мы?!»; «Не промахнись, сделай правильный выбор!»;

в слоганах, предназначенных для избирательных кампаний, электоральная и сугубо политическая терминология (Государственная Дума, Президент, Парламент, Политическая Партия, Кандидат, Мэр и т.п.) должны занимать всего несколько процентов лексической массы ; наиболее удачными являются слоганы, целиком составленные из слов, обозначающих общие цели и кредо политического субъекта и адресной аудитории («Чиновников – под жесткий контроль!»; «Не врать и не бояться!») или вектор общего движения («Россия, вперед!»);

в слоганах-призывах и слоганах-обращениях основную лексическую массу составляют слова, обозначающие процедуру определенного выбора («А ты записался в Красную Армию?!», «Сделай правильный выбор!»).

Одним из исследовательских направлений лексико-семантического анализа политического дискурса является изучение процесса модернизации политической лексики, смены доминирующих идеологем в лексиконе конкретных политиков и политических институций.

Например, в последнее время в поле зрения политических лингвистов оказались такие новые идеологемы, обогатившие современный политический лексикон, как «ось зла», «однополярный мир», «мультикультурализм», «левый поворот», «вертикаль власти», «монетизация льгот», «суверенная демократия», «отложенный суверенитет», «голодомор».

Политическая лексика рассматривается как один из наиболее подвижных пластов языковой системы: одни слова, термины и фразеологизмы уходят из активного употребления или становятся архаизмами, на их место приходят новые лексические единицы или такие, которые ранее находились на переферии лексического политического пространства.

Лексико-фразеологические инновации оказываются наиболее динамичными и радикальными в эпохи радикальных политических перемен. При этом происходит резкая смена ценностных и интерпретационных характеристик ранее господствующих идеологем. Так, к примеру, в начале 90-х гг. в России понятие «социализм» оказалось существенно дескредитировано благодаря массированным выступлениям в СМИ радикально ориентированным политическим либералам. Социализм стал трактоваться как разновидность тоталитарного режима, имеющая значительное сходство с нацизмом, как тупиковый путь общественного развития, ведущий к экономической, политической и культурной отсталости. Особый акцент делался на невозможности развития политических и экономических свобод при социализме. Такого рода трактовки социализма, получившие широкое распространение в российских СМИ, постепенно начали утрачивать свое доминирующее положение в дискурсе российской политической элиты, включая медиаэлиту. В 2005 - 2008 гг. наметился левый поворот не только в сознании российских граждан, но и в ценностных ориентациях определенной части властных кругов и политических журналистов. Понятие социализма стало вновь обретать позитивные смыслы. Получили общественное признание и популярность такие его дискурсные компоненты как «социальная справедливость», «социальная защищенность», «капиталистическая эксплуатация». В СМИ появились сдержанно позитивные сюжеты о лидерах левого движения (Фидель Кастро, Че Гевара, Уго Чавес).

В то же время в политическом дискурсе правящего класса целого ряда Новых Независимых Государств, возникших на постсоветском пространстве, лексические инновации характеризются не только радикальным пересмотром смыслового ядра идеологем, но и усилением лексической агрессивности, направленной в сторону деконструкции позитивного образа России. Официальную санкцию получают учебники истории, в которых идеологема «советский режим» трактуется как синоним понятий «тоталитарный режим», «колониальный режим», «империя зла», «тюрьма народов».

Особенностью нарративно-жанрового подхода в политической лингвистике является концентрация внимания исследований на жанровых особенностях нарративов, описывающих, конструирующих и репрезентирующих в вербальной форме политические судьбы людей и институтов власти, политические события – исторические, коммуникативные.

Под нарративом обычно подразумевается рассказ, повествование о чем-то, подчиняющемся законам определенного коммуникативного и литературного жанра.

Политический нарратив представляет собой комплекс устойчивых образов-высказываний, конструирующих более или менее целостную картину политической жизни, политических событий, рисующих политические портреты.

Политический нарратив как вербальное образование обладает разетвленной знаково-тематической структурой более частных высказываний, выступающих стереотипными компонентами конструируемого целостного образа. Например, нарратив «Великий Октябрь» включает следующие стереотипные фигуры, представляющие собой определенные знаковые конструкты: «залп Авроры», «взятие Зимнего Дворца», «Ленин – вождь мирового пролетариата», «Вся власть Советам!», «фабрики – рабочим, земля – крестьянам», «триумфальное шествие Советской власти», «экспроприация экспроприаторов», «мировая революция», «победа большевиков», «коммунистический интернационал», «кто был никем, тот станет всем», «10 дней, которые потрясли мир», «план ГОЭЛРО».

Политические нарративы дифференцируются в зависимости от объема высказваний и от жанровых особенностей.

