Часть III. Русско-российское настоящее

На рубеже XIX-XX веков высокая идейность русской литературы в глазах критики и читателей потеряла прежнее значение, и литература прониклась сопутствующими темами и проблемами «золотого века», а потом стал бурно расти интерес к «серебряному веку». В частности, утвердившийся модернизм как стиль жизнеповедения и творчества стал ратовать за насмешливое отношение к жизни вместо философской серьёзности, за утилитаризм вместо вдумчивой рефлексии.

Однако в главном модернизм выступил тотальным оппонентом прежней просветительской культуры, конкретно воплощённой в русском реализме. Так, модернизм отверг любые формы человеческого страха, призывая человека ничего не бояться, а главное, отучал каждого видеть в себе личностные качества. Не оттого ли ХХ век принёс небывалые трагедии в истории, что «всё было позволено»? Ницше описал эту ситуацию одной фразой: «Бог умер»… Но ведь не он ситуацию создал, не он отменил страх и не он заменил страх «постмодернистским» смехом и пересмешничаньем. Но что осталось незыблемым в человеческой культурной среде, так это различные старые ценности и иногда сам человек. Таковы пока видимые приметы нового века.

Страна в беспокойстве

Сейчас Россия нуждается в понятной всем государственной идеологии. Объявлено об этом ещё летом 1996 года, когда предельно обострилась напряжённая ситуация между демо­кратами и Народно-патриотиче­ским союзом. Серьёзно озаботило это финансовый капитал и новую буржуазию²²⁶. Острота ситуации с тех пор разрядилась, но политическая проблема поиска на­циональной идеи не снята. И волнует она не только наше общество, но и политиков других стран.

Аналитик Владимир Шевченко тогда сделал вывод, призвав в арбитры Ленина: «…рвётся к власти и наша настоя­щая буржуазия. Она оформилась в большую социальную группу, вполне начала осознавать свой особый узкогрупповой интерес. Вот этой группе сегодня позарез нужна общенациональная идео­логия. Цель – сформулировать такие национальные интересы, в которых в наибольшей степени были выражены её собственные устремления»²²⁷. Сейчас ещё больше стало понятно, насколько новая буржуазия заинтересована в определённости перспектив развития страны. Десять лет назад даже и не было собственно буржуазии, а была лишь группировка предпринимателей, уяснившая, что ей нужны стабильные условия для дела. А что может быть более стабильным, здравым, идеологоцентричным в развивающейся экономике, чем либеральный патриотизм?

Но сравнивать с условиями начала ХХ века мы не станем: они совершенно разные. Однако начало периода так называемых «шестидесятых» годов XIX века поразительно сходен стилистически. И мы за подтверждением обратимся к Добролюбову, иронично пародирующему либеральную публицистику предреформенной эпохи: «– Конечно, чиновники берут взятки, но ведь это единствен­но от недостаточности жалованья; прибавьте жалованья, и взяток не будет в России... <...> – Просвещение плохо продвигается, – правда. Но ведь вся беда в том только, что в гимназиях учителя и ученики плохи <...> – Ремесленный класс у нас в дурном положении, – жаль. Но это зависит, впрочем, от личности хозяев, и больше ни от чего <...>. – Промышленность у нас развивается слабо, торговля не в бле­стящем положении... Ах, это очень просто: конкуренция слаба, оттого что тариф высок. Пониженный тариф – это универсаль­ная и радикальная мера для развития нашей промышленности и торговли. <...> – Мужики живут плохо. Что делать? Мужики, во-первых, грубы и необразованны; а вследствие того, во-вторых, они мало имеют потребностей и неспособны к высшим, деликатным наслаж­дениям <...>»²²⁸.

