По Берталанфи, задачей общей теории систем является исследование общих законов организации открытых сис­тем, а кибернетическая схема обратной связи характеризу­ет определенный вид открытых систем. «Обратная связь, — писал он, — базируется на круговой причинной цепи и механизмах, управляемых посредством информации, фик­сирующей отклонение от состояния, которого нужно дос­тичь, или от цели, которой нужно добиться»⁵⁶¹. В этом описании схемы обратной связи легко узнать общий меха­низм действия «телеологических» систем Берталанфи.

Схема обратной связи, подчеркивал J1. фон Берталан­фи, носит довольно специальный характер. В живых орга­низмах существует много регуляций другой природы: это те регуляции, которые связаны с динамическим взаимо­действием процессов. Сюда относятся, например, эмбри- онные регуляции, когда целое восстанавливается из час­тей в эквифинальном процессе (опыты Дриша). Берта-

ланфи считал, что первичные регуляции в органических системах, то есть те регуляции, которые наиболее важны и в эмбриональном развитии и в эволюции, имеют как раз природу динамического взаимодействия. Позднее на них накладываются вторичные регуляции, контролирую­щие поведение посредством некоторого фиксированного устройства. К ним, в частности, относится и обратная связь. Это положение дел — следствие общего принципа организации. Поначалу биологические, нейрофизиологи­ческие и психологические системы управляются динами­ческим взаимодействием их компонентов, позднее возни­кает некоторое фиксированное «устройство» и наклады­ваются определенные ограничения, которые делают сис­тему и ее части более эффективными, но одновременно постепенно уменьшают и в конце концов сводят на нет ее эквифинальность⁵⁶².

Берталанфи все время подчеркивал определенное род­ство схемы обратной связи с машинным представлением организма, характерным для XIX и первой половины XX в. В этой связи Берталанфи критиковал кибернетиков за отождествление системы с обратной связью с открытой системой вообще⁵⁶³. «Хотя модель гомеостазиса, — писал он — выходит за рамки старых механистических моделей благодаря тому, что учитывает направленность в саморе­гулирующихся круговых процессах, она все еще опирает­ся на машинную теорию организма»⁵⁶⁴. В этой модели он усматривает сильное влияние утилитаристских концеп­ций конца XIX в. и понимание организма только как реактивной системы.

Общий вывод из этого анализа, к которому пришел Берталанфи, формулируется им следующим образом: «...В развитии и эволюции динамическое взаимодействие (от­крытая система), по-видимому, предшествует механиза­ции (структурным механизмам главным образом типа об­

ратной связи). В этой связи общая теория систем логи­чески может рассматриваться как более общая теория: она включает системы с обратной связью как особый случай, но это утверждение не является истинным vice versa»*⁸.

Таким образом, основной акцент в общей теории сис­тем Берталанфи сделал на анализе открытых систем и динамического взаимодействия элементов системы.

Методы построения общей теории систем

Основной метод построения общей теории систем, согласно Берталанфи, состоит в установлении изоморфиз­ма законов, действующих в различных областях науки. Этот тезис Берталанфи вызвал острую дискуссию.

Уже в 1951 г. К. Гемпель — один из лидеров амери­канской аналитической философии науки — заметил: «Я не считаю... что признание изоморфизма законов добав­ляет что-либо новое или углубляет наши теоретические представления о явлениях в двух рассматриваемых обла­стях»⁵⁶⁵. Позднее, в 1956 г., Р. Бак, критикуя работы по теории систем Дж. Миллера и других, выступил против установления изоморфизма с аргументом: «Ну и что? Что следует из того факта, что установлен изоморфизм зако­нов в тех или иных областях науки?»²⁰ И, наконец, на втором симпозиуме по теории систем в Кейсовском тех­нологическом институте (США, 1963 г.) один из создате­лей исследования операций Р. Акофф, подробно анали­зируя концепцию Берталанфи, говорил: «...Мне совер­шенно неясно, чему можно научиться, наблюдая подоб­ный изоморфизм»⁵⁶⁶.

Берталанфи неоднократно пытался ответить на эту кри­тику. Уже в своей работе 1949 г. «Das biologische Weltbild»⁵⁶⁷ он построил теорию различных ступеней описания явле­ний. Согласно этой теории, первой ступенью описания является установление аналогий, то есть внешнего сход­ства свойств исследуемых объектов. Вторая ступень состо­ит в выявлении логических гомологий (изоморфизма), то есть в констатации формально одинаковых законов, управ­ляющих функционированием материально различных яв­лений. Только третья ступень представляет собой соб­ственно объяснение, то есть указание условий развития от­дельных явлений и специальных закономерностей, по ко­торым протекают процессы в этих явлениях. Отрицая существенную научную ценность аналогий, Берталанфи настаивал на большом научном значении логических го­мологии, исследование которых представляет собой ос­новное содержание общей теории систем⁵⁶⁸. Установление гомологии он называл объяснением в принципе и утверждал, что «объяснение в принципе лучше, чем отсутствие объяс­нения»⁵⁶⁹.

Вместе с тем необходимо признать, что сами по себе установленные изоморфизмы дают не очень много в по­нимании системного и структурного строения объектов исследования. Описывая в лучшем случае макроструктуру определенных фрагментов мира, они по существу ничего не говорят относительно микроструктуры и системных свойств рассматриваемых объектов. Именно эта принци­пиальная ограниченность общей теории систем Берта­ланфи отмечалась в 1960 г. в нашей с В. А. Лекторским статье: степень проникновения в «существо дела» зависит не от установленных изморфизмов, а определяется совер­шенно другими логическими требованиями⁵⁷⁰. Иначе го­воря, собственно системный анализ требует более развет­вленных и совершенных средств исследования, чем прин­цип изоморфизма законов и аппарат телеологических уравнений, которыми располагает общая теория систем Берталанфи.

Аналогичная трудность возникает и в системной кон­цепции У. Росс Эшби, выраженной, в частности, в его

статье «Общая теория систем как новая научная дисцип­лина»⁵⁷¹. Эшби отдавал предпочтение дедуктивному мето­ду анализа систем и выдвигал концепцию системы как «черного ящика»²⁷, рассматривая общую теорию систем как дисциплину, идущую в русле кибернетических иссле­дований⁵⁷².

Однако в этом случае возникает ряд вопросов. Глав­ный из них заключается в следующем: является ли иссле­дование «черного ящика» достаточным способом позна­ния сложных целостных систем? На этот вопрос нужно ответить: конечно, нет, ибо в противном случае мы вы­нуждены ограничить наше знание лишь знанием с точно­стью до изоморфизма. Приходится, таким образом, при­знать, что кибернетический способ анализа (модель «чер­ного ящика») оказывается лишь одним из возможных методов исследования систем (к тому же, безусловно, весьма далеким от совершенства).

Для преодоления отмеченных трудностей в последние десятилетия XX века было предложено множество иных вариантов построения общей теории систем (М. Месаро- вич, J1. Заде, О. Ланге, Дж. Клир, А. И. Уемов, Ю. А. Ур- манцев и др.).

Общая теория систем как путь построения единой науки

Мы уже отмечали, что одним из стимулов разработки общей теории систем для Берталанфи было стремление объединить науки, развить, по словам К. Боулдинга, «обоб­щающий слух», преодолевающий «глухоту специализа­ции». Берталанфи прекрасно осознал неудачу логических позитивистов в создании «унифицированной науки»²⁹ и

пытался подойти к этой проблеме с помощью общей теории систем. Возникает вопрос, насколько реальна эта попытка?

Взгляды J1. фон Берталанфи на этот счет были подвер­гнуты решительной критике Р. Акоффа⁵⁷³: «Предложен­ный Берталанфи метод объединения наук приведет лишь к дальнейшему разделению как теоретических и приклад­ных направлений неформализованных наук, так и к уве­личению разрыва между формализованными (точными) и неформализованными науками». Берталанфи не усмотрел логического заблуждения в попытке приобретения или построения знания сложного из знания простого» (ибо «простые закономерности нельзя выявить в начале иссле­дования»), «и в результате он стал жертвой этого заблуж­дения, попав в более тонкую ловушку, чем логические позитивисты»; его метод объединения наук равносилен «попытке запереть конюшню после того, как лошадь уже украдена». По мнению Р. Акоффа, все это проистекает вследствие того, что J1. фон Берталанфи не различил науку как вид деятельности и как ее результат и оши­бочно предположил, что «структура природы изоморфна структуре науки».

Критические суждения Акоффа кажутся весьма весо­мыми. Действительно, общая теория систем Берталанфи, ограниченная поисками изоморфизмов, то есть анализом законов и теорий, абстрагируется от рассмотрения науч­ной деятельности. Однако проблема анализа деятельнос­ти, значение которой хорошо осознают многие в совре­менной науке, весьма далека от своего решения. И Акофф, конечно, заблуждается, считая, что исследование операций способно решить эту проблему. Исследование операций, при всей его практической важности, строится

в основном эмпирически и не располагает теоретически­ми моделями деятельности как таковой.

Следует обратить внимание еще на один момент. При­рода и наука столь сложны и многообразны, что, как правильно отметил А. Рапопорт, невозможно дать катего­рического обоснованного ответа на вопрос, «какой под­ход гарантирует «успех» в объединении науки⁵⁷⁴. Есть все основания предполагать, что решение этой проблемы пойдет многими параллельными путями. В их ряду свое место занимает и путь Берталанфи.

В ходе своего развития общая теория систем J1. фон Берталанфи конституировалась как широкое научное на­правление, включающее в себя достаточно обширный комплекс современных методов научного и технического исследования и даже ряд целых дисциплин. Однако та­кое ее расширительное толкование⁵⁷⁵ свидетельствует об аморфности в понимании ее задач и статуса. Действи­тельно, учитывая эволюцию, которую претерпело пони­мание общей теории систем в работах Берталанфи, мож­но констатировать, что с течением времени имело место постоянное расширение задач этой концепции при фак­тически неизменном состоянии ее аппарата и исследова­тельских средств. Выделение в понятии общей теории систем двух смыслов⁵⁷⁶ явилось следствием этой тенден­ции к обобщенности и универсальности, однако при этом создалась парадоксальная ситуация. Строго научной кон- цепцией (с соответствующим аппаратом, средствами и т. д.) можно считать лишь общую теорию систем в узком смыс­ле. Что же касается общей теории систем в широком смысле, то она по сути дела представляет собой методо­логическую и мировоззренческую концепцию и не должна претендовать на статус подлинной науки.

Общая теория систем Л. фон Берталанфи содержит элементы и того, и другого. И в связи с этим нам не следует забывать четкого вывода, сделанного Берталанфи в 1962 году: различные варианты системного анализа «не являются и не должны рассматриваться как монополь­

ные. Один из важных аспектов современного развития научной мысли состоит в том, что мы более не признаем существования уникальной и всеохватывающей картины мира. Все научные построения являются моделями, пред­ставляющими определенные аспекты, или стороны, ре­альности». «Различные теории систем... являются моде­лями различных аспектов мира... Это, конечно, не ис­ключает, а скорее предполагает возможность последую­щих синтезов, в которые войдут и будут объединены различные современные исследования целостности и организации»⁵⁷⁷.

В. И. Аршинов личностное знание м. Полани как позиция синеогетики

Выйти на рассмотрение философско-методологичес- ких вопросов, касающихся темы синергетика и язык мож­но разными путями. Некоторые из этих путей можно считать уже достаточно проторенными, некоторые — чуть намеченными тропинками. Но есть еще и совершенно неразведанные. К таким неразведанным тропинкам я от­ношу и ту, которая пролегает через концепцию личност­ного знания М. Полани.

Синергетика находится «по ту сторону» традиционных эпистемологических дихотомий, в частности таких, как дихотомия «относительное-абсолютное», «внешнее-внут- реннее», «естественное-искусственное». В этом смысле синергетика трансдициплинарна и, в то же время, пре­тендуя на роль посредника в диалоге естественно-науч- ного и социо-гуманитарного знания, она междисципли­нарна. Здесь, возможно, более уместен термин Фуко- Делёза. Я имею ввиду трансгрессию. Но, держась ближе к опыту познания как он существует в современной на­уке, я буду говорить, что здесь и теперь, в контексте этого опыта, синергетика осознается как междисциплинарное направление. При этом слово «осознается» я здесь ис­пользую в его гештальтистской интерпретации, о чем подробнее будет говориться ниже. А пока про междис­циплинарность синергетики.

Вот что пишут по этому поводу Данилов и Кадомцев, именующие синергетику Х-наукой: «В отличие от боль­шинства новых наук, возникавших, как правило, на стыке двух ранее существовавших и характеризовавшихся про­никновением метода одной науки в предмет другой, X- наука возникает, опираясь не на граничные, а на внут­ренние точки различных наук, с которыми она имеет ненулевые пересечения: в изучаемых Х-наукой системах, режимах и состояниях физик, биолог, химик и математик видят свой материал, и каждый из них, применяя методы

своей науки, обогащает общий запас идей и методов X- науки»⁵⁷⁸.

Таким образом, синергетика — «контактная наука», наука, сфера обитания которой зоны контактного взаимо­действия разных дисциплин. Но это звучит пока загадоч­но. В самом деле, что мы можем еще сказать об этих контактах, областях «ненулевого пересечения»? Кажется ясным, что сформулированный в таком виде вопрос тре­бует уточнения, контекстуализации. И уточнения прежде всего в отношении той позиции, из которой он задается. Очевидно, что физик, биолог, химик и математик дей­ствительно видят «свой материал», видят с точки зрения своей дисциплины, под углом присущего ей подхода, ее концептуальной перспективы. Здесь уместны и такие вы­ражения как «горизонт», «парадигма» и т.д. Очевидно также, что это видение есть динамически стабильный процесс, и опирается он на достаточно устойчивое интер­субъективное согласие. Кроме того, это видение селек­тивно, определено целостным набором предпосылок, ус­тановок, ценностных норм, наконец, используемым язы­ком. Последнее для меня наиболее существенно, а пото­му весь пафос моего дальнейшего изложения будет определяться попыткой превратить это последнее в пер­вое, опираясь при этом на две концепции. Именно: кон­цепцию синергетической коммуникации и концепцию личностного знания М. Полани.