Выделяются малые формы и жанры политического нарратива ( приветственное слово, поздравление, благодарность, соболезнование, политический лозунг, анекдот, тост), средние (инаугурационная речь, заявление, обращение, декларация, конституция, государственный гимн, протокол встречи, аналитическая записка, политическая биография, политический портрет, репортаж, новостная хроника дня, недели, политические слухи), крупные нарративные формы и жанры политического дискурса (ежегодное послание президента, доклад, отчет, актовая лекция, документальная повесть, политический детектив, политический триллер, политическое завещание, политическая пьеса, политическое ток-шоу, политический роман).

Исследования показали, что малые нарративные формы отличаются устойчивой композиционной структурой, преобладанием фатики и ритуальности над информативностью.29 Средние нарративные формы отличаются большим разнообразием лексического, и тематического репертуара, богатством риторических фигур, коммуникационной подвижностью. Однако способы репрезентации среднего нарративного дискурса в значительной степени регламентируются политическим протоколом и жанровыми традициями.

Наиболее аморфными, смешанными и эклектичными по своей структуре и жанру являются крупные нарративные формы политического дискурса.

Еріх Фром «Втеча від свободи»

Центральная тема книги «Бегство от свободы» - психологическое значение свободы для современного человека. Книга вышла в свет в 1941 году, когда весь мир был потрясен триумфом фашизма, причем в Германии нацисты пришли к власти легальным путем, а их идеология встретила массовый отклик. Не меньшую тревогу вызывали тоталитарные процессы и в других странах.

Именно в таком историческом контексте проблема отказа высокоцивилизованных людей от собственной свободы достигла предельной остроты. Собственно поэтому книга Э. Фромма оказалась такой своевременной и востребованной, а ее название стало устойчивым выражением.

В 1966 году, в предисловии к двадцать пятому изданию «Бегства от свободы», Эрих Фромм охарактеризовал свою книгу как анализ «феномена человеческого беспокойства, вызванного распадом средневекового мира, в котором человек, вопреки всем угрозам, чувствовал себя уверенно и безопасно». Там же Э. Фромм с сожалением констатировал, что, несмотря на огромное изобилие материальных благ и демократические достижения, современный человек все еще испытывает сильнейшее беспокойство и соблазн отказаться от своей свободы в пользу политической диктатуры или анонимной власти рынка «...превратившись в маленький винтик машины: не в свободного человека, а в хорошо накормленный и хорошо одетый автомат».

Эрих Фромм пришел к пониманию того, что эмоциональное развитие современного человека чудовищно отстает от его интеллектуального развития. Э. Фромм задается вопросом: «Как же человечество может спастись от самоуничтожения в этом конфликте между преждевременной интеллектуально-технической зрелостью и эмоциональной отсталостью?» Свои собственные надежды мыслитель возлагал на развитие социальной психологии, прогресс которой мог бы отразить опасности, связанные с техническим прогрессом.

В отличие от своих более поздних работ в «Бегстве от свободы» Э. Фромм еще не предлагает конкретных рецептов нейтрализации тоталитарной угрозы, однако успех он предчувствует в глубоком понимании психологических факторов, способствующих и препятствующих принятию человеком собственной свободы. Способствующие факторы он связывает с эмоциональным развитием людей, а глубокое понимание этих факторов напрямую зависит от прогресса психологической науки, до сих пор избегавшей этой сущностной проблемы. Целью книги и был анализ тех «...факторов в психике современного человека, которые побуждают его добровольно отказываться от свободы в фашистских государствах и которые так широко распространены в миллионных массах нашего собственного народа».

Таким образом, понимая свободу как психологическую проблему, Эрих Фромм обращается к анализу факторов исторического контекста, определивших процесс формирования человека. Задачей социальной психологии становится объяснение «...почему возникают новые способности и новые страсти, хорошие и дурные». Для иллюстрации исторической обусловленности человеческих страстей Эрих Фромм приводит следующее наблюдение: «...с эпохи Возрождения и до наших дней люди преисполнены пылким стремлением к славе. Это стремление, которое кажется столь естественным, было совсем нехарактерно для человека средневекового общества».

Проводя анализ динамических факторов в психике современного человека, побуждающих его добровольно отказываться от свободы, Э. Фромм признает заслугу основателя психоанализа З. Фрейда в постановке и анализе проблемы иррациональных бессознательных сил, предопределяющих поведение человека. Однако Э. Фромма не устраивает фрейдовское решение этой проблемы. Так, Э. Фромм не согласен с фрейдовским противопоставлением индивида и общества и признанием изначальной порочности и антисоциальности человеческой натуры. Э. Фромм аргументирует свое несогласие тем, что человеческий характер проистекает не из инстинктивных биологических сил в человеке, а является продуктом социального процесса. В отличие от фрейдовской концепции, общество по Э. Фромму является не столько инстанцией подавления личности, сколько инстанцией ее созидания.