Просим заметить, насколько все тонкости ситуаций и пути их разрешения современны. Но пойдём дальше: «Пропивается сильно русский человек... Это грустное явле­ние... Но ведь тут вся беда оттого происходит, что система вин­ных сборов несовершенно устроена. Стоит завести акциз вместо прежнего откупа (и даже с небольшою надбавкою), и всё пойдёт отлично. В таком виде представляются нам почти все русские обли­чители. Кричат, кричат против каких-то злоупотреблений, ка­ких-то дурных порядков... подумаешь, у них на уме и бог знает какие обширные соображения. И вдруг, смотришь, у них самые кроткие и милые требования; мало этого – оказывается, что они и кричат-то вовсе не из-за того, что составляет действительный, существенный недостаток, а из-за каких-нибудь частностей и мелочей»²²⁹.

Вот и возникает вопрос, никак не может не возникнуть: что сейчас Россия? Новое государство или продолжение Российской империи? С прежней Россией как будто попрощались И.Бунин, М.Булгаков, А.П.Платонов, М.Шолохов. Солженицыну, например, Россия скорей видится досоветской, царского времени. З.Бжезинский и ряд американских и других экспертов хотели бы лицезреть технократическую страну вроде среднего «общества потребления», разбитую на несколько фрагментов-государств, в той или иной мере последовательно следующих за американским флагманом.

Но Россия не хочет гибнуть. Её держит досоветское прошлое. Это проявляется в неизбывном интересе к традиционной русской культуре, истории. И поскольку интерес этот удовлетворяется лишь частично, постольку продолжает жить идеализированная память о советском прошлом. Такая память о советской истории стушуется со временем. И что же появится тогда?

Разумеется, нам надо критичней смотреть на свою жизнь. Только всё-таки с какой же точки зрения следует взирать на себя? С позиции «третьего Рима»? «Мировой революции»? Да кто сейчас ответит, что это такое? Более полутораста лет назад Гоголь страстно призвал увидеть свой высший промысел, для чего сначала обозреть себя такими, какие мы есть, чтобы измениться. Дело было лишь за Государем, за монархическим государством, чтобы создать русским людям, да и всем подданным, условия для развития. Государство ничего менять не хотело, а послепетровские цари-«европейцы» стремились учитывать лишь настроения аристократии, и оттого потом появились боевые организации народовольцев-террористов, каравших крупное чиновничество за неуступчивость. Но когда двадцать лет назад советское государство, ведомое партией, захотело всё изменить, никто уже не знал, как это сделать. Потому что все мы уже забыли свою историю. Все стали прежде всего советскими людьми, а потом уже носителями какой-нибудь национальной культуры. Сейчас русские могут выжить, лишь осознав себя русскими; то же самое относится к другим народам.

Пускай на востоке и западе Европы не было и нет равных природных условий жизнедеятельности. Западная Европа – горная часть континента, с севера которого её согревает тёплый Гольфстрим, а с юга дуют жаркие ветра Сахары. Восточная Европа – во власти арктических ветров, не встречающих препятствий на Среднерусской равнине. Подобный климат в Канаде, и даже местами посуровей нашего, но население там представлено выходцами с западной Европы, то есть, со сложившимся менталитетом. И там люди живут пока сносно.

А вот доводы про «беспредельные» и «огромные пространства» древних руссов, да даже и их потомков русских²³⁰, не выдерживают критики. Что такое, например, «огромные пространства» Древнего Киева, занимавшего часть бассейна Днепра, или «огромные пространства» Владимиро-Суздальского, потом Московского княжества, занимавшего бассейны Оки и Верхней Волги, по сравнению со Священной Римской империей Карла Великого, да и вообще европейских пространств? Доводы эти про «формирование русского характера» появились в XVIII-XIX веках с точки зрения тогдашнего пространства Российской империи, и они неисторичны. Как руссы, московиты, так и русские жили компактно, а пустые пространства оказывались непригодными для жизни и окультуривания землями, которые в поездки приходилось долго преодолевать. Да и что собой представляла территория расселения руссов на северо-востоке Европы? Земля, покрытая лесами, малоплодородная, а климат суровый. Даже если выкорчевать часть леса, что и повсеместно делалось, выгадаешь мало: почва там представляет суглинок, подзол, а во многом и болота.