Начнем с Полани, согласно которому вышеупомянутое видение есть динамический гештальт-процесс, имеющий личностно-обусловленный характер, в основе которого лежит молчаливое, неартикулированное, неявное знание. Перечисленные выше фигуры физика, биолога, химика, математика — список можно продолжить вплоть до фигу­ры социолога и философа — это не просто по-разному названные субъекты познавательной деятельности, имею­щей общее название «наука». Это субъекты, личностно вовлеченные в тот социокультурный исторический про­цесс, который наукой называется. Я не буду обсуждать здесь вопрос о том, что наукой называется, а что нет. Проблема демаркации границ науки, конечно, важна, но

не сама по себе, а всегда под углом вопроса, для чего и во имя чего она становится. То же самое касается и междисциплинарных границ на всех уровнях, включая границу между естествознанием как наукой о природе и знанием гуманитарным. Достаточно вспомнить об осуще­ствленном еще в 1912 году Виндельбандом жестком раз­граничении наук на номотетические (естественные) и идеографические (гуманитарные). Или об аналогичных попытках разграничить науки о живом — биологичес­кие — от наук неорганических, прежде всего физических.

Я обращусь теперь к Полани, который для меня яв­ляется во всех отношениях ключевой фигурой в той части современной философии науки, которая ориенти­рована непосредственно на синергетику и переоткрыва- ется ею заново в новом диалоге. Интерес к Полани обусловлен также и тем, что сейчас в более широких междисциплинарных рамках, которые потенциально включают себя как естественнонаучное, так и социогу- манитарное знание, личностное знание Полани консти­туирует ту «срединную» познавательную позицию, кото­рая имплицитно или, точнее, когерентно ей предполага­ется синергетикой. Однако слово — Полани. «Я верю, что призван искать истину и утверждать найденное мною, несмотря на весь связанный с этим риск. Эта сентенция, кратко суммирующая мою фидуциарную про­грамму, выражает то основное убеждение, которым я считаю себя обязанным руководствоваться. Но если так, то утверждение данной сентенции должно согласовы­ваться с ее содержанием, практически воплощая то, к чему это содержание обязывает.

И дело действительно так и обстоит. Ведь произнося эту сентенцию, я одновременно и говорю о том, что я обязуюсь совершать посредством мысли и речи, и совер­шаю это. Всякое исследование в области наших фунда­ментальных верований и убеждений может быть непро­тиворечивым лишь в том случае, если оно предполагает свои собственные выводы. Такое исследование по само­му своему смыслу должно содержать в себе логический круг.

И это последнее высказывание само может служить примером того действия, которое оно узаконивает. Ибо оно очерчивает основание моего рассуждения, опираясь

при этом на эти же самые основания. Мое допущение логического круга и доверие к этому допущению могут быть оправданы лишь убежденностью, что в той мере, в которой я выразил свое чувство интеллектуальной ответ­ственности в качестве моей личностной веры, в той же мере я могу быть уверен, что выполнил фундаментальные требования самокритицизма; убежденностью, что я дей­ствительно обязан сформировать такие личностные веро­вания и могу с полным правом и ответственностью их придерживаться, даже если я вижу единственное оправ­дание такого в том, что на той же основе, что и утверж­даемые им факты, говоря логически, вся моя аргумента­ция есть не что иное, как разработка этого круга. Это систематический курс обучения самого себя быть верным своим убеждениям»⁵⁷⁹.

Прервем несколько затянувшееся цитирование. Зафик­сируем важные для нас особенности подхода к науке Полани, той позиции, которую он выстраивает. Это, во- первых, позиция самообучения вере, как вере самому себе. Это, если угодно, технология собственной самоор­ганизации личности ученого, пребывающего в науке, де­лающего эту науку, находящего путь к себе через посред­ство науки, обретающего уверенность в преодолении со­мнений и т. д. В данном случае просматриваются глубо­кие параллели с концепцией самоактуализирующейся личности А. Маслоу; параллели, кстати говоря, призна­вавшиеся как Полани, так и Маслоу.

Итак, личностная позиция — это позиция человека, взрастившего в себе веру (не обязательно религиозную), веру в себя, но не самоуверенного, а открытого миру, себе и другим. Логический круг, в таком случае, есть просто одна из проекций на плоскость логики, его пути обретения себя, своей бытийной устойчивости. Но ведь мы хорошо знаем и о так называемых порочных логичес­ких кругах. Мы хорошо знаем о том, что логика (т. е. логики) на протяжении веков напряженно боролись с этими кругами, затрачивали много сил для их обнаруже­ния и исключения из практики научного дискурса.

Зададимся наивным вопросом: а зачем, почему это делалось? По-видимому потому, что логический круг

отождествлялся с «топтанием на месте», он ни к чему не вел, кроме, если трактовать проблему медико-психологи- чески, к патологии психической или шизофрении. То же касается и логического противоречия, которое, однако, в образе фазового портрета динамической системы, такой как, скажем, регулятор холодильника, (пример Грегори Бэйтсона — кибернетический эквивалент логики) пред­ставляет собой колебания.

Но если логический круг — это только проекция (при­чем, одна из проекций) на пути «обретения себя, но никоим образом не топтания на месте». Таким образом, личностная позиция многомерна. А ее логический круг — знак-символ ее устойчивости и, одновременно, — дина­мичности. Но все эти рассуждения осмысленны, только если мы располагаем критериями различения ситуаций замыкания логического круга в качестве познавательного

и, более того, экзистенциально значимого события, воз­вращения к тому же самому.

Личностная позиция саморганизованна и динамична. А ее существование в качестве таковой предполагает, помимо прочего, знание навыков саморазвития и умения пользоваться ими, навыков внутреннего мастерства, со­прягаемого с мастерством, профессионально проявляе­мым внешне в искусстве Мастера. В самом начале (Пре­дисловии) к своей книге «Личностное знание» Полани пишет: «Может показаться, что эти два слова — Личнос­тное и Знание — противоречат друг другу: ведь подлин­ное знание считается безличным, всеобщим, объектив­ным. Но это кажущееся противоречие разрешается иной трактовкой самого понятия «знание».

Главным ключом для пересмотра этого понятия стали для меня открытия гештальтпсихологии. Я хочу по-свое- му развить применение понятия «гештальт». Для меня знание — это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства. Акт познания осуществляется посредством упорядочения ряда предме­тов, которые используются и как инструменты или ори­ентиры, и оформления их в искусный результат, теорети­ческий или практический. Можно сказать, что в этом случае наше осознание этих предметов является «перифе­рическим» по отношению к главному «фокусу осознания той целостности, которой мы достигаем в результате...»

Теперь я перейду от представленной в цитате «Я- позиции-Полани» к моей собственной «Я-позиции». Ес­тественно, я не могу пока ее представить полностью. Весь текст и должен явиться таким представлением. Но неко­торую интенцию, векторность ее я, надеюсь, уже могу обозначить здесь и теперь. Именно, следуя Полани, но не только Полани, я хочу развить далее понятие геш­тальт, придав ему коммуникативное измерение с одной стороны и автопоэтическое — с другой. В этом, если говорить кратко, и состоит то, что я называю феноменом синергетики в постнеклассической науке и культуре по­стмодерна.

Можно также сказать и о коммуникативной интерпре­тации понятия гештальт. С одной, однако, оговоркой. Интерпретация понятия — это так или иначе, но всегда интерпретация, которая зависит от контекста, целей и т. д. Даже использование термина «понятие гештальт» предполагает некую интенцию интерпретации. Именно, понимание гештальта скорее как вещи, как статичной заданной структуры, но не как процесса. Вообще говоря, эта интерпретация всегда «философски нагружена». Так, первоначальное открытие феномена гештальта немецки­ми психологами (Кафка, Вертгаймер) как динамической самодостраивающей себя целостности структуры поля зрительного восприятия, получило впоследствии вполне стерильную позитивистскую и физикалистскую редукцио­нистскую интерпретацию, что в значительной мере огра­ничило те большие эвристические возможности, которые это открытие тогда в себе потенциально содержало. Лишь в 50-х годах эти возможности были первоначально ис­пользованы в гештальт-терапии Фрица Перлза как аль­тернативы психоанализу Фрейда, и в философии науки Полани как альтернативы «ложному идеалу научной бес­пристрастности»⁵⁸⁰.

Коммуникативная интерпретация гештальта должна быть внутренне самосогласованна, иметь круговой харак­тер. Здесь не обойтись без упомянутого «циклического» отношения к предмету. Нужно показать, что гештальт ком­муникативен, коммуникация имеет характер гештальта. Показать, сочетая герменевтику, феноменологию и языко­

вую игру в духе Витгенштейна. А во все эти ингредиенты добавить еще нечто «по пути». И это нечто — Х-наука, называемая нами иногда синергетикой, для которой ха­рактерна именно срединная позиция личностного зна­ния — знания между полюсами субъективности с одной стороны и незаинтересованной объективности с другой.

А если принять во внимание временной, исторический характер синергетики, то возникает образ пути синерге­тики, ее «Дао», ее встреч как событий.

Нельзя не сказать, что личностный путь синергетики сопряжен с определенным риском. Если иметь в виду первый ее предикат, «личностный», то на некоторые из опасностей обратил внимание и сам Полани. «Как только такая программа сформулирована (систематического кур­са обучения себя самого быть верным своим убеждени­ям), она, как может показаться, грозит разрушить самое себя. Ей грозит сползание в субъективизм, поскольку, ограничиваясь выражением своих собственных убежде­ний, философ может пристраститься говорить только о себе». Рецепт лечения, или профилактика философского невротизма, (и не только философского), порождаемого подобным пристрастием — терапия языка, контроль за его адекватным использованием. Здесь Полани когерен­тен позднему Витгенштейну.

Чтобы не пристраститься «говорить только о себе», декларативные предложения ради точности следовало бы формулировать в «фидуциарном модусе», ставя перед ними слова «я полагаю что..».. Однако эта языковая реформа, которая бы связывала каждое утверждаемое выс­казывание с его субъектом, точнее даже не реформа, а программа развития культуры употребления языка в на­уке, с необходимостью предполагает достаточно надеж­ное крепление языковой коммуникации и на другом по­люсе — «полюсе вещей», о которых это высказывание говорит.

Для понимания замысла Полани полезно все его соб­ственные высказывания соотносить с концептом гешталь­та (или паттерна), который иерархически организует (са- моорганизует) то структурированное, открытое, динами­ческое целое, то становящееся семантическое поле, в котором личностное знание себя обнаруживает. Это важ­но и для ответа на вопрос «что такое синергетика». Ибо

именно в личностном знании, знании-гештальте, паттер­нах лингвистических, визуальных, тактильных и их зна­ковых обозначениях синергетика себя и обнаруживает, дополняя, развивая и замыкая коммуникативно концепт гештальта. Как я надеюсь далее показать, вклад синерге­тики в философию науки как науки, ориентированной на междисциплинарность, состоит в том, что синергетика активизирует, стимулирует процесс осознавания (не са­мосознания, и не методологической рефлексии, а именно осознавания в его гештальтистском понимании) как осо­бого способа самонаблюдения, осуществляемого с пози­ции «здесь и сейчас».

К осознаванию я буду неоднократно возвращаться по ходу этого. Сознавание или осознавание — основа метода гештальт-терапии, о которой тоже будет далее довольно много говориться, особенно в связи со становлением со­временной психотерапии как новой науки о человеке, ориентированной на реальность автопоэйзиса и «третью», промежуточную, эпистемологическую позицию, задавае­мую личностным знанием «здесь и теперь».

Но «здесь и теперь» в научном познании, вообще гово­ря, отличается от «здесь и теперь» в естественном жизнен­ном мире человека. Личностное знание в науке, не совпа­дает с жизненным знанием человека, или его знанием жизни, житейской мудростью. Но проводя различие между личностным знанием (позицией) в науке и знанием, опре­деляемым повседневными и будничными структурами по­вседневности, его не следует преувеличивать, ибо между ними существует тонкая и многосторонне разветвленная взаимосвязь. Синергетика эту взаимосвязь не просто от­крывает, она ее распознает в новом контексте.

Как же возникает личностная позиция в науке, как она становится? Я не буду пытаться дать компактно пред­ставленный в тексте ответ на этот вопрос, по смыслу своему эквивалентный вопросу «Что такое синергетика».

Личностная позиция, представленная в тексте книги Полани «Личностное знание», конечно же интерпрети­руется мной с позиции личностной приверженности, вовлеченности — самоотдаче синергетике, этой загадоч­ной Х-науке, где X символизирует для меня не просто некую незавершенность, но некий познавательный геш­тальт; причем незавершенность принципиальную, кото­

рая может переживаться по-разному, например, в рабо­тах Ф. Гиренка она предстает в образе метафизики «ус­кользающего бытия».

Личностная позиция — это некий обобщенный геш­тальт, открытый динамический топос, целостность. Пола­ни ее иллюстрирует, записав (символически) элементы, объединенные контекстом ситуации вовлеченности, в со­поставлении с теми ее самыми элементами, рассматрива­емыми извне, отстраненно от ситуации вовлеченности.

Конкретно, речь идет например о фактуальном выска­зывании. Итак, фактуальное высказывание рассматрива­ется нами с двух разных позиций: внутренней, личност­ной, позиции личностно пристрастной и т. д. и позиции внешней, позиции незаинтересованного, беспристрастно­го наблюдателя. Тогда мы имеем:

Изнутри: как личностно пристрастное утверждение, об­леченное доверием говорящего, удостоверяющее факты.

Извне: как выражающее субъективное мнение, декла­ративное высказывание, предполагающее факты⁴.

Различие двух позиций состоит, согласно ,Полани, в целостности первой и необязательности, не необходимос­ти (контингетности) второй. Первая позиция целостна, потому что в ней реализуется целостность гештальта, цело­стность, которая в синергетике получает свое самосогласо­ванное объяснение. Забегая несколько вперед, скажу, что синергетика предлагает модель (рамки) для реинтерпрета­ции гештальт-подхода, придавая этому подходу форму ста­новящейся, открытой коммуникации. При этом синергети­ка, вводя в рассмотрение обобщенные «лазерные принци­пы» параметра порядка, принципа подчинения, а также принципа круговой причинности, дает возможность про­двинуться в понимании смысла символов Полани, с помо­щью которых он пытается разъяснить различие личност­ной и безличностной позиций в научном познании.

Стрелки в личностной позиции, как уже говорилось, указывают на «силу вовлеченности», убежденности, конг­руэнтности личности, а фигурные скобки указывают на согласованность вовлеченных в ситуацию элементов..