Выразив свои представления о взаимосвязи человека и общества и посреднической функции человеческого характера, Эрих Фромм формулирует важнейшую социально-психологическую задачу - понять процесс изменения характера человека в ходе истории. При этом он четко обозначает, что не только человеческие характеры формируются исторически, сама история, в свою очередь, формируется человеком. Здесь Эрих Фромм выражает идею, что существуют общественные, исторические (как и семейные) условия, которые вредны, иррациональны и препятствуют росту и развитию человека (и ребенка), задача человека (непосильная для ребенка) - эти условия понять и изменить.

На пути изменения неблагоприятных для эмоционального развития условий есть и существенные препятствия. Так Э. Фромм подчеркивает важнейшую потребность человека быть связанным с другими людьми, не только физическим присутствием, но и ощущением духовной сопричастности чему-то общему. Поэтому становление личностью, понимание своей отдельности, выделение себя из единства с природой и обществом даются человеку непросто, эта сепарация (отделение) может быть чрезвычайно болезненной и даже невыносимой. Исторически этот процесс «индивидуализации» по мнению Э. Фромма достиг высшей степени лишь в Новое время, то есть, начиная с эпохи Возрождения.

Не углубляясь в мастерски проделанный Э. Фроммом исторический анализ «индивидуализации», отметим некоторые социально-психологические парадоксы этого процесса.

В неблагоприятных условиях индивидуализация может быть связана с растущим чувством одиночества, потерей ощущения безопасности и фундаментального единства с окружающим миром, что порождает чувство беззащитности и тревоги и компенсаторное желание отказаться от своей индивидуальности. Следствием отказа от индивидуализации оказываются различные формы подчинения, дающие временное ощущение безопасности. Этот путь в конечном итоге не приводит к удовлетворению: противоречия между властью и человеком никогда не разрешаются. Плата оказывается слишком высокой, и принесенное в жертву личностное развитие приводит лишь к усилению внутренней неуверенности и скрытым формам враждебности, направленной против людей, от которых отделяющийся человек продолжает зависеть.

Э. Фромм предполагает и другой путь, не приводящий к неразрешимым конфликтам, - путь продуктивных и спонтанных связей человека с природой и другими людьми. Этот путь должен быть основан на установлении таких связей человека с миром, которые не уничтожают его индивидуальности, высшими их проявлениями являются любовь и творческий труд, которые основаны на личностной целостности. Такие связи не только не ограничивают развитие личности, но и способствуют его полнейшему выражению.

Трагедия заключается в том, что неблагоприятные социально-исторические условия оказывают сдерживающее и подавляющее воздействие на процесс индивидуализации человека, вызывая болезненные чувства бессилия, неуверенности, ничтожности и изоляции. Если экономические, политические и социальные условия, от которых зависит процесс индивидуализации человека, не могут обеспечить его продуктивную реализацию, свобода превращается в невыносимое бремя. В свою очередь это приводит в действие социально-психологические механизмы бегства от свободы.

Эрих Фромм выделил три типичных механизма бегства от свободы, характерных для современного общества:

1) авторитаризм;

2) разрушительность (деструктивность);

3) автоматизирующий конформизм.

Под авторитаризмом Э. Фромм понимал комплекс садомазохистических отношений различного социального масштаба. Такие садомазохистические отношения выражают тенденции отказа от независимости своей личности и стремление слить свое «Я» с кем-нибудь или с чем-нибудь внешним, чтобы таким образом обрести силу, недостающую самому индивиду. Иными словами, индивид ищет новые, «вторичные» узы взамен утраченных первичных.

Разрушительность (деструктивность) по Э. Фромму необходимо отличать от садомазохистских стремлений, хотя они по большей части бывают взаимосвязаны. Разрушительность отличается тем, что ее целью является не активный или пассивный симбиоз, а уничтожение, устранение объекта. Хотя разрушительность основана на том же бессилии и изоляции индивида, здесь избавление от чувства бессилия по отношению к окружающему миру достигается разрушением этого мира. Если садизм стремится усилить одинокого индивида за счет его господства над другими, то разрушительность - за счет ликвидации любой внешней угрозы. Конечно, в случае полного триумфа разрушитель окажется совершенно одиноким, но это будет «блестящее» одиночество, в котором ему не будут угрожать никакие внешние силы. Разрушить мир - последняя, отчаянная попытка не дать миру разрушить себя.

Кроме авторитаризма и разрушительности человек может попытаться избавиться от одиночества и отчужденности путем абсолютного подчинения социальным нормам, становясь точно таким же, как и все другие. Э. Фромм считал, что подобная потеря индивидуальности путем автоматизирующего конформизма укоренилась в социальном характере большинства современных людей.

Трем способам бегства от свободы Э. Фромм противопоставил спонтанную активность как свободную деятельность личности, которая может проявляться в эмоциональной, интеллектуальной и чувственной жизни человека, а также и в его воле.