Отечественные историки, объясняя причины всегдашнего отставания Руси – России, делают упор на экономические, хозяйственные, климатические причины. Даже социальные доводы приводят: мощное сопротивление крестьянства, например. Однако всё совершенно то же самое наблюдается на западе Европы. Конечно, там климат получше, но и гор много. Ну да, города развивались, и денежные отношения крепли, но и восстания происходили, даже в разгар капиталистического бума, например, появилось движение луддитов – рабочих, намеренно портящих станки, которые бездушно работали, не давая передохнуть. Разница очевидна в том, что на западе Европы правители и дворяне делали из всего выводы, а на востоке – нет. В частности, в России власть упорно шла своим путём. Лишь у одного Петра Великого терпения не хватило, и он стал рвать бороды и собственноручно бить бестолковых подданных.

Но дело совсем не в дураках, которых, кстати, всюду поровну. И даже не в дорогах. А климат… Климат-то суровел постепенно в продолжение тысячелетия во всём Северном полушарии, и стал самым суровым к концу XIX века, – и между тем, на это время пришлось максимальное развитие наук и искусств во всей Европе! Так что не объяснить так просто изгибы российской судьбы небывалыми сугробами и метелями в том веке…

Разница между восточной и западной Европой ещё в средние века была в качестве и уровне образования. Там повсеместно были созданы и поныне существуют элитные учебные заведения, системы образования и воспитания которых не декларируются. И кстати, большинство средневековых европейских монархов с удивительной настойчивостью собирало в своих владениях образованных людей. Но в Древней Руси после монгольского опустошения люди потеряли навыки и мотивировку к учению, сохранившемуся лишь в православных монастырях. Грамотность в народе резко упала, так что приходилось призывать для дел просвещения западных славян, греков, украинцев и белорусов. Но разве на западе не было восточных завоевателей? Ещё какие были – арабы, захватившие юг Европы. Но и на юге, и на севере, образованность не понизилась. Напротив, переимчивые арабы подарили европейцам книги Аристотеля, античную философию и математику. Деньги хотя бы стало считать удобнее. А вот монголы в массе своей грамоты не разумели, моды на образование не понимали. Зато у них было необыкновенно развито управление, основанное на простой силе.

В России, перенявшей систему этого управления, особенно легко побеждает технократический подход, и, разумеется, не от хорошей жизни. И Советский Союз был создан технократами, понимавшими временность и ограниченность такого подхода к государственному строительству, но всё равно порой вынужденных поступать наперекор своей же логике и в пользу политической целесообразности. Например, при перенимании почти всех основных принципов самодержавного устройства власти. Именно поэтому за исторически короткий период становления советско-партийной власти разражались глубокие системные кризисы, ход и мотивы которых ещё ждут внимательных исследователей. Как раз системные проблемы государства, а не борьба за власть внутри партии, и уж тем более не внешние враги, подрывали советский строй.

Лишь к концу своей деятельности Сталин всерьёз обратился к мыслям и идеям русских «революционных» демократов, пытаясь усвоить их логику. Это было запоздалым шагом; самодержавие тоже, как помнится, исторически запаздывало. И вообще в России, увы, всегда почему-то правители сильнее задним умом. Это обстоятельство в ХХ веке усилилось главным образом потому, что утеряна традиция хорошего образования, питавшего верхушку общества. Поэтому советские руководители не отдавали себе отчёта, что миром правят идеи, но не одна какая-нибудь идея, и уж тем более не производственные и не экономические интересы – как второстепенные, производные от идей.

Между тем известно, что многие социально-политические идеи, которыми живёт современный мир, зародились в XIX веке. Две самые радикальные из них уже принесли свои страшные плоды. Это идея интернационал-социализма и идея национал-социализма. Ещё две другие пока нешумно осуществляются – христианский социализм и демократический социализм, известный больше как социал-демократия.

Судя по всему, идея социализма в целом как справедливого устройства общества ещё не исчерпала себя. Но уже хорошо видны её границы: они замыкаются на справедливости для кого-то – отдельной нации или наций, отдельного класса, отдельной религии, даже отдельного государства. Только идея социальной справедливости в этих типах общественного устройства заметно попирает самую себя: непременно остаются обиженные и недовольные, а то и жертвы.