В фигурных скобках Полани находятся конгруэнтные (НЛП), или — когерентные, если пользоваться лазерно­

синергетической метафорой, — элементы, или, точнее, подсистемы. При этом для понимания дальнейшего нуж­но иметь в виду, что развитие синергетического подхода в том его виде, как оно реализовалось в синергетической сетевой модели распознавания образов, затем в моделях интерсубъективного согласия в процессах языкового об­мена в широком понимании, включающем как вербаль­ный, так и невербальный коммуникативный обмен, от­крыло возможность лучшего понимания смысла фигур­ных скобок Полани. Для удобства и краткости я буду далее говорить просто о фигурных скобках Полани, имея в виду динамически связанную совокупность элементов, образующих в своей связанности динамическую форму, паттерн, описываемый параметром порядка, который с точки зрения элементов подсистем может воспринимать­ся как целевая причинность, переживание вовлеченнос­ти, трансцендентная духовная ценность, вера, порыв, все­общность, центральный мировой порядок, вовлеченность в мировой порядок, чувство причастности к этому поряд­ку и т.д.

В принципе речь идет об эпистемологическом геш­тальте науки, который распадается на элементы и не воспринимается как целостность с позиции внешнего, личностно не включенного в ситуацию наблюдателя. Под­черкну, что для Полани это не психология научного творчества и не описание паттерна поведения ученого в науке. Хотя ко всему этому сказанное имеет отношение, но не сводится.

После открытия гештальт-феноменов самоорганизации зрительного поля такие видные представители гештальтп- сихологии, как Вертгеймер, Келер, Дункер, уделяли мно­го внимания вопросам творчества, творческой деятельно­сти, психологии творчества, сделав ее предметом экспе­риментального рассмотрения. Но описание эксперимен­тов было задано их приверженностью к языку внешнего, объективного, бесстрастного наблюдателя. Рассогласова­ние формы языка и того, что с помощью этого языка гештальтисты, открывшие феномен психологической це­лостности, стремились сообщить научному сообществу, стало одним из оснований либо для неприятия их кон­цепции в целом, либо для ее принятия только в частич­ном и ограниченном виде.

Сходный мотив обнаруживается у Дэвида Бома, выд­винувшего целую программу реформы языка в квантовом контексте, поскольку используемый язык классической физики не когерентен квантовому контексту, что, соб­ственно говоря, и есть источник нескончаемых квантовых парадоксов⁵⁸¹.

Разница между личностной и внеличностной позиция­ми у Полани принципиальна. Личностная позиция — это позиция высоко мотивированная, динамичная, самоконг- руэнтная, если пользоваться языком современного нейро­лингвистического программирования (НЛП). Картина познания в личностном измерении вводит в рассмотрение движущие силы познания, идею динамического паттерна, формы, которые, будучи незавершенными, диктуют «пре­бывающему внутри» ученому страстное стремление завер­шить ее. Но эта картина — не апологетика субъективно­сти. Это картина познания, которая включает в себя как необходимый параметр порядка веру ученого, личностно причастного процессу поиска истины, решения задачи и осознающего в этом качестве ученого свое призвание. Вообще говоря, эта вера, хотя и сходна с религиозной, тем не менее не совпадает с ней.

Полани подчеркивает, что оставаясь все время в без- личностной внешней позиции, будучи слепо привержен­ным этой позиции как подлинно научной и объективной, мы низводим до уровня субъективности ту когерентную, личностно обусловленную связь, которая символизирует­ся стрелками и фигурными скобками в верхней позиции.

Между обеими позициями, внешней и внутренней, должна быть установлена связь, понимаемая как некий диалоговый процесс, коммуникация, согласие. Полани не отрицает в принципе необходимость внешней пози­ции. Он лишь настаивает на необходимости ее включе­ния в общие рамки сети взаимосвязанных гештальтов личностного знания.

Внешняя позиция призвана иметь смысл именно как личностно ориентированная позиция, как коммуникатив­ная возможность актуализации сомнения, акта его реали­зации. Но это личностный акт, удовлетворяющий потреб­ность в сомнении, акт, обеспечивающий открытость пер­

вой позиции, ее недогматичность, гибкость, открытость выбору будущего. Сомнение служит целям разотождеств- ления некритической приверженности той или иной кон­кретной всеобщности. Сомнение может быть представлено как акт перехода от первого ряда элементов ко второму.

Инструментом сомнения может быть рефлексия. Тогда позиция второго ряда — это позиция рефлексирующей личности. Это тоже личностная позиция, позиция Декар­та, позиция всеобщности сомнения. Но она будет оста­ваться личностной в той мере, в какой она сохраняет связь с первой — фидуциарной позицией веры, доверия к себе и миру, своему собственному бытию в мире. Первая позиция — это, вообще говоря, позиция личностно пере­живаемая как личностный кризис, как сбой коммуника­ции, кризис идентичности, иногда достигающий патоло­гического чувства утраты собственного «я».

Выход на критическую рефлексивную позицию для ученого имеет смысл, если, пережив сомнения, обретя опыт переживания их, он может вновь вернуться в ситу­ацию, изображаемую первым рядом взаимосвязанных эле­ментов. «Однако это возвращение может оказаться невоз­можным, если лицо, пытающееся его совершить, осозна­ет, что такого рода движение включает в себя акт соб­ственного личностного суждения, и вследствии этого будет считать такой переход неоправданным* именно по причине его личностного характера».

Здесь концепция личностного знания, в том виде как она представлена Полани в структуре «коммитмента» — пленения аттрактором, целью, жаждой идеального всеоб­щего, жаждой, имеющей глубокие биологические корни в эволюционном процессе, а может быть в самой большой истории Вселенной, имеет далеко не тривиальное, имею­щее глубокий смысл пересечение с современными психо­терапевтическими моделями.

И в этом месте наших рассуждений мы приходим (по­средством личностного знания Полани) к новому понима­нию синергетики как «контактной науки». Это «контакт­ная наука» того же свойства, что и гештальт-подход, о котором уже ранее говорилось и будет еще говориться ни же. «Контактная» в том смысле, что, делая предметом рассмотрения систему «организм-окружающая среда» и рассматривая эту систему как целостный и, вообще говоря,

незавершенный гештальт, контактная наука стремится удерживать в фокусе своего рассмотрения зону взаимодей­ствия организма со средой, образуемую организмом кон­тактную границу. Тем самым контактная граница стано­вится «фигурой переднего плана». Что же касается пози­ции наблюдателя, его месторасположения, то указать ее достаточно сложно. Немного упрощая, но все же полезно с коммуникативной точки зрения представить эту позицию как трансверсальную в контексте ситуации встречи. Это не традиционная классическая метапозиция. То, что она «тре­тья» и «между», в философском контексте может быть так же обозначено, что она где-то «между» позициями чистой феноменологии Гуссерля и герменевтики Дильтея.

Ну, а ссылки на гештальт-подход вводят в контекст всего рассмотрения свою родную «синергетическую ди­намику неоднозначности», коннотативность, умножае- мость смыслов, множественность интерпретаций, нели­нейность в противоположность единственности, линей­ности заданности смысла и т.д.

Тем самым в математический и естественнонаучный дискурс, считавшийся дотоле эталоном чистоты комму­никативного акта (Р. Барт) вторгается вероятностный кон- нотативный шум, грозящий разрушить всю истиннонауч­ную коммуникацию в целом. Но это с точки зрения линейной классической науки. Для синергетики с ее открытиями странных аттракторов, детерминированного хаоса коннотативность, неоднозначность, метафорич­ность — не препятствие научному сообщению как тексту- посланию, а, в принципе, его необходимый составной элемент. Ведь в конце концов приемник этого сообще­ния, его реципиент, — это не просто регистрирующее автоматическое устройство, но ученый, личностно вовле­ченный в тот же коммуникативный канал, что и отправи­тель сообщения.

Научный текст сближается с текстом литературным, в него входит, как говорят, «нарративный» элемент.

Здесь для меня предоставляется удобный случай про­иллюстрировать специфику неоднозначности третьей по­зиции как фокусировку на границе контакта. В конце концов, одну из причин этой неоднозначности можно приписать тому, что с этой позиции междисциплинарная граница ненаблюдаема. Если, конечно, она будет строго

статичной. Но вот как интерпретирует результат работы Тома «Топология и лингвистика» Ю. И. Манин⁵⁸². По его словам, этот результат состоит в обнаружении довольно скрытого, но тесного структурного параллелизма между фрагментами двух языков: «человеческого» языка обы­денной жизни и языка ньютоновой механики в его край­не схематизированном и топологизированном варианте».

Далее идет любопытная интерпретация интерпрета­ции. По словам Манина, «точка зрения самого Тома отличается от сформулированной выше подчеркиванием ассиметрии ситуации: для него язык ньютоновской меха­ники служит вместилищем «смысла» (плана содержания) для человеческого языка (плана выражения). Это достав­ляет разительную параллель к так называемой «гипотезе Сепира-Уорфа» в этносемиотике, которая предполагает почти причинную связь между средствами выражения, скажем, индоевропейских языков, и той естественнонауч­ной картиной мира, наследниками и строителями кото­рой мы являемся. Это обстоятельство делает возможным рассматривать статью Тома не только как результат, но и как интересный объект иссследования».

В контексте множественности интерпретаций предло­жу и свою, вступив тем самым в заочный диалог с заин­тересованными сторонами. Во-первых, сразу возникает искушение «параллелизм фрагментов двух языков», о ко­тором говорит Манин, превратить в синергетическое коль­цо, своего рода коммуникативный языковый гештальт, исторический, кросскультурный, лингвистический инва­риант, глубинный паттерн, проявляющийся в наблюдае­мых языковых паттернах индоевропейских языков и той естественнонаучной картиной мира, которая и сейчас су­щественным образом определяет наше мировоззрение.

В пользу такого предположения может свидетельство­вать, например, необычайная устойчивость декартово­ньютоновой «парадигмы» в различных областях научного познания, например в медицине. И это при всем при том, что именно в медицине эта парадигма уже достаточна давно подвергается серьезной критике, причем критике не чисто апофатической, отрицательной, но достаточно, на мой взгляд, конструктивной.

Но не только в медицине декартово-ньютонова пара­дигма подвергается сомнению. Сомнение в ее претензиях на универсальность в культуре западноевропейской циви­лизации высказывалось и в философии, причем это со­мнение имеет по нашим временам уже вполне почтенный возраст, даже если это сомнение философское. Об этом смотри блестящую работу Рорти «Философия и зеркало природы»⁵⁸³, а также другие работы этого автора.

Но я веду свой разговор, обозначая и осознавая себя наблюдателем и по преимуществу в другом, из другого «автопоэйзиса». Это автопоэйзис по преимуществу есте­ственнонаучного дискурса, естественнонаучных гешталь­тов, программ теорий, доктрин, парадигм, подходов и пр. Это и третий мир проблем Поппера, и мир личностного знания Полани, и, одновременно сопряженный с этим миром, мир неявного, неявленного, молчаливого, невы- говоренного, неартикулированного знания. Это молчали­вое, неартикулированное знание всегда имеется в виду в качестве «имеющего место», присутствующего совместно в личностной позиции, как позиции «третьего пути», позиции «идущего человека». Человека, идущего вместе с другим, с другом. Человека, встречающегося с другим, готовым к такой встрече, готовым к событию. Молчали­вое знание — это не иррациональное знание, и даже не а- рациональное знание. Это скорее знание в действии, знание, реализуемое в действии человека как мыслящего, ощущающего, чувствующего и переживающего существа. Это знание-навык, знание-умение, знание-мастерство, знание-искусство, а в науке это прежде всего знание как искусство познавать. Это знание организованно, точнее самоорганизованно в форме гештальта, гештальта откры­того, незавершенного, стремящегося — иногда страстно и неудержимо — завершить себя, удовлетворить себя, что в ситуации познания (научного) есть стремление найти, обнаружить нечто неизвестное, непонятное, выполнить свою миссию, исполнить предназначение и т. д. Такого рода переживания незавершенности, стремления завер­шить, слиться, дополнить имеют свое выражение в обла­сти человеческой любви, ее переживания, переживания, которое охватывает широкую палитру действий, чувств,

эротики слов, образов и ощущений, от экстаза в творче­стве художника, поэта, музыканта, философа, нашедших ключ, испытывающих озарение, переключение гештальта «фон-фигура», инсайт, или еще то, что Маслоу назвал «пиковым опытом». Все это вместе можно еще было бы назвать опытом переживания тотальной захваченности процессом самоорганизации личности. Причем таким опытом, который преобразует личность. Это ответвление моего дискурса имеет отношение к образу встречи Пола­ни и Маслоу, как я ее вижу здесь и теперь.

Итак, взгляд на ньютонианскую лингвистику из моего автопоэйзиса. Вместе с Маниным. Напомню, что Манин видит в статье Тома «интересный», как он пишет, «объект исследования». Я не могу, однако, разделить эту позицию полностью, и не потому, что с ней как бы не согласен, а потому, что я не понимаю эту статью в ее собственно математических измерениях. То есть, я догадываюсь о намерениях Тома, поскольку соотношу его текст «Топо­логия и лингвистика» с программой «На пути...» Но я очень мало знаком с остальными работами Тома. Тем не менее, чувство совместной разделяемости целого, паттер­нов общего гештальта, позволяет мне дальнейшие рас­суждения некоторым телеологическим образом оправдать.

Дело в том, что для Тома ньютонова механика, пред­ставленная математически ее гамильтоновым формализ­мом, в виде системы уравнений, вполне допускает две крайние интерпретации: локально-причинную и телеоло­гическую. Последняя кореллятивна ее формулировке в виде вариативного принципа наименьшего действия. Так что уже классическая, гамильтонова, механика вполне совместима с разными картинами мира: телеологической и локальной причинно-следственной. Поэтому когда Манин говорит, комментируя Тома и даже интерпретируя интерпретацию Тома, что модель Тома как бы обосновы­вает гипотезу лингвистической относительности Сепира- Уорфа о «причинной связи между средствами выражения и той естественнонаучной картиной мира, наследниками и строителями которой мы являемся», то я бы хотел возразить, что провозглашенным намерением Тома в тек­сте «Топология и лингвистика» было уйти от линейно­денотативной модели письма, как семиотической модели, в основе которой лежит модель языка Фердинанда де

Соссюра, причем уйти в первую очередь от классического догмата Соссюра о «произвольности знака».