Суть всех идей социальной справедливости метафорически раскрыта в великом фильме Ларса фон Триера «Догвиль» (2004 год). Дочь американского мафиози страшит жестокая философия своего отца, и она сбегает от него. Ей хочется пожить среди простых и скромных людей. Такой мирок она находит в маленьком городке, носящем странноватое название, связанное с чем-то собачьим, Догвиль. Люди ей сочувствуют и помогают. Но потом начинают выражать беспокойство: а где вознаграждение за их бескорыстное участие? Выясняется, что отплатить девушке нечем, кроме своего тела; она из признательности, а порой из-за страха, не в силах отказывать тем, кто её добивается. И тогда её жизнь становится кошмаром: мало того, что мужчины городка постоянно требуют «благодарности», женщины тоже «из чувства справедливости» заставляют её отрабатывать за их молчание, сочувствие, помощь: беглянка поочерёдно помогает по хозяйству всем, кто этого потребует.

В милом городке воцаряется рабство на почве «социальной справедливости». Но мафиози находит дочь. Узнав о нравах Догвиля, он устанавливает свою справедливость, убивая всех, кто пользовался «благодарностью» дочери. Та с облегчением, но и в смятенных чувствах, уезжает с отцом в одном автомобиле.

Зрители обычно остаются довольны жестокой «справедливостью» финала: мир так уж устроен… Да мало только кто из них задумывается: выход ли это для мира?..

Малозаметна пока и другая мировая идея, которой наверняка хватит и на XXI век – финансового социализма, которую точнее будет называть финансовым капитализмом, или Глобальной финансовой пирамидой. И возможно, что это самая обманчивая идея из всех социалистических и капиталистических. Принося несметные богатства одним людям, она в далекой перспективе разорит множество других, а то и целые государства. Не зря же устроителей подобных мини-пирамид во всём мире привлекают к ответственности по статье за мошенничество.

Ведь беда в том, как заметил один русский мыслитель, кажется, философ-эмигрант Георгий Федотов, что в голове человека не может утвердиться больше одной мысли. Как выразился анимальный герой советского мультфильма, «У меня есть одна мысль, и я её думаю».

Нам исторически недостаточно моноидеи. Человечество породило целый комплекс идей, но всегда предпочитало останавливаться на какой-нибудь одной мысли. Но, кажется, настаёт пора уметь их как-то обобщать.

Просвещённое общество

Что до социалистического устройства современного общества, то по этому поводу классически ясно в середине прошлого века высказался Фридрих Август фон Хайек²³¹. Он доступно для любого образованного человека показал, каковы пути планово-распределительной экономики и каковы пути свободного рынка. Жаль, что подобные труды в российской системе образования мало кто изучает. Но другое дело в рамках нашей темы – ответ на вопрос, что такое образование как таковое, должно ли оно позволять человеку сориентироваться в эстетических ли, в социологических ли, а то и в экономических вопросах. Нам представляется это таким образом: современное качественное образование обязано давать возможность любому выпускнику высшей школы разбираться в любом сложном вопросе современности, помимо своей профессиональной квалификации.

В России начала XIX века было широко распространено мнение, что грамота мужику только вредит. Если крестьянин станет читать книжки, то это губительно отразится на его душе и умственном настрое. Как известно, подобное убеждение выразил Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями». В связи с этим и другими обстоятельствами Белинский и разругал Гоголя, что вызвало смущение умов в русском обществе. О народном образовании, во всяком случае, спокойно стали говорить ближе к XX веку.

Нынче опять, как кажется, существует мнение об облегчённом образовании для значительной части общества (а вдруг и вообще о вреде его?..), и элитарном обучении. Последнее не лишено здравого смысла: всеобщее высококачественное образование означает девальвацию этого образования, тем более, не все желают его получить. Другое дело, что есть люди, всерьёз утверждающие: народ достаточно научить разглядывать картинки и видеоклипы с нужными пояснениями.

В своё время Чернышевский обратил внимание на школу, которую знал, преподавая в начале 1850-х словесность в гимназии и кадетском корпусе. Прежде всего, он увидел, что вся средняя школа была сословной (значит дававшей преимущество в получении хорошего образования дворянским детям), программы её напоминали программы духовных семинарий, что делало школьное образование ограниченным, а преподаваемые научные взгляды находились на уровне 300-летней давности. Учителя отличались «чопорным тупоумием невежд», и в целом педагогическая деятельность была оказёненной²³².

Вопросами просвещения занимался и Л.Н.Толстой, который предпочитал видеть весь русский народ живущим общинами на земле. Чернышевский не мог простить Льву Толстому призывов к школьному учителю стать только педагогом, обучающим детей земледельческому труду. Русский мыслитель настаивал на роли учителя-просветителя, даже властителя дум – личности социально активной, с высоким уровнем гражданского самосознания, «авторитетом и оракулом». Дьячки и отставные солдаты, которых Лев Толстой рекомендовал в учителя, никак не способны были удовлетворить умственные запросы детей.

«Новые люди» для России – по Чернышевскому – взращиваются под влиянием активной общественной дея­тельности, литературы, самовоспитания. Поэтому не может быть обучение и воспитание детей единственной обязанностью учителя, он призван порождать убеждённых патриотов и общественных деятелей своей страны. В сущности, Чернышевский создал концепцию гражданского воспитания нации с помощью школы.

Эта идея так и не получила последовательного развития в России, потому что общество к концу XIX века увидело рецепт в экономической теории Маркса, которая большевиками стала считаться универсальной. Идеи же школьного воспитания посредством знаний и основательного освоения концепта культурности до сих пор у нас не считаются достаточными. Весьма показателен в этом плане, например, обычный спор автора одной брошюры с автором предисловия к ней в 1899 году. Первый пишет: «Пора же, на пороге ХХ столетия, понять и всецело проникнуться убеждением, что основа человеческого благосостояния заключается не в чём ином, как только во всеобщем просвещении, массовой культурности и самом широком распространении всякого рода знаний»²³³. А другой его поправляет: «верны идеи, но не те указаны средства», рано крестьянину доверять «делёж продуктов и общую работу на полях под руководством агронома. <...> Школа здесь ровно ничего не даст. Выйти из этого положения можно одним путём – экономическим»²³⁴. Как видим, логика тут совершенно современная: освободившихся от идейной и экономической зависимости людей надо заставить самих всему учиться, чтобы они когда-нибудь сделались свободными…

Чернышевский ещё известен как автор теории «разумного эгоизма», вполне идеалистичной, и одновременно рационалистичной концепции благородного самопожертвования во имя счастья народа. Эта теория вызвана обще­ственными потребностями своего времени и хорошо отражала новую мораль, которой воспользовались в первую очередь разночинцы. Мы не станем здесь останавливаться на этих вопросах, которые объяснены в романе «Что делать?» следующим образом: «Эта теория холодна, но учит человека добывать тепло... Эта теория безжалостна, но, следуя ей, люди не будут жалким предметом праздного сострадания. <...> Эта теория прозаична, но она раскрывает истинные мотивы жизни»²³⁵. Нам представляется наиболее ценной идея Чернышевского о развитии человеческой личности под влиянием чувств и мыслей об общественных делах, а также посильным участием в них. Что плохого в том, чтобы поступать так, как велит гражданская совесть? Для возрождения России в то время, когда жил Чернышевский, особенно требовалось высокоразвитое чувство гражданского долга в единстве с передовыми взглядами и убеждениями, един­ство слова и дела.

Надо сказать, в советское время эти идеи отредактировали большевистские идеологи, мечтающие русских, а потом и всех советских людей, сделать удобрением для мировой социалистической, потом коммунистической, революции – социалистическую-то революцию тем временем осуществили сами капиталисты. Так вот в советское время господствовал лозунг «Думай сначала о родине, а потом о себе», который Чернышевского убого пародировал.