Знак вовсе не произволен, если посмотреть на него с позиции гештальт-подхода, то есть синергетической не­линейной целостности зрительного и символического, процессов, взаимосвязанных через обратимый, кольцевой процесс перевода (Веккер).

Эта непроизвольность знака особенно отчетливо пере­живается в контексте религиозного дискурса. Религиоз­ные тексты телеологичны дважды. И они тем более отве­чают критерию быть религиозным текстом, письмом, чем более резонируют в них, сливаясь и отождествляясь до неразличимости, два личностных образа-гештальта: мой и Бога. Поэтому в религиозном тексте каждое слово, каж­дый знак — на своем месте. Отсюда становится понятной та удивительная устойчивость, всепоглощаемость хорошо выстроенного, когерентного самому себе религиозного дискурса, удивительное (если смотреть с внешней пози­ции сочувствующего наблюдателя) сочетание эмоциональ­ного и интеллектуального начал в нем.

Это удивительное сочетание особенно отчетливо при­сутствует в текстах такого автора, каким был о. Павел Флоренский, в личности которого органическим образом сочетались рациональная научная мысль и живая религи­озная традиция верующего христианина православной ори­ентации, ориентации той ее разновидности, истоки кото­рой коренятся, видимо, и в мистическом опыте исихазма.

Эти заключительные слова я написал не без колеба­ний. Но при этом я достаточно уверенно соотношу свои рассуждения с работами С. С. Хоружего, сделавшими меня, как я смею надеяться, вовлеченным, хотя и молча­щим соучастником синергийной коммуникации с облас­тью дискурса, организованного в своей артикулирован­ной семиотической упорядоченности вокруг концепта молчаливого знания, именуемого в его нерасчлененной целостности «мистическим опытом»⁵⁸⁴.

И. П. Меркулов МЫШЛЕНИЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ КОМПЬЮТЕРНОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

Попытки выяснить, что представляет собой человечес­кое мышление и где хранятся наши мысли и знания, предпринимались еще в глубокой древности. Тексты па­пирусов свидетельствуют, что эти вопросы волновали жрецов Древнего Египта, которые считали, что мысли и знания находятся в сердце. Аналогичных взглядов при­держивался Аристотель, в то время как Платон считал, что мысль сосредоточена в мозге. Как и элеаты, Платон (в силу магии слова) отождествлял мышление и речь, которые, с его точки зрения, возникают в результате установления отношения между субъектом и предикатом высказывания или «соединения» имен существительных с глаголами. Платон впервые ввел различие между рассу­дочным и разумным мышлением, а также разработал ана- литико-синтетический метод — диалектику, — который он рассматривал как средство катарсиса, позволяющего «душам» избранных устремляться, минуя ощущения, к сущности любого предмета, включая сущность божествен­ного блага.

Аристотель разделял «пропозициональную» парадигму Платона — его понимание силлогизма в равной мере до­пускало и пропозициональную и лингвистическую и онто­логическую интерпретации. Определяя силлогизм как вид логоса, где между данными посылками и заключением имеет место логическое отношение необходимого следова­ния, он стремился показать, что заключение вытекает с необходимостью из формы и сочетания посылок, а не является следствием их содержания. С позиции своей силлогистической теории Аристотель радикально пере­смотрел точку зрения Платона на метод мышления, позво­ляющего выявить сущность предмета: то, что у Платона являлось конечным результатом диалектического «очище­ния», у него выступало только как посылка силлогисти­ческого доказательства. Способность мыслить Аристотель относил к компетенции ума, бессмертной «мыслящей час­

ти» души. Он также выдвинул ряд гипотез, оказавших существенное влияние на последующее развитие психоло­гии мышления — например, принцип ассоцианизма. Идеи, считал Аристотель, связываются между собой на основа­нии смежности, сходства или контраста, а истинное зна­ние может быть получено путем дедуктивных или индук­тивных рассуждений. Платон и Аристотель положили на­чало основным направлениям исследования мышления, которые в дальнейшем получили развитие в классической философии и логике.

В философии Нового времени мышление (и его зако­ны) анализировались с различных мировоззренческих позиций. Отталкиваясь от традиционной для христианс­кого вероучения оппозиции души и тела, философы- идеалисты рассматривали мышление как атрибут особого, свойственного только человеку (как ближайшему подо­бию Бога) духовного начала. Р. Декарт, в частности, счи­тал, что сознание, «душа» является нематериальной мета­физической сущностью, которую Бог соединил с матери­альным телом, а мышление — это свойство сознания, «разумной души». Напротив, представитель британского эмпиризма Т. Гоббс придерживался механистического взгляда на природу мысли и исходил из предпосылки, что материя может мыслить. По его мнению, мышление подобно математическому вычислению, но вместо чисел оно оперирует идеями — суммирует, вычитает, сравнива­ет их и т. д. Гоббс был уверен, что в принципе могут быть созданы такие технические устройства, которые окажутся способными мыслить. Продолжая рационалистическую традицию Декарта, немецкий математик и философ Г. Лейбниц полагал, что человеческое мышление управ­ляется законами логики и выдвинул идею математизации мышления — создания универсального логического язы­ка, который позволил бы точно и однозначно эксплици­ровать понятия и отношения и получать с помощью вы­числений истинные знания. Он разработал ряд математи­ческих вариантов логики, привлекая для этих целей ариф­метику, геометрию и комбинаторику, и небезуспешно пытался представить всю силлогистику Аристотеля в виде арифметического исчисления. Развивая представления Д. Локка, который впервые назвал связи, обусловленные привычкой или случаем, термином «ассоциация идей»,

британские эмпирики Беркли, Юм, а позднее Джеймс Милль и его сын Д. С. Милль выделяли три типа внут­ренних мысленных репрезентаций — восприятия, их блед­ные копии, которые хранятся в нашей памяти, и преоб­разования этих бледных копий, т. е. ассоциативное мыш­ление. Однако вопросы, касающиеся природы мыслен­ных ассоциаций, их источников, процессов, лежащих в основе их формирования, законов ассоциаций и т.д., длительный период оставались предметом острых дискус­сий. Во второй половине XIX в. усилиями главным обра­зом философов, математиков и психологов окончательно сформировались два основных направления исследова­ния, которые привели к разработке различных логических и психологических концепций мышления.

Важным этапом формирования логической концепции мышления оказалась разработка в 1854 г. ирландским математиком Дж. Булем алгебры логики. Согласно его точки зрения, мысли представляют собой высказывания или утверждения о мире, которые могут быть представле­ны в символической форме. Такого рода символы соот­ветствующим образом комбинируются и из них получают другие утверждения о мире. Мышление, с этой точки зрения, оказывается манипуляцией символов. Буль также предположил, что высказывания и сложные выражения могут принимать только два истинностных значения и разработал таблицы истинности для определения истин­ностных значений сложных выражений. Разрабатывая этот синтаксический подход к мышлению, немецкий логик Г. Фреге соединил полученные Булем результаты с арис­тотелевской категорической логикой. В конечном итоге ему удалось построить строгое аксиоматическое исчисле­ние высказываний и предикатов и заложить основы со­временной логической семантики. Тем самым были зна­чительно расширены репрезентативные возможности язы­ка логики применительно к знаково-символическому (ло- гико-вербальному) мышлению. В дальнейшем попытки устранить обнаруженные в системе Фреге парадоксы по­влекли за собой формализацию логики, разработку наи­более полного логического исчисления, которое было осуществлено Б. Расселом и А. Уайтхедом в их капиталь­ном трехтомном труде «Principia Mathematica». Однако, как показал К. Гёдель (1931г.), системы типа «Principia

Mathematica» принципиально неполны, поскольку их средства позволяют получить неразрешимые математи­ческие утверждения.

Параллельно попыткам философов и математиков раз­работать логические системы мышления в другой дис­циплине — психологии — во второй половине XIX в. был поставлен вопрос о том, могут ли ментальные события и мышление в целом каким-либо образом измерены. Осно­воположники экспериментальной психологии (В. Вундт в Германии и его ученик Э.Титченер в США) стремились сформировать отдельную от философии, опирающуюся на эмпирические данные дисциплину, которая изучала бы структуру сознания и объясняла бы его феномены в терминах естественных наук. Ориентируясь на физичес­кую химию, пытавшуюся обнаружить фундаментальные элементы материи, психологи-структуралисты надеялись разложить психические явления на простые атомы, выде­лить простейшие, неразложимые ментальные события и обнаружить законы, управляющие образованием более сложных ментальных феноменов. Серьезное влияние на взгляды структуралистов оказали идеи ряда представите­лей британского эмпиризма (Локк, Юм), их представле­ния о том, что ощущения являются основой всех знаний и мыслительной активности человека. В дальнейшем но­вые открытия (в частности, открытие условного рефлекса И. Павловым) заставили психологов отказаться от струк­туралистской программы, и доминирующей концепцией в психологии на протяжении последующих 40 лет стал бихевиоризм (Дж.Уотсон и др.), провозгласивший, что объектом психологического исследования может быть только наблюдаемое поведения, а мышление, вера и т. д. — это лишь теоретические конструкты, затемняющие понимание фикции, которые следует рассматривать как условные рефлексы. Неспособность бихевиоризма объяс­нить более сложные психические явления — например, речь, мышление и т. д. — обусловила формирование в психологии альтернативной концепции — гештальттео- рии. Ее сторонники (Вертгеймер, Келер и др.) считали, что для адекватного объяснения мыслительных процес­сов необходимо допустить наличие внутренних менталь­ных состояний и тесную интеграцию различных когни­тивных структур. Поскольку целое не сводится к сумме

своих частей, то мышление, с их точки зрения, следует рассматривать как активный, конструктивный процесс, оно может быть либо продуктивным, ведущим к инсайту, стремящимся обнаружить новые структурные отношения в ситуации или проблеме, либо репродуктивным, лишь имитирующим уже известное.

Фундаментальные открытия 40 — 50-х гг. в теории информации, нейрофизиологии, теории автоматов и ки­бернетике радикальным образом изменили направления исследований в различных областях науки, прямо или косвенно относящихся к человеческому мышлению. Од­нако только в середине 60-х гг. эти открытия позволили сформировать единую картину мыслительных процессов на основе моделей переработки информации, положив начало новой психологии, которую У.Нейссер назвал ког­нитивной психологией. Позднее когнитивная психология стала частью более крупной дисциплины — когнитивной науки, которая в настоящее время охватывает исследова­ния в таких областях, как эпистемология (компьютерная эпистемология), лингвистика психолингвистика, инфор­матика, нейробиология, нейропсихология и т. д. Общей целью этих исследований является поиск объяснения высших мыслительных процессов на основе теоретико­информационных моделей.

Открытие в 60-х г. XX в. Р. Сперри и его коллегами межполушарной церебральной асимметрии и связанных с функциональной активностью левого и правого полуша­рий мозга когнитивных типов мышления — знаково-сим- волического (логико-вербального) и пространственно-об- разного, — получившее убедительное экспериментальное подтверждение (с помощью метода позитронно-эмисси- онной томографии, метода электроэнцефалограммы и т.д.), позволило сформировать принципиально новую, основанную на эмпирических данных, картину мысли­тельной активности человека. Как оказалось, различия между функциями полушарий и, соответственно, когни­тивными типами мышления не сводятся к формами реп­резентации материала, а касаются главным образом спо­собов переработки когнитивной информации, принципов организации контекстуальной связи стимулов. Для про- странственно-образного мышления характерны целост­ность восприятия и холистическая стратегия обработки

многих параметров поступающей информации. В резуль­тате происходит одновременное выявление соответствую­щих контекстуальных связей между различными смысла­ми образа или между целостными образами, «гештальта­ми», и создание на этой основе многозначного контекста (например, мозаичной или калейдоскопической картины) с множественными «размытыми» связями. Со своей сто­роны, знаково-символическое (логико-вербальное) мыш­ление использует аналитическую стратегию и направлено на выявление только некоторых, существенных для ана­лиза, признаков, жестких причинно-следственных связей. Оно последовательно перерабатывает когнитивную ин­формацию (вербальную и невербальную) по мере ее по­ступления, организуя однозначный контекст, необходи­мый для успешной вербальной коммуникации. Однако в простейших случаях знаково-символическое мышление также обнаруживает способность к параллельной обра­ботке информации, а пространственно-образное мышле­ние — некоторые, довольно примитивные способности к анализу.

Интерпретация этих и некоторых других эксперимен­тальных данных, полученных в нейрофизиологии и пси­хофизиологии, на основе когнитивных моделей, а также с учетом достижений когнитивной науки и исследований в области искусственного интеллекта, на наш взгляд, пред­ставляет особый интерес для эпистемологии, поскольку она способствовало бы более глубокому пониманию на­ших собственных мыслительных способностей. При этом вполне можно оставить открытым вопрос о том, до какого предела искусственный интеллект способен имитировать человеческое мышление. В современной философии со­знания на этот счет высказываются различные точки зре­ния. В частности, сторонники слабой версии теории ис­кусственного интеллекта считают, что соответствующим образом запрограммированный компьютер может только моделировать мыслительные акты человека, в то время как сторонники сильной версии допускают, что запрог­раммированные компьютерные устройства действительно мыслят и в силу этого могут находиться в соответствую­щих когнитивных состояниях. В первом случае компью­терное устройство оказывается способным лишь к когни­тивной симуляции, т. е. оно просто имеет тот же самый

вход и выход, что и человеческое мышление⁵⁸⁵. Но если компьютер действительно мыслит, то это означает, что он способен к когнитивному дублированию, которое предпо­лагает воспроизведение вычислительным устройством причинных отношений внутри человеческого мозга. И, наконец, «компьютерное мышление» может означать так­же возможность когнитивной эмуляции, когда вычисли­тельное устройство оказывается не только способным вос­производить причинные отношения человеческого мозга, но и сделано из того же самого «железа» — нейронов. Конечно, нейронные сети человеческого мозга нельзя воссоздать в силиконовых микропроцессорах. Но биотех­нологии быстро развиваются, и молекулярные биологи уже предпринимают попытки использовать молекулы ДНК для решения сложных вычислительных задач. По­этому, если мышление рассматривать как эмержентное свойство органической материи, то лишь в случае созда­ния дублирующих вычислительных устройств из соответ­ствующего материала они действительно будет обладать способностью мыслить.

Однако подавляющее большинство сторонников силь­ной версии не идут столь далеко в своих допущениях и не соглашаются с условием эмуляции мыслительных ак­тов человека в вычислительных устройствах. Они счита­ют правомерным рассматривать мышление как сугубо функциональное свойство формальных систем, которое совершенно не зависит от физического воплощения, от конкретного типа «железа». Эта точка зрения отражает мнение многих ученых и инженеров, создателей новых компьютерных систем и программного обеспечения, ко­торым за последние десятилетия удалось разработать и практически реализовать в современных информацион­ных технологиях два стандартных вычислительных под­

хода к моделированию человеческого мышления — сим- волицизм (symbolicism) и коннекционизм (connectionism).

Классический символицизм исходит из предположе­ния, что человеческое мышление функционально эквива­лентно мышлению компьютерного интеллекта, состояще­го из центральный процессора, который в состоянии пос­ледовательно (т. е. один элемент за другим) обрабатывать единицы символьной информации⁵⁸⁶. Сторонники коннек- ционизма, со своей стороны, полагают, что идея цент­рального цифрового процессора в принципе непримени­ма к человеческому мозгу в силу ее несовместимости с соответствующими нейробиологическими данными, а пе­рерабатываемая информация не обязательно символьная. С их точки зрения, гораздо более адекватная симуляция мыслительных процессов может быть достигнута с помо­щью искусственных нейронных сетей — систем взаимо­связанных вычислительных элементов, элементарных про­цессоров⁵⁸⁷. Такого рода компьютерные устройства в со­стоянии обрабатывать самую разнообразную (в том числе и символьную) информацию, которая сохраняется как паттерн установленного между узлами соединения. Как оказалось, по сравнению с обычными цифровыми компь­ютерами устройства, функционирующие наподобие ней­ронных сетей, обладают рядом неоспоримых преиму­ществ — они, в частности, могут эффективно распозна­вать образы, обучаться, решать сложные проблемы (где входящая информация сопровождается шумом, а также если решение невозможно найти с помощью простого

алгоритма) и т. д. Однако в решении некоторых аналити­ческих задач, требующих основанной на четких правилах обработки информации более высокого уровня — напри­мер, обучения языку, — они все же уступают цифровым компьютерам.

По-видимому, функционирование компьютерных уст­ройств, состоящих из искусственных нейронных сетей, во многих отношениях действительно напоминает работу нашего правополушарного, пространственно-образного мышления. Ведь благодаря «встроенной», генетически запрограммированной холистической стратегии это мыш­ление способно параллельно перерабатывать значитель­ное число одновременно поступающих на «вход» единиц когнитивной информации. Что касается работы нашего левополушарного, знаково-символического (логико-вер- бального) мышления, то предположение о его функцио­нальном подобии цифровому компьютеру также не лишено оснований. Конечно, нам еще многое предстоит выяс­нить, каким образом — с помощью каких кодов, много­кратного перекодирования и т. п. — наш мозг обрабаты­вает когнитивную информацию. Не исключено, что наше ДНК есть ничто иное, как цифровой код, наподобие того, что используется в компьютерных программах. Од­нако благодаря имеющемуся опыту компьютерного симу­лирования мыслительных процессов стало по крайней мере ясно, что мышление обязательно предполагает внут­реннюю ментальную репрезентацию информации в когни­тивной системе. Эта когнитивная репрезентация мысли не является синтаксической, подобно языку, она также не локализована в отдельных нейронных узлах или ней­ронах, а распределена в системе. Человеческая мысль, с этой точки зрения, возникает в результате образования сложных паттернов, действие которых распределено по относительно большим зонам неокортекса.

С учетом вышеизложенного мышление (в первом при­ближении) можно определить как направленный процесс переработки информации в когнитивной системе живых существ, который реализуется в подчиняющихся определен­ной стратегии актах манипулирования (оперирования) внут­ренними ментальными репрезентациями, приводящих к воз­никновению новых ментальных репрезентаций. С позиции компьютерной эпистемологии мышление предполагает на­

личие у когнитивного субъекта внутренних когнитивных состояний, содержание который выражается с помощью актов суждения (т. е. пропозиционально). Хотя суждение мы не можем вербально определить без ссылки на лингви­стические сущности — предложения, это означает лишь, что применительно к человеческому мышлению суждения строятся по лингвистическому образцу, и этот образец (предложение) нужен для вербальной репрезентации суж­дения (мысли). Таким образом, в общем случае пропози­циональная структура мышления, его пропозициональное содержание совершенно не обязательно должны репрезен­тироваться в речевых актах⁵⁸⁸. Анализ форм поведения жи­вотных, возникающих в результате научения, в частности, показывает, что в отличие от простых устройств, обрабаты­вающих информацию (например, радиоприемника или те­левизора), они обладают интенционалъными состояниями, т. е. состояниями перцептивной уверенности, которые име­ют некоторое пропозициональное содержание. В частно­сти, они способны различать эквивалентные в информаци­онном отношении сообщения и отдавать предпочтение одним альтернативам, а не другим. С этой точки зрения, животные действительно обладают когнитивной способно­стью к мыслительным актам, информационно эквивалент­ным актам суждения, но (в отличии от человека) они манипулируют (оперируют) сугубо невербальными внут­ренними репрезентациями, использующими различные перцептивные коды.

Исследования выдающегося австрийского этолога и одного из пионеров эволюционной эпистемологии К. Ло­ренца, в частности, показали, что мышление возникает у животных в ходе биологической эволюции, когда интен­ция к действию дифференцируется от ее непосредствен­ного, автоматического перевода в моторные акты и осво­

бождает в когнитивной системе пространственно-образ- ную модель окружающей среды. Это позволило живым существам осуществлять мысленные операции в нагляд­ном представлении и открыло путь дальнейшей эволю­ции способностей их когнитивных систем внутренне реп­резентировать адаптивно ценную информацию в перцеп­тивных кодах. Животные получили возможность перцеп­тивно мыслить, прежде чем действовать. И это их весьма ощутимое адаптивное преимущество получило генетичес­кое закрепление благодаря естественному отбору.

В ходе дальнейшей биологической эволюции у живых существ наряду со способностями к перцептивному мыш­лению возникают также зачатки мышления знаково-сим- волического. Ведь от наличия эффективных средств ком­муникации зависит выживание отдельных особей, видов и групп общественных животных. Поэтому естественный отбор способствовал наследованию также и тех генети­ческих признаков, которые определяют способности осо­бей к извлечению и обработки необходимой для выжива­ния когнитивной информации, получаемой от представи­телей своего вида. Речь прежде всего идет о способности многих животных к ритуализации своего поведения. В процессе эволюции первоначальная функция какой-либо формы поведения животных (сценария) модифицируется и, превращаясь в знак, становится средством коммуника­ции. При этом обычно происходит упрощение поведен­ческого сценария и одновременно его усиление как сиг­нала. Ритуализация поведения позволяет животным по­лучать самую разнообразную информацию — например, ритуал ухаживания сигнализирует о биологическом виде особей, указывает на их пол и готовность к спариванию, а ритуализированное агрессивное поведение информиру­ет о том, вступит ли соперник в бой или обратится в бегство. Антропоиды, в особенности шимпанзе, обладают гораздо более развитыми способностями к знаково-сим- волическому мышлению. Об этом свидетельствуют по­пытки общения приматологов с шимпанзе с помощью специально сконструированного для этих целей языка жестов. Как оказалось, они в состоянии овладеть слова­рем из приблизительно 200 слов и простейшими грамма­тическими конструкциями. Правда, в естественных усло­виях способность шимпанзе к невербальной коммуника­

ции остается невостребованной — они используют язык жестов главным образом лишь для выражения своих эмо­ций, желаний и обозначения действий. Напротив, симво­лическая коммуникационная система, видимо, давала древним гоминидам большие адаптивные преимущества. Поэтому естественный отбор способствовал совершен­ствованию языковых способностей индивидов, развитию вербальной коммуникации и мышления логико-вербально- го — специфической, присущей только людям формы знаково-символического мышления. Биологически этому соответствовало смещение локализованного центра уп­равления звуками у гоминид из лимбической системы в неокортекс. Разумеется, человечеству для реализации воз­можностей ускорения когнитивной эволюции, эволюции мышления и культуры, возникших благодаря появлению речи, потребовались многие тысячелетия. Однако разви­тие вербальной репрезентации когнитивной информации, формирование все более артикулированных естественных языков открыло перед ним принципиально • новые перс­пективы расширения информационного контроля окру­жающей среды. В частности, появилась возможность мо­делировать события, объекты и отношения между ними с помощью естественноречевых, а позднее и специально созданных языковых средств, которым присуще гораздо большая, чем перцептивным образам, информационная емкость. Появление простейших концептуальных струк­тур — рассказа, повествования, мифа — позволило словам и словесно выразимым знаниям направлять ход наших мыслей, а нашему мышлению — выявлять огромный объем скрытой когнитивной информации.

Еще сравнительно недавно в отечественной психоло­гии доминировали представления, которые явно или не­явно отождествляли человеческое мышление исключи­тельно с речью, с вербальным мышлением. При этом само существование внесловесной мысли и доязыкового мышления, несмотря на весьма убедительные и довольно многочисленные данные в его пользу, по сути дела игно­рировалось — причем, не только потому, что эти данные не укладывались в прокрустово ложе «общественно-исто- рической сущности» человека, но и в силу ограниченных объяснительных возможностей теории условных рефлек­сов. В результате речь и вербальное мышление людей

оказывались с этой точки зрения формой сугубо культур­ного поведения, т. е. по сути дела внеприродными фено­менами, на которые в принципе не распространяются законы биологической эволюции, в то время как когни­тивные способности человека к чувственному, образному восприятию мира, не претерпевая существенных измене­ний в процессе филогенеза, обречены были оставаться законсервированными на уровне соответствующих спо­собностей высших приматов.

Однако, как показали многочисленные исследования когнитивных психологов, человеческое мышление не обя­зательно нуждается в вербальных кодах — люди могут мыслить не только в терминах естественного языка, но и при помощи конкретных представлений, образов и сцена­риев, а также прибегать к услугам мыслительных действий, которые, видимо, нельзя идентифицировать с каким-либо единственным перцептивным или вербальным кодом⁵⁸⁹. Та­ковы, например, неосознаваемые ментальные процессы, итогом которых оказывается внезапное появление в созна­нии индивида какой-то новой идеи, гипотезы, решения проблемы и т. д. Весьма продуктивной формой невербаль­ного мышления является наша способность к визуальному представлению, которая позволяет легко конструировать мысленные образы и свободно ими манипулировать. В результате таких манипуляций происходит развертывание латентно содержащейся в образах информации, выявление нового знания, которое иногда просто невозможно или весьма затруднительно получить вербально. Сопоставляя две геометрические фигуры, мы, например, можем визу­ально обнаружить их конгруэнтность — образное пред­ставление позволяет нам мысленно ими манипулировать и совмещать друг с другом при наложении. Если перед нами поставлен вопрос, можно ли при написании данной буквы алфавита (например, «р») ограничиться лишь прямыми линиями или для этого потребуется по крайней мере хотя бы одна кривая, то мы также полагаемся исключительно на возможности образного мышления.

С позиции компьютерной эпистемологии есть доста­точно веские основания предполагать, что человеческое

мышление может использовать не только перцептивные и вербальные коды, но и коды абстрактные, пропозициональ­ные, в которых, вероятно, заключены наши знания основ грамматики языка и базисной арифметики. Наличие таких кодов дает нам, в частности, возможность легко и быстро переводить мысль с перцептивного кода на вербальный и обратно. Многие понятия (причем не только обыденные, как, например, «стол» или «стул», но и сугубо научные) могут быть представлены в форме конкретных визуальных образов, а также с помощью различных вербальных кодов, т. е. соответствующих слов естественных языков. Прибегая к услугам этих форм репрезентации мысли, мы можем попеременно подключать соответствующие стратегии об­работки когнитивной информации и извлекать пользу для себя из их специфических особенностей. С этой точки зрения именно абстрактный пропозициональный код яв­ляется языком мысли, а слова и образы — это только конкретные формы ее представления⁵⁹⁰. Причем абстракт­ная мысль, выступающая в форме суждения, которое фик­сирует отношение предикации между субъектом и преди­катом, между объектом и его свойством, может быть пред­ставлена в языке лишь исключительно при помощи пред­ложений, хотя сами суждения, естественно, не являются языковыми сущностями. Но это, конечно, не означает, что естественный язык, услугами которого мы пользуемся, ког­да описываем или размышляем о ситуациях и событиях, не влияет на мыслительные процессы — его влияние рас­пространяется практически на все основные когнитивные функции, в том числе на восприятие, память, суждения, решения проблем, рассуждения и т. д.

В силу лексических и грамматических различий любой конкретный естественный язык репрезентирует менталь­ные объекты и мыслительные процессы каким-то особым для себя, уникальным образом. Один язык может распола­гать весьма широкими лексическими возможностями для репрезентации многочисленных вариаций какого-либо по­нятия, а другой — только одним или двумя словами, либо

вообще их не иметь. Так, например, язык кочевников, живущих в североафриканской пустыне Сахара, содержит свыше 20 слов, выражающих различные варианты понятия «верблюд», а язык индейцев Перу — свыше 50 слов для соответствующих модификаций понятия «помидор». В свя­зи с этим возникает вопрос, правомерно ли утверждать, как это делают некоторые лингвисты, сторонники гипоте­зы о лингвистической относительности, что лексические и грамматические различия обусловливают различия в мыш­лении или же различия в концептуализации имеют свою собственную, относительно автономную от лингвистичес­ких сущностей, основу, получая какую-то особую, специ­фически конкретную форму выражения в языке?

Если верно, что человеческая мысль имеет пропозици­ональную природу, а ее смысловое содержание может быть выражено с помощью перцептивного и вербальных кодов, то отсюда напрашивается вывод, что лингвистические раз­личия не могут детерминировать все перцептивные и кон­цептуальные различия, хотя это, разумеется, не исключает влияния языка на когнитивные и мыслительные процессы. В то же время из гипотезы о лингвистической относитель­ности непосредственно следует, что в силу обусловленно­сти мышления лингвистическими сущностям# различия в лексике по меньшей мере должны сопровождаться реле­вантными различиями в концептуализации. Конечно, жес­тко дифференцировать язык от культуры практически не­возможно. Однако есть все основания полагать, что фор­мирование многих категорий мышления контролируется генетическими и геннокультурными механизмами, и по­этому лингвистические трансформации просто в принципе не могут обусловливать все различия в концептуализации. Пожалуй, наиболее характерным примером здесь может служить универсальная, не зависящая от культурных вари­аций, структура цветового восприятия — она навязывается нейрофизиологией нашей визуальной системы, которая соответствующим образом направляет концептуализацию воспринимаемой гаммы цветов⁵⁹¹.