А ведь его взгляды легли в основание вполне современной для нас программы формирования гражданского общества. Тем более, что её пафосом жила значительная часть западноевропейской молодёжи послевоенного времени в ХХ веке. Под влиянием этой программы утвердились и в определённой мере были созданы многие гуманитарные ценности нынешней Европы и Северной Америки. И теперь многие россияне, отрабатывающие зарубежные гранты по освоению принципов гражданского общества, даже не подозревают, что почти все изучаемые ими идеи – отечественного происхождения…

Как верно замечание Розанова: «не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства – было преступлением, граничащим со злодеянием!». А он оказался «зарыт <...> где-то в снегах Вилюйска», хотя «был как государственный деятель <...> выше и Сперанского, и кого-либо из „екатерининских орлов“ <...>»²³⁶.

А ещё Чернышевский предпринял любопытный анализ педагогической деятельности с точки зрения политической экономии. Увидев, что педагогический труд, в отличие от видов труда, производящих материальные ценности, получает в качестве окончатель­ного результата «не предмет, посторонний человеку, а самого человека», заключил, что в данном случае труд педагога имеет тоже экономическую ценность, но настолько значимую, что она не может быть зафиксирована в виде какого-то экономического показате­ля. Поэтому труд воспитателя, труд учителя истории и литературы, иностранного языка и физкультуры не может быть оценён с экономической точки зрения. И поскольку речь идет о воспитании человеческой личности как высшей ценности в мире, то и воспитательная деятельность является бесценной, иными словами, не имеет цены²³⁷.

Исходя из этих бесценных, но забытых, идей русского просветителя, и разумно строить новую систему образования в России. Тем более, что к этим идеям пришли постепенно все развитые страны. Например, в отдельных учебных заведениях Северная Америка, чья гуманитарная база вся заимствована.

Следует ещё добавить в связи с этим, что некоторые из первых президентов США были малообразованны либо вовсе неграмотны. Просто они обладали опытом борьбы за свои права и права земляков. Другого пути утвердиться перед колонизаторами из Британии и Франции у них не было. В России такие вольнолюбивые люди имели больше выбора: бежать в казаки, а то и в разбойники, то есть, становиться блатными, ворами, ещё их помещик и чиновник могли отдать в солдаты да в каторжане, а то и банальным образом высечь на конюшне. Самое страшное, в чём такого правозащитника могли обвинить, это в «замышлении против государя императора». Раньше – против «царя-батюшки», против «князя-отца», а то и, не приведи господи, против хана или его баскака…

Поэтому народ в России был отучен задумываться о правовой ситуации, в которой он оказался. Самый нравственный путь был терпеть, прощать, надеяться на «Божий промысел», «государеву волю» и «пускай моему барину станет хуже». В последнем крайнем случае наиболее дерзкие тайком «пускали петуха», или, например, наговаривали болезнь.

Всем иностранцам, укореняющимся по разным причинам в России, оставалось мириться с такой несложной философией жизни. Однако ситуация с правом человека на свободу поступка, помыслов и образа жизни изменилась, когда крестьянские, мещанские дети, дети священников, мелких чиновников стали получать качественное образование. Например, Александр I даровал в самом начале XIX века право «крестьянским детям» учиться в университете. Хоть это право скоро отменили, процесс, как говорится, уже пошёл. И такой человек, ощутив себя «гражданином», увидел, что он по своему пониманию окружающего, знанию многих непонятных для большинства вещей, превосходит тех, кому он должен кланяться. Обычно таких людей не могли не ценить, их дети становились обладателями дворянского звания, то есть, полноправными подданными империи. Но и не мог их родитель не видеть несправедливость подобного порядка, что оставалось подсознательной болью.

В советское время восстановилось постепенно, и полностью после войны, примитивное подобие российского имперского общества: привилегированный слой сталинского «рабочего класса» и «колхозного крестьянства», а между этими большими группами слой разнородной привилегированной, а в отдельных случаях фрондирующей, интеллигенции, появившейся в России после Отечественной войны 1812 года, а прочно утвердившейся в «шестидесятые» годы с появлением национального самосознания. Но главным сословием была партийно-хозяйственная номенклатура. Попасть туда можно было только крепко-накрепко усвоив основы советского политического мифа, который можно было даже и не принимать всерьёз, но делать вид, что принимаешь, – обязательно.