Разумеется, нельзя отрицать, что выражение мыслей людей, их идей и понятий весьма жестко контролируется и предопределяется грамматикой естественных языков. (Так, в частности, любой из известных к настоящему времени языков в обязательном порядке грамматически дифференцирует единственное и множественное число, что позволяет специфицировать различия между одним и большим количеством объектов.) Однако знания, касаю­щиеся грамматики языка, видимо, формируются на про­позициональном уровне как абстрактный код мысли и хранятся в долговременной памяти. Поэтому не исключе­но, что грамматические особенности в какой-то мере могут воспроизводить специфику логико-вербального мышления популяций (или этнических групп) и отдель­ных индивидов, а также его эволюцию. С этой точки зрения, например, грамматические особенности языка индейского племени Nootka, который не предусматривает какой-либо дифференциации между именами существи­тельными и глаголами, вполне правомерно рассматривать

как индикатор специфики вербального мышления этой современной первобытной популяции. Но отсутствие вер­бально выраженной концептуализации различий между объектами и действиями, их противопоставления в языке, конечно, не исключает возможности релевантной невер­бальной репрезентации — например, с помощью прото­типов и образов. К сожалению, такая возможность совер­шенно не учитывается гипотезой о лингвистической от­носительности (гипотезой Сепира — Уорфа), не говоря уже о том, что сам факт закрепления в лексике результа­тов вербальной концептуализации не может служить ар­гументом в пользу тезиса о детерминированности мышле­ния лингвистическими сущностями⁵⁹².

В результате обретения естественного языка человече­ство получило огромные преимущества — символизация мысли и появление систем определенным образом упоря­доченных символов раскрыли перед ним принципиально новые возможности коммуникации и манипулирования символической информацией. Однако люди были бы ли­шены всех этих преимуществ, если бы они не оказались в состоянии создать связанную картину, образ ситуации в целом, т. е. того, о чем они говорят, что они воспринима­ют и делают. Другими словами, без общего понимания ситуации как целого (а понимание — один из важнейших аспектов мышления!), которое обеспечивается механизма­ми образного, правополушарного мышления, без наделе­ния ее внутренним смыслом невозможен никакой акт ком­муникации, а манипулирование символами просто превра­тилось бы в бесплодное занятие. Ведь язык — это не только грамматически правильно построенное предложе­ние или текст: лишенные содержательного смысла, они останутся недоступными для понимания. Поэтому мани­пулирование символами становится эффективным лишь в той степени, в какой оно содействует реализации неарти- кулированных актов понимания и опирается на их резуль­таты. В свою очередь, эффективность образного мышле­ния также оказывается в зависимости от того, может ли оно считывать результаты левополушарной мыслительной

активности и, ориентируясь на них, продуцировать новое целостное понимание.

Таким образом, преимущества знаково-символическо- го (логико-вербального) мышления раскрываются только благодаря его взаимодействию с мышлением простран- ственно-образным. Правда, наши системы лево- и право­полушарного мышления полностью не переводимы друг в друга, но это, как свидетельствуют многочисленные дан­ные наблюдений, не исключает их тесной взаимозависи­мости и взаимодополнительности⁵⁹³. Эти данные, конечно, явно противоречат сложившимся еще в XIX в. представ­лениям, которые искусственно ограничивают эволюцию когнитивных способностей людей к чувственному, образ­ному восприятию лишь уровнем соответствующих спо­собностей высших приматов. Механизмы когнитивной эволюции, со своей стороны, также практически исклю­чают такую возможность — нарастающая в филогенезе межполушарная асимметрия мозга и все увеличивающая­ся дифференциация его функций вряд ли могли послу­жить нейрофизиологической основой развития только тех когнитивных способностей людей, которые связаны лишь исключительно с функциональной активностью левого полушария.

Итак, мышление является одной из важнейших функ­ций когнитивной системы, которая обеспечивает инфор­мационный контроль окружающей среды, адаптацию и выживание организмов. Мышление тесно взаимодействует с другими высшими когнитивными способностями, кото­рые участвуют в процессах извлечения и переработки ин­формации (знаний) о событиях внешней среды, внутрен­

них состояниях и эмоциях — восприятием, сознанием, кратковременной и долговременной памятью, и т.д. На­пример, благодаря наличию у нас кратковременной памя­ти наше мышление может оперативно использовать огром­ные информационные ресурсы долговременной памяти, накопленные благодаря опыту и обучению. Однако мыш­ление базируется не только на когнитивной информации, извлекаемой из внешней среды, но и, если воспользовать­ся компьютерной метафорой, на своего рода «встроенном» в когнитивную систему программном обеспечении, т. е. подлежащей биологической эволюции врожденной гене­тической информации, определяющей формат внутренних ментальных репрезентаций, стратегии их переработки т. п. Разумеется, это программное обеспечение предполагает наличие «элементной базы», т. е. соответствующих нейро­физиологических структур когнитивной системы. Давле­ние окружающей среды требует изменения поведения жи­вых существ, а соответственно и совершенствования «встроенного» программного обеспечения, пределы кото­рого, однако, весьма ограничены, если отсутствуют адап­тивно ценные изменения на уровне элементной базы, на уровне соответствующих структур когнитивной системы. Поэтому эволюция поведения предполагает .эволюцию, усложнение когнитивной системы живых организмов, ве­дущее к появлению у этой системы все новых эмерджент- ных, информационных свойств, включая самосознание. Но даже в когнитивной системе человека большинство мыслительных процессов протекает неосознанно, их ин­тегральный сознательный контроль осуществляется здесь главным образом на уровне целей и намерений. В то же время благодаря эволюции сознания и появившейся в ходе этой эволюции способности частично изменять само­сознание (например, в актах эмпатии) человек получил возможность гораздо более эффективно использовать свой интеллектуальный и мыслительный потенциал, свои при­родные задатки к творческому мышлению, воображению, к созиданию культуры, оптимизировать стратегии опери­рования внутренними ментальными репрезентациями По­явление речи и развитие логико-вербального мышления радикально расширили его арсенал средств обработки ког­нитивной информации, позволили извлекать общие харак­теристики объектов, явлений и отношений между ними с

помощью информационно более емких, чем образы и про­тотипы, концептуальных средств — понятий, суждений, гипотез, научных законов, теорий и т. д., используя для этого не только богатый репертуар врожденных эвристик, алгоритмов и поисковых стратегий, но и сознательно кон­тролируемые мыслительные приемы, процедуры, опера­ции и правила вывода — формирование понятий анализ, синтез, индукцию, дедукцию, абстрагирование, идеализа­цию, обобщение, аналогию, умозаключения, условные рас­суждения (суждения), решение проблем, принятие решений, понимание, творчество и т.д., которые по мере эволюции научного познания становятся предметом специального исследования.

Смирнова е. Д.

ЛОГИКА И ГРАНИЦЫ НАШЕГО РАЗУМА

Логические аспекты обоснования аподиктического знания

Краеугольным камнем любых теоретико-познаватель- ных рассмотрений является трактовка необходимого, тео­ретического знания. (Именно подход к этому вопросу лежит в основе разграничения линий эмпиризма и раци­онализма.) Важно выяснить, какую роль играет логика в обосновании такого рода знания. Коренным вопросом в обосновании аподиктического знания, с нашей точки зре­ния, является вопрос о том, что в носят в наше познание, с одной стороны, разум, а с другой — опыт. Как возмож­но и возможно ли знание, выходящее за границы всякого возможного опыта? Интересно, что в таком ракурсе ста­вил вопрос Д. Гильберт в своем знаменитом итоговом докладе «Естествознание и логика». Главную задачу он видел в том, чтобы «обсудить старую философскую про­блему, а именно вызвавший множество споров вопрос о том, какой вклад в наше познание вносят, с одной сторо­ны, мышление, а с другой стороны — опыт»*⁵⁹⁴. Гильберт полагает, что в сложившееся время есть серьезные осно­вания для более глубокого рассмотрения и решения этой проблемы. Особо он выделяет два основания: первое — «быстрый темп развития науки сегодня» — построение здания теоретической физики, высокий уровень техники эксперимента и т.д., второе — прогресс логической на­уки, успехи логики⁵⁹⁵.

Как связана логика с такого рода разграничениями знания на знание опытное и знание, вносимое разумом, мышлением? И что в таком случае выступает в роли «опыта»?

Второй круг проблем связан с исследованием роли идеальных образов (идеальных конструктов) в обоснова­нии и конструировании аподиктического знания. Речь

идет о том, какие идеализации, идеальные объекты вно­сятся разумом и рассудком, каков их статус, каковы усло­вия и «заградительные меры» непротиворечивого введе­ния различного типа идеальных объектов в теорию. В связи с этим возникает вопрос о возможности и право­мерности применения обычных законов логики и спосо­бов рассуждения к высказываниям о такого рода идеаль­ных конструктах. Но может ли вообще зависеть логика, ее законы от типов объектов теории? Казалось бы, логика формальна и отвлекается от всякого содержания позна­ния. Однако оказывается, она зависит от определенных теоретико-познавательных предпосылок.

В свою очередь, она сама выступает как «сетка», де­терминирующая конструирование картины мира, и в этом смысле детерминирующая «онтологию» теории. В то же время она — «лакмусовая бумажка», тонко реагирующая на вводимые абстракции и идеализации. Логика меняется при допущении «идей разума», выводящих за границы всякого возможного опыта. Но каким образом меняется?

Дело в том, что трактовка и обоснование теоретичес­ких, аподиктических высказываний связаны, с нашей точ­ки зрения, с семантической интерпретацией этих высказы­ваний, с установлением условий их истинностной оценки.

Понимать предложение, согласно известной схеме Тар­ского⁵⁹⁶, — значит знать условие его истинности, т. е. знать положение дел, им утверждаемое. Соответственно, любое осмысленное высказывание получает истинностную оцен­ку. Однако всегда ли интерпретация высказываний тако­ва, что имеется метод установления истинности высказы­вания? Всегда ли эта интерпретация такова (в схеме она задается предложением р), что возможна истинностная оценка изолированных высказываний, или теоретические высказывания получают интерпретацию лишь в контексте всей теории? Тогда можно ли говорить об условиях ис­тинностной оценки теоретических высказываний, относя­щихся к идеальных конструктам, фикциям? Не ведет ли

это к парадоксам, антиномиям? В таком случае все ли осмысленные высказывания могут оцениваться как ис­тинные или ложные? Каковы тогда критерии осмыслен­ности теоретических высказываний — в особенности в принципе не сводимых ни к какому возможному опыту? Оказывается, применимость законов логики, их право­мерность связаны с такого рода кругом вопросов. Законы эти, соответственно, не «абсолютны», не присущи наше­му уму как таковому.

Особый интерес, с нашей точки зрения, представляет выявление роли идеальных образов в построении теоре­тических моделей мира, т. е. в конечном счете вопросы семантики и онтологии. Рассмотрению указанного круга вопросов посвящена данная статья. Особое место занима­ет выявление «кантианских мотивов» в гильбертовской программе обоснования математики, а также исследова­ние роли лингвистического компонента в обосновании аподиктических высказываний.

В нашей философской, логической литературе пробле­ма обоснования теоретического, аподиктического знания обсуждалась довольно широко но в основном в аспекте соотношения теоретического и эмпирического знания, теоретических и эмпирических терминов.

Интересные соображения относительно соотношения опыта и мышления, характера аподиктического, матема­тического знания находим мы в работах В. А. Лекторско­го. Так, он (вполне правомерно) отмечает, что «...невоз­можно выделить чисто опытное содержание знания, неза­висимое от определенных схем и эталонов, категорий... Любой опыт предполагает вне-опытные мыслительные схемы. С другой стороны и в таких вне-опытных науках, как математика (приводящаяся в качестве образца апри­орного мышления) имеют место догадки, гипотезы, отказ от того, что казалось несомненным»⁵⁹⁷.

Образцом аподиктического знания традиционно выс­тупает логико-математическое знание. С нашей точки зрения в обосновании аподиктического, прежде всего математического, знания особый интерес представляет концепция Д. Гильберта. Во всяком случае его подход

дает ключ к пониманию природы такого рода знания, соотношения мышления и созерцания, роли идеальных образов в математике. Гильберт, как известно, — осново­положник того направления в обосновании математики, которое получило название формализма. Суть этого под­хода мы видим именно не в формализации теорий и доказательстве их непротиворечивости, как это обычно подчеркивается, а в обосновании вводимых идеализаций, «идеальных элементов» теории. По меткому замечанию Брауэра, как преступное деяние, не раскрытое правосу­дием, не становится от этого иным, так и доказательство непротиворечивости математической теории не служит ее обоснованием. Брауэр был бы прав, но суть программы Гильберта в методе идеальных элементов.

Кантианские мотивы в интуиционизме хорошо изучены и освещены в литературе. Однако философские основания гильбертовской программы заслуживают особого внима­ния и рассмотрения. На наш взгляд, ключом к пониманию финитной установки Гильберта неожиданным.образом мо­жет служить кантово разграничение двух видов примене­ния разума — познания «согласно понятиям» и познания «посредством конструирования понятий».

Стремясь обосновать аподиктическое, математическое знание «независимо от всякого наглядного представления и опыта», логицизм ставил задачу построения математики на основе логики. Однако отказ от обращения к опыту и наглядному созерцанию (в любом смысле) ведет к умноже­нию сущностей, ничем не ограниченному введению идеаль­ных объектов. В основе классической математики лежат такие понятия как множество натуральных чисел, бесконеч­но удаленная точка, трансфинитные числа, множество всех множеств и т.д., т. е. понятия, образованные разумом, но выходящие за пределы всякого возможного опыта. Истоки антиномий следует искать в этом — в таком «произвольном» введении понятий и соответствующих им объектов.