И от имперского общества было унаследовано славянофильское по сути учение о необходимости особого пути развития России, народы которой исповедуют по преимуществу православие. Так, Константин Леонтьев, заявлявший, что назначение России не «односторонне славянское», с радостью видел в характере русского народа «сильные и важные черты, которые гораздо больше напоминают турок, татар и других азиатцев»²³⁸, оттого у русских «больше культуры, чем у остальных славян»²³⁹. В дальнейшем эту идею азиатской самобытности усвоили и развили евразийцы, наиболее враждебно настроенные против западноевропейской культуры.

Что оставалось делать в этих условиях людям деятельным, предприимчивым, но неуверенно ощущающим себя в условиях сатрапии, – воровать! Они обворовывали государство, а оно, хорошо понимающее это, в свою очередь планово обкрадывало их. И дело это в России – не в Московии, тем более не в Древней Руси, – стало доблестью. Но при этом, увы, заодно обкрадывались государством и те многие, кто воровать был не приучен, вот они-то солидарно и создавали недоброжелательное общественное мнение о собственном государстве, снижая его авторитет, – и тем самым создавали идейную базу вороватым согражданам. Вот такое единство противоположностей! И как результат, после падения советской власти самые вороватые и предприимчивые в одночасье стали чудовищно богатыми. Это они враз освоили стратегические запасы сырья, накапливавшегося на случай войны ещё с 1930-х годов, и благодаря которым удалось выиграть Великую отечественную войну.

В образовании же произошла обычная технократическая метаморфоза: каждое новое правительство регулярно бралось «реформировать» образование и попутно «развивать» сельское хозяйство. По счастью, никогда такие намерения не доводились до конца. Этот принцип революционного инженерного мышления присущ всему государственному механизму. Себя этот «реформаторский» мотор ни за что не намерен выбрасывать, а вот традиции – легко. Хотя как без того, так и без другого, государство не сформируется. Потому лучше всего реформироваться комплексно и в унисон, а не по очереди, к тому же постоянно меняющейся.

Но самым главным и последовательным для идеи любой реформы может быть только образование и просвещение.

Искусство в XIX веке в наибольшей степени старалось отразить жизнь как она есть, особенно русское. Задачи у нас в этой области ставились скорей практические, чем эстетические: показать, какие мы есть. И исполнение было великолепным. В наибольшей степени это удалось в литературе Гоголю, в музыке П.И.Чайковскому, в живописи передвижникам. Национальное сознание русская художественная литература как нигде больше показала разнообразно и подробно. Только большинство нации этого не узнало по причине неграмотности. Кто-то показанному не придал серьёзного значения, иным оно не понравилось. В гимназиях постепенно забывали пояснять, что русская литература – это именно уникальный национальный портрет в огромном культурно-историческом контексте. Да и в дело вступило посредством нехитрой цензуры государство, не в пример британскому неспособное заглядывать через насущные дела в перспективу. К тому же, забывшись, интеллигенция в кратковременную эпоху возврата реализма в 1880-е годы открыла для себя марксизм, а потом надолго увлеклась Ницше. Мы так и не узнали до конца, откуда пришли и куда идём.

Зато в короткую, но своеобразно яркую советскую эпоху цветистость речей (глубина мыслей, равно как их оригинальность, уж и не вспоминалась) приобрела филигранный оттенок. Более того, умение произносить речи по любому поводу являлось едва ли не главным качеством начальствующего субъекта. Но речи эти в разных вариантах нужно было уметь преподнести и в праздничных застольях, и на официальных собраниях, и на гражданских панихидах. Речь непременнейшим образом предусматривала здравицу начальству, одобрение текущего политического курса, успехи собственной организации («фирмы», «конторы»), лёгкий намёк на собственную благотворную роль и выражение какой-нибудь явной или околичной уверенности в завтрашнем дне.

Только для речей и тостов и было востребовано гуманитарное образование.