Какую роль играет созерцательное начало в обоснова­нии аподиктического знания? И необходимо ли оно при обосновании утверждений математики? Согласно Гильбер­ту, понятия, не имеющие созерцательного значения, типа понятия «бесконечное», не допустимы без дальнейшего ограничения в качестве основы разумного мышления. Сле­дует подчеркнуть, что именно И. Кант указывал на «склон­

ность разума к расширению за узкие границы возможного опыта», где «ни эмпирическое, ни чистое созерцание не держат разум в видимых рамках», и в этом случае необхо­димы строгие «заградительные меры», которые удержали бы его от «крайностей и заблуждений, так что вся филосо­фия чистого разума имеет дело только с этой негативной пользой»⁵.

Д. Гильберт стремится сохранить всю классическую математику (весь «кантовский рай») в полном объеме. Но все высказывания математики он подразделяет на реаль­ные (действительные) и идеальные. Первые являются со­держательными сообщениями о подлинных объектах ма­тематики и соответственно, могут оцениваться как истин­ные или ложные («10 > 5», «5 + 7 = 12»). Вторые таковыми не являются, не имеют самостоятельного зна­чения и не могут оцениваться как истинные или ложные. Что же представляют собой эти подлинные объекты мате­матики, каков их характер?

В противоположность логицизму, Д. Гильберт считает, что математика не сводима к логике (она обладает своим не зависящим от логики устойчивым содержанием), на­оборот, предварительным и необходимым условием при­менения логических выводов и операций является нали­чие в нашем представлении внелогических конкретных объектов, которые «имеются в созерцании до всякого мыш­ления». Именно такой характер объектов теории является гарантом надежности логики. Последнее положение при­обретает характер общей теоретической, философской ус­тановки: «...Для того, чтобы логические выводы были надежны, эти объекты должны быть обозримы полностью во всех их частях; их свойства, их отличие, их следова­ние, ... даются непосредственно наглядно... Это та основ­ная философская установка, которую я считаю обязатель­ной как для математики, так и для всякого научного мышления, понимания и общения и без которой совер­шенно невозможна умственная деятельность»⁵⁹⁸.

Но не превращаются ли в таком случае действитель­ные предложения математики (например, арифметичес­

кие законы; просто в эмпирические утверждения, пусть о конструктивных, но объектах наглядного созерцания? Но гогда, соответственно, мы возвращаемся к проблеме обо­снования аподиктического характера математического знания.

Гильберт сам дает основание для такого истолкования действительных предложений — содержательных сообще­ний об объектах наглядного созерцания — рассматривая их как утверждения о знаках и знаковых комбинациях. Так, в элементарной теории чисел мы имеем объект I (единицу) и из него по определенной схеме, согласно точно установленному правилу, мы конструируем — в пространстве и времени — объекты: I, II, III, ... Каждый такой числовой знак можно распознать в отличие от любого иного знака благодаря тому, что в нем всегда за I следует I и ничто иное в него не входит. Эти числовые символы и являются объектами рассмотрения в элемен­тарной теории чисел. Сами по себе эти символы не имеют никакого самостоятельного значения, они ничего не обозначают. Они — объекты содержательно-наглядных конструкций и только. И такого рода объекты — подлин­ные объекты элементарной теории чисел. Мы можем например, ввести знаки «2» и «3», как сокращения для записи числовых знаков «II» и «III» соответственно. Тог­да «3>2» — пример действительного предложения, содер­жательного утверждения о том, что числовой знак (объект) III следует за числовым знаком (объектом) II в нашем построении. Не трактуется ли в таком случае элементар­ная теория чисел как эмпирическая наука об определен­ного рода вещах — знаках и их соотношениях? Казалось бы, именно так.

Мы постараемся обосновать, что действительные пред­ложения вовсе не являются эмпирическими утверждени­ями о знаках и знаковых комбинациях. Отмечая нагляд­ный характер свойств объектов элементарной теории чи­сел, Д. Гильберт в то же время, как бы противореча самому себе, называет их мыслимыми вещами. Я пола­гаю, что ключ к объяснению этой гильбертовской загадки в трактовке подлинных объектов математики следует ис­кать в кантовской идее схематизма чистого созерцания.

В гильбертовской концепции, по крайней мере в трак­товке действительных предложений, мы полагаем, реали­

зуется кантовская идея обоснования математического зна­ния, его аподиктического характера — познание в матема­тике не есть познание разумом «посредством понятий», но есть познание «посредством конструирования понятий», что позволяет разуму благополучно расширяться за «узкие границы данного в опыте». Ибо конструировать понятие, согласно Канту, значит показать априори соответствующее ему созерцание. «Следовательно, — пишет Кант, — для конструирования понятия требуется не эмпирическое со­зерцание, которое, стало быть, как созерцание есть еди­ный объект, но тем не менее, будучи конструированием понятия (общего представления), должно выразить в пред­ставлении общезначимость для всех возможных созерца­ний, подходящих под одно и то же понятие»⁷. Точно так же гильбертовские числовые знаки I, II и т.д. как эмпи­рические созерцания представляют собой единичные объекты, но связанные с конструированием понятия ко­нечного числа, они должны репрезентировать общее («об­щезначимость») для всех возможных вещей (созерцаний), подпадающих под это понятие, — они репрезентируют мысленные объекты и определенные конструирующие опе­рации с ними.

Единичные, эмпирические вещи потому могут репре­зентировать общее («общезначимое»), что фактически они являются «кодом» и кодируют общие правила действия по конструированию понятия. Именно в этом смысле числовые знаки выступают объектами рассмотрения в математике, они — лишь способ представления в единич­ном, конкретном, эмпирическом созерцании процессов, связанных с конструированием понятий (например про­цесса последовательного повторения однородного дей­ствия во времени).

Согласно Канту, в основе наших чистых чувственных понятий рассудка «лежат не образы предметов, а схемы», схема же не является образом или схемой предмета поня­тия. Так, в том случае, когда мы имеем дело с такими понятиями рассудка как число вообще или тысяча, напри­мер, мы не можем представить в воображении, создать образы объектов, соответствующих этим понятиям, — «мы не можем представит в одном образе множество, например

тысячу». В таком случае наше мышление не есть мышле­ние о предметах или образах предметов, оно является представлением о схеме, то есть правиле, общем методе, посредством которого конструируется соответствующий понятию объект. С этим связано объяснение креативного характера аподиктического, математического знания.

Конструируя понятие, например, треугольника, мы выходим за рамки тех свойств, которые заложены в дефи­ниции, присоединяя в чистом созерцании — подобно тому, как мы это делаем в эмпирическом созерцании, — только те свойства и соотношения, которые определяют­ся схемой, правилами конструирования соответствующего созерцания.

Именно обращение к методу конструирования соот­ветствующих понятиям объектов меняет по существу саму схему представления познавательной деятельности и обо­снования аподиктического знания. Мы не начинаем с конкретных предметов исследования, обобщая их в поня­тии, подводя эти предметы под данное понятие на осно­вании присущих им общих признаков, как обычно это представляется, наоборот, мы априори имеем схему, «ме­ханизм», посредством которого конструируем предмет понятия. Тем самым достигается универсальность («об­щезначимость») получаемых математических истин, с од­ной стороны, и обеспечивается их аподиктическая досто­верность при условии расширения математического зна­ния — с другой. Таким путем удается избежать того нежелательного обращения к эмпирии, к практическому подтверждению при обосновании математических истин, которые Г. Фреге, Р. Дедекинд, Б. Рассел пытались уст­ранить обращением к логике и определением математи­ческих терминов в терминах логики.

Таким образом, в основе объяснения аподиктического и в то же время конструктивного характера действитель­ного математического знания — и здесь одно как раз связано с другим — лежит именно идея схематизма наше­го рассудка в отношении явлений. Следует подчеркнуть, что априорность здесь понимается в особом смысле — как общие условия, алгоритм конструирования объектов в соответствии с правилами и сообразно понятию. Мы еще коснемся этого вопроса ниже. Не из анализа поня­тия (треугольника, например) извлекаем мы соответству­

ющие объекты математики, а из схемы, правил конструи­рования соответствующего образа (даже если бы в мире не существовало ни одного конкретного треугольника). Математическое знание не есть тем самым область эмпи­рически данного. Это скорее всего знание не о том, что дано, а о возможном — конструируемом согласно опреде­ленным «схемам». Другое дело — вопрос о рамках такого конструирования.

Но если мы не можем создать образы предметов, соот­ветствующих таким понятиям рассудка, как величина, тысяча и т. д., а схему ни в коем случае нельзя трактовать как образ, отображение (пусть в общих чертах) предмета исследования, как же в таком случае понимается конст­руирование соответствующего понятию созерцания? Как представить общее (в упомянутом выше смысле) in concreto, в эмпирическом созерцании? Интересно, что обычно, рассматривая идеи И. Канта, его трактовку мате­матического знания в частности, не учитывают ту совер­шенно особую роль, которую Кант отводит использова­нию символизма в познании посредством конструирова­ния понятий. (Может быть, именно здесь надо искать истоки формализма, идей формализации, в современной логике и математике.)

Согласно Канту, математика конструирует величины не только «как это делается в геометрии, но и величину как таковую (quantitas), как это делается в алгебре», но при таком конструировании мы совершенно отвлекаемся от свойств предмета, который должно мыслить согласно такому понятию величины. И здесь, чтобы представить в созерцании «все операции, производящие и изменяю­щие величину», необходим специальный символизм. Надо выбрать определенные обозначения для «для всех конструирований величин вообще (чисел)» — таковыми выступают операции сложения, вычитания, извлечения корня и т. д. — и все эти операции с величинами изобра­зить в созерцании, соответственно определенным общим правилам, действиями с соответствующими им знаками. «Таким образом, с помощью символической конструк­ции, так же, как геометрия с помощью остенсивной, или геометрической, конструкции (самих предметов)», ал­гебра достигает того, чего «дискурсивное познание по­средством одних понятий никогда достигнуть не мо­

жет»⁵⁹⁹. Именно эта идея И. Канта — идея использования знаков и знаковых конструкций для изображения в со­зерцании содержательных, мысленных конструирований — получила свое развитие в формализме Д. Гильберта.

Таким образом, в трактовке действительных предложе­ний математики существенную роль играет использование символических конструкций, чтобы наглядно, in concreto, в единичном созерцании представить общее. Фактически именно обращение к идее схематизма чистого созерцания позволяет Гильберту по-новому, в отличие от традицион­ной дилеммы эмпиризма и рационализма, обосновать апо­диктический характер математического знания.

Отметим здесь два момента: гильбертовские действи­тельные объекты теории чисел, во-первых, являются кон­структивными объектами и, во-вторых, представлены как объекты наглядного созерцания. Сказанное относится к действительным предложениям математики.

Однако даже элементарная математика, как отмечал Гильберт, «уже не остается на точке зрения наглядной теории чисел» и наряду с действительными включает иде­альные высказывания, предполагающие введение объектов, которые в принципе не могут быть даны ни в эмпиричес­ком, ни в чистом созерцании. В этом плане метод идеаль­ных элементов как бы предполагает выход математики за рамки познания посредством конструирования понятий.

Это было бы именно так, однако, как нам представ­ляется, все дело в статусе и условиях введения этих идеальных образов. С философской точки зрения «иде­альным образам» (идеальным элементам — в терминоло­гии Гильберта) отводится роль кантовских трансценден­тальных идей, если под идеей «подразумевать понятие, образованное разумом, которое выходит за пределы вся­кого опыта и посредством которого конкретное допол­няется в смысле целостности»⁶⁰⁰. Именно этим определя­ется, на наш взгляд, обязательное условие, ограничение, с которым связывается введение идеальных элементов, — доказательство их устранимости из контекста всей тео­рии. Доказательство формальной непротиворечивости связано у Д. Гильберта именно с элиминируемостью⁶⁰¹.

«Правда, с применением метода идеальных элементов связано одно условие, одно единственное, но необходи­мое, — это доказательство непротиворечивости. Именно, расширение посредством приобщения идеальных элемен­тов допускаемо только в том случае, когда при этом с старой, более узкой области не возникает никаких проти­воречий, т. е. если соотношения, которые выявляются для старых образцов при исключении идеальных образ­цов, всегда остаются справедливыми в этой старой обла­сти»⁶⁰².

Уточнением понятия устранимости, элиминируемости из контекста теории, на наш взгляд, при определенных условиях может служить понятие консервативного рас­ширения. Развитие этой идеи⁶⁰³. Отметим только, что именно элиминируемость идеальных элементов опреде­ляет семантическую трактовку идеальных высказываний и их статус.

Суть дела не в том, что разум, расширяясь за границы возможного опыта, порождает идеализированные объек­ты, а в том, что трансцендентальные понятия разума (такие как «мир в целом», «бесконечное», «бесконечно удаленная точка» и т. д.) фактически не определяют объекты, за ними вообще не стоят объекты, — они явля­ются «пустыми» в этом смысле. Наоборот, придание этой «системе иллюзий и фикций» статуса подлинных объек­тов теории ведет к парадоксам. Именно этим обусловле­на, на наш взгляд, установка на их элиминируемость.

В то же время такого рода понятия порождаются разу­мом в его стремлении достигнуть целостности и систем­

ности познания, они определяются этой целью. Именно такую роль в теории выполняют идеальные элементы Гильберта. Метод идеальных элементов позволяет сохра­нить всю систему классической математики и всю клас­сическую логику в полном объеме, — однако статусы идеальных и действительных предложений разные.

Именно идеальные высказывания, а не действительные играют определяющую роль в теоретическом конструиро­вании моделей мира. Идеальные объекты выполняют фун­кцию «строительных лесов» в таком конструировании. Чис­тые понятия разума (идеальные элементы в терминологии Гильберта), определяемые принципами систематизации знаний, не извлекаются из опыта и не направлены на объекты. Этот важнейший аспект использования идеаль­ных элементов определяет возможность конструирования теоретических картин мира, определяет принципиальный иной подход к трактовке теоретического знания. Теорети­ческое познание не сводится, таким образом* к обработке, суммированию данных опыта. Это создает относительную независимость теоретических конструктов, возможность их «отрыва» от эмпирии. Речь идет не просто об «отображе­нии» того, что имеет место, а о возможности построения теоретических картин, «моделей» мира. Таким образом важнейший момент теоретической познавательной дея­тельности связан с активностью мышления, активностью мыслящего субъекта. Однако вопросы активности мыш­ления получают совершенно иное, особое освещение. Во-первых, конструирование согласно «схеме» позволяет порождать объекты (созерцания), соответствующие поня­тиям. И тем самым обосновывать аподиктическую досто­верность получаемого знания. С другой стороны, конст­руирование «картины мира» с помощью идеальных обра­зов (идеальных элементов) выводит в принципе за рамки данного в опыте, позволяет существенно шире трактовать теоретическое знание. В то же время такое введение идеальных образов не произвольно, но подчинено, как мы видим, строгим принципам и предполагает «загради­тельные меры». Великолепный пример тому гильбертово- кое условие устранимости, связанное с доказательством непротиворечивости.

Априоризм в этом случае выступает как признание независимых от опыта условий теоретического конструи­

рования и тем самым понимается совершенно в ином смысле. Аподиктическая достоверность математических утверждений базируется не на эмпирии и не на анализе понятий, а на общих условиях конструирования объектов математического знания и на условиях введения идеаль­ных элементов.

Наконец остановимся еще на одном аспекте проблемы аподиктического знания — трактовке аналитически ис­тинных суждений. Как связано, например, разграничение суждений на аналитические и синтетические с разграни­чением суждений на аподиктические и фактофиксирую­щие, эмпирические? Чем определяется аподиктический характер аналитических истин? Являются ли такого рода суждения просто результатом конвенций об употребле­нии дескриптивных терминов или они сводятся к логи­чески истинным высказываниям? В любом случае их апо­диктический характер требует объяснения. Являются ли они просто тавтологиями и не несут никакой нелингвис­тической информации? В конечном счете это и вопрос о роли языка, лингвистического компонента, в обоснова­нии теоретического знания, аподиктических суждений. Это вопрос о роли языкового каркаса, лингвистических «сетей» в познавательной деятельности.

Проблема разграничения аналитических и синтетичес­ких суждений является одной из центральных проблем семантики и одной из наиболее дискуссионных вплоть до наших дней. Интерес к ней не случаен, поскольку ее решение связано с рассмотрением такого круга вопросов, как методы семантического анализа смысла и значения выражений языка, установления их тождества, синони­мии, построение систем научного знания и выявление роди лингвистического компонента в них, выявление роли методов анализа и синтеза в обосновании суждений. Пра­вомерно ли вообще деление суждений на аналитические и синтетические? Где грань? На чем основано такое деление?

Проблема аналитических и синтетических суждений, на наш взгляд, встает в связи с более общей и более фундаментальной проблемой: проблемой соотношения теоретического и эмпирического знания, знания, выра­жающего необходимую связь, и знания, фиксирующего фактическое положение дел.

Представители рационализма усматривали, что теоре­тическое знание невозможно дедуцировать из фактичес­кого. Из несводимости достоверного, необходимого зна­ния к эмпирическому рационализм делает вывод об осо­бой природе необходимого знания и о существовании особого, отличного от опыта, источника необходимого знания, а именно разума. Необходимый характер истин обусловлен тем, что они выводятся из присущих разуму принципов, разум содержит определенные врожденные идеи, необходимые истины и т. п.

Хотя для представителей классического рационализма (Декарт, Лейбниц) необходимое, теоретическое знание не является по своему происхождению опытным, они все же рассматривают его как знание о мире — лингвистическая трактовка необходимого знания была им чужда. Такое решение проблемы достигалось за счет допущения, в той или иной форме, идеи предустановленной гармонии ра­зума и действительности.

В рационализме и эмпиризме XVII-XVIII вв., как пра­вило, проблема аналитического знания не отчленялась от проблемы необходимого знания. Более того, например Лейбниц и Юм, истолковывая необходимое знание как знание аналитическое, рассматривали его как знание, получаемое в акте интеллектуальной интуиции. Таким образом, аналитическая истинность не противопоставля­лась интеллектуальной интуиции, а скорее понималась как ее результат, тогда как в более позднее время, напри­мер в философии логического позитивизма, понятие ана­литической истинности высказываний привлекается для того, «чтобы не прибегать к очень позорному обращению к интуитивной очевидности необходимых связей»⁶⁰⁴.

Новая страница в понимании теоретического и анали­тического знания открывается родоначальником немец­кой классической философии И.Кантом. Некоторые из достоверных необходимых истин возможны, согласно И.Канту, в силу их аналитического характера. Аналитич­ность не связана у Канта с интеллектуальной интуицией (как у Лейбница) и не является лингвистической (Гоббс, логические позитивисты).

Согласно Канту, аналитическим называется суждение, предикат которого содержится в субъекте. Это определе­ние имеет смысл при традиционном субъектно-предикат- ном истолковании логики, характерном для Канта. Узость такого определения проявляется даже в том случае, если не выходить за границы обычной классической логики. Так, в начале нашего века развернулась дискуссия по вопросу о том, относится ли данное определение к отри­цательным, условным, разделительным суждениям.

Кант дает еще одно определение аналитических суж­дений. Аналитическими являются суждения, которые «основываются» на законе противоречия. Это определе­ние аналитической истинности в определенном смысле свободно от ограничений субъектно-предикатной формы суждения. Но Кант формулирует сам принцип противо­речия не для любой формы суждений, а только для субъектно-предикатной. Кант исходит из логики как чего-то данного и определяет аналитическую истинность как истинность, устанавливаемую исключительно на ос­нове логики. Однако его подход никак не может расце­ниваться как лингвистическая концепция аналитичес­кой истинности — логика, по Канту, не есть результат конвенций.

Довольно широкое понимание достоверных необходи­мых истин — в терминологии Канта априорных — и, с другой стороны, узкое понимание аналитических истин приводят Канта к мысли, что класс априорных истин не исчерпывается истинами аналитическими, т. е. к призна­нию синтетических суждений априори. Отсюда знамени­тая проблема кантовой философии: «как возможны син­тетические суждения априори?»

Оригинальность Канта состоит в том, что он отчленил вопрос о соотношении эмпирического и теоретического (в терминах Канта апостериорное и априорное) от вопро­са о соотношении аналитического и синтетического.

Со времен Фреге изменился сам класс истин, причис­ляемых к числу аналитических. Если аналитические ис­тины — это истины, устанавливаемые на основе логики, то объем понятия «аналитически истинное суждение» зависит от принимаемой логики. Логика, из которой ис­ходил Кант, являлась на деле лишь фрагментом более широкой системы современной классической логики.

Более того, Фреге идет дальше. Он включает в логику не только теорию квантификации индивидных переменных, но и теорию квантификации переменных, пробегающих по классам, т. е., по существу, включает в логику теорию множеств.

Если исходить из столь широкого понимания логики, то класс аналитических истин значительно расширяется. Логика, по Фреге, столь широка, что должна содержать в себе всю арифметику, а по Расселу, и всю чистую матема­тику. Отсюда попытка логицизма трактовать математику как выводимую из логики, а истины математики — как аналитические. Мы не будем касаться здесь трудностей, на которые натолкнулась программа логицизма. Отметим те выводы, которые важны для нас: опыт логицизма вы­нуждает не исходить из логики как из чего-то данного (как это делал И. Кант), а установить, что относится к логичес­кому, а что — нет. Правомерно ли вообще абсолютное разграничение на логические законы и аксиомы и нелоги­ческие?

В. Куайн вскрывает действительно уязвимое место ло­гического позитивизма. Принцип редукционизма, допус­кающий сведение отдельных положений науки к непос­редственному опыту, в логическом эмпиризме действи­тельно связан с принципом разграничения суждений на аналитические и синтетические. Куайн прав, выступая против выделения класса аналитических суждений как неэмпирических, априорных, но не прав, опровергая на этом основании⁶⁰⁵ вообще правомерность разграничения синтетических и аналитических суждений, рассматривая его как «неэмпирическое и метафизическое».

На наш взгляд, важно различать два вопроса: 1) сво­димо ли некоторое высказывание к высказываниям фак­тофиксирующего характера? и 2) несет ли высказывание информацию о действительности (как бы ни трактовалась «действительность»)?

Если под эмпирическими, опытными высказываниями понимать высказывания, в том или ином смысле своди­мые к высказываниям факта, то ясно, что существуют такие высказывания, которые не являются эмпирически­ми, в частности, таковыми не являются аналитические

высказывания. Но это еще не означает, что они носят априорный или конвенциональный характер, что они не несут никакой информации о мире.

Возникает вопрос, как возможно уточнение понятия аналитической истинности. Процесс познания осуществ­ляется в рамках определенной категориальной системы, всякое знание формулируется на языке определенной структуры. Можно ли подразделить высказывания опре­деленного языка на высказывания, истинность которых может быть обоснована исключительно средствами при­нятого языка и средствами принятой категориальной си­стемы, и высказывания, в обосновании истинности кото­рых необходимо обратиться к иным средствам? Это и есть, с нашей точки зрения, собственно проблема анали­тической истины в ее логическом аспекте.

Поставим теперь вопрос, правомерно ли само разграни­чение суждений (высказываний) на аналитические и син­тетические и каковы в таком случае критерии разграниче­ния. Из сказанного выше видно, что такого рода разграни­чение во всяком случае не совпадает с подразделением на эмпирические и априорные суждения и, скорее всего, зависит от семантики, от трактовки аналитической и син­тетической истинности высказываний. Во всяком случае можно выделить два типа высказываний: высказывания, истинность или ложность которых можно установить на основании семантических правил системы, и высказыва­ния, истинность или ложность которых не может быть усмотрена из них. Такое подразделение высказываний язы­ка относительно фиксированной семантической системы, подразделение на аналитические и синтетические в этом смысле, на наш взгляд, неоспоримо. Вопрос заключается в точном их определении и истолковании.

Если сопоставить многочисленные определения ана­литичности, даваемые разными авторами, можно, на наш взгляд, выявить следующее. Аналитические суждения определяются или как суждения, истинность которых не зависит от значений входящих в них дескриптивных зна­ков (в таком случае класс аналитических суждений совпа­дает с классом L-истинных суждений), или как суждения, не являющиеся L-истинными, но преобразующиеся в L- истинные. Такого рода суждения называют аналитически истинными в узком смысле.

Определение аналитических суждений как суждений, истинность которых можно установить с помощью одних только семантических правил системы, охватывает ана­литические суждения и в узком и в широком смысле. В целом класс аналитических суждений не совпадает с классом логических истин. С введением аналитических суждений второго рода аналитические суждения высту­пают как расширение класса логических истин на осно­ве введения постулатов значения, устанавливающих оп­ределенные отношения между дескриптивными терми­нами системы. Аналитические суждения второго рода, таким образом, обоснованы конвенциональными согла­шениями относительно внелогических терминов, «дан­ными в предметной стилизации». Положение «Если Джек холост, то он не женат» будет аналитически истинным только в системе с постулатами значения.

Однако в системе с постулатами значения, в зависи­мости от трактовки постулатов, аналитическими в прин­ципе будут не только предложения этого типа, но и другие. Так, если за постулаты значений принять акси­омы геометрии, то в этой системе аналитически истин­ной окажется любая теорема геометрии. Таким образом, аналитическими высказываниями в широком смысле оказываются не только те высказывания, которые преоб­разуются в логические истины на основе использования постулатов значения, но и те, которые логически следу­ют из некоторого принятого множества исходных поло­жений.

Если положить в основу уточнения понятий аналити­ческих и синтетических суждений понятие модели, то мы сразу приходим к выводу, что это деление (на аналити­ческие и синтетические) имеет место относительно фик­сированных семантических систем¹⁵. О высказывании, взя­том вне той или иной семантической системы, бессмыс­ленно спрашивать, аналитическое оно или синтетичес­кое. Более того, одно и то же высказывание в одной семантической системе может оказаться аналитическим в другой же — синтетическим.

Проблема аналитического и синтетического знания в логическом позитивизме встает как часть проблемы соот­ношения двух элементов нашего знания: языкового и «вещного», эмпирического, причем аналитически истин­ные высказывания — это тавтологии, связанные сугубо с конвенцией относительно знаков, выражений языка. С точки зрения Куайна, само деление суждений на анали­тические и синтетические — это неправомерная попытка разграничить оба компонента. Но подобная попытка, с его точки зрения, — это фикция, метафизическая идея сравнения системы с независимой реальностью.

Как нам представляется, ни одно аналитическое суж­дение не является истинным в силу только соглашения об употреблении знаков языка, ибо тогда оно перестало бы быть знанием о мире. Но ни одно аналитическое суждение не является аналитическим в языке без такой определенной семантической конвенции. Суждений, ана­литических независимо от структуры и правил языка, от правил интерпретации выражений языка не существует. Аналитическое знание есть «накопленное» знание о мире, закрепленное в определенной языковой системе посред­ством ее структуры и постулатов.

Естественно, не всякое теоретическое, необходимое знание является аналитическим. Аналитический характер имеет такое теоретическое знание, которое закреплено, фиксировано в системе. Только в процессе формирова­ния определенной структуры знания, закрепляемой в структуре языка системы, определенные положения при­обретают аналитический характер в этой системе. Вне какой-то определенной системы вопрос об аналитичес­кой истинности просто не имеет смысла.

В итоге можно сделать следующий вывод. Деление суждений на аналитические и синтетические правомерно, но оно носит относительный характер, т. е. определенное суждение будет аналитическим или синтетическим лишь относительно определенной языковой системы с данной семантикой.

Деление суждений на фактофиксирующие и суждения о необходимых связях не является делением относитель­но фиксированной семантической системы.

Проблема аналитических и синтетических суждений определенной семантической системы — это проблема

«упорядочения», классификации нашего знания. Этим в конечном счете и обусловлено деление на аналитические и синтетические суждения, и вне определенной, упоря­доченной системы знания, закрепленной в языке, такое подразделение неправомерно.

Истинность аналитических суждений детерминируется концептуальным аппаратом системы, принятыми определе­ниями, трактовкой логических связей, констант и операто­ров. Лингвистическая «сетка», языковой каркас становятся средством закрепления определенного рода информации и тем самым они «априори» детерминируют аподиктический характер базирующихся на этой информации суждений. По отношению к этой «сетке» эти суждения выступают как аналитические, но они не просто результат конвенциональ­ного соглашения относительно знаков языка.

Е. А. Сидоренко ВОЗМОЖНЫЕ МИРЫ КАК МОДЕЛИ ЗНАНИЯ

И если б кто нам истину открыл, —

То истина иль нет, он знать не мог бы: Догадка все, что скажет человек.

(Ксенофан Колофонский. V в. до н.э.)