Если же добираться до конкретики в школьных предметах, то, например, история, помимо своей исторической неполноты изложения, представала неким покосившимся полупустым амбаром с подпорками. Один из новых историков Г.В.Костырченко показывает, как с 1931 года был открыто провозглашён пат­риотизм как но­вый идеологический курс советского руководства²⁴⁰. Автор книги также объясняет, на каком основании покоилась новая национальная политика. Для Сталина русские служили цементом, скрепляющим остальные народы империи. Иное понимание истори­ческой миссии русских, как, например, отстаивание ими прав на культурно-религиозную самобытность, Сталин пресекал решительно. Уровнем ниже в этой иерархической схеме находились украинцы, потом белорусы, затем другие народы, имевшие государственность в виде союзных республик, потом следовали народы автономных республик, а нижние ступени этой национальной пирамиды занимали евреи и другие экстерриториальные национальные меньшинства. Вот с того времени в советский новояз вошло сокращение «нацмен», сразу приобрётшее пренебрежительный, а в просторечии и ругательный смысл²⁴¹.

Потому в «Истории СССР» не было ни истории татар, ни истории чукчей, ни истории евреев, но была в основном история русских, искажённая, подрезанная и неконкретная. Такой она остаётся и по сию пору. «Региональный компонент» – это, по сути, случайный набор исторических сведений по принципу «с бору по сосенке». Вот и получается, что своей отечественной истории мы не знаем или знаем плохо. Не сказать, что история в Российской империи выглядела получше. Но в ней хоть есть логика – логика Дома Романовых.

История русской литературы тесным образом связана с историей России и с русским языком, и это взаимодополняющие понятия. И любая терминологическая, а особенно стилистическая, путаница видна обычно в языке, и русский язык – очень конкретное явление – так и не определил со всей внятностью, что есть русский человек, а что есть российский, и вообще как к нему обращаться: «господин», «гражданин», «товарищ», «сударь»? Одно в большинстве случаев претенциозно, другое уместно больше в милицейских ведомствах, третье оболгано (какой мне Сталин, а то и Троцкий, товарищи?..), а уж четвёртое совсем книжное и какое-то «библиотечное». Оттого и существуют в современном официальном языке такие диковатые и манерные выражения, как «дамы и господа» – одно слово пришло из салонов, собраний, другое из спектаклей театра варьете или мещанских вечеринок, где «дамы приглашают кавалеров». Получается, что есть не равноправные люди (мадам и месье, леди и джентльмены), а «господа» – значит «угодные Богу» – и некие «дамы» – то ли придворные, то ли «полусветские»²⁴²…

Но ведь и почти никто не обижается! Это потому, что одни вообще без претензий, другие – выучились в школе советского образа жизни, где преобладает плохое знание истории своей страны и где единственным обращением было универсальное «товарищ».

Но с «гражданином» несуразица вышла. В советские годы появившееся в Февральскую революцию официальное обращение «гражданин» быстро перекочевало в тюрьмы – именно там, видимо, находилось больше всего подлинных граждан своей страны. Да и стоило даже попасть в подозреваемые в совершении преступления, как любой представитель власти немедленно обращался к такому с помощью протокольного слова «гражданин». Перманентно подозреваемыми же были и «бывшие» (так звались представители дворянского сословия), а также иностранные «граждане».

Советская система образования, старавшаяся на словах взращивать граждан, зачастую из лучших воспитывала изгоев. С одной стороны, она искусственно выращивала отличников, с другой – настоящие отличники и многие обычные, но субъективно умные ученики, недостаточно охваченные так называемой «воспитательной работой», которая, кстати сказать, без образовательного процесса ничего серьёзного собой не представляет, выбивались из якобы «монолитных рядов» советской, но по существу прусской системы образования.

В подобном же положении находилась в мирное время прусская Советская армия, в которой отдельные солдаты были образцом военной подготовки, но в боевых условиях взаимодействовали плохо и несогласованно с другими. В нашей армии никогда всерьёз не готовили добиваться личных достижений, становящихся коллективными, а также оказывать простую помощь раненым товарищам. Вот и выходило, как только наставала пора в бою показывать боевую выучку, так случалось, как в популярной песне Михаила Светлова: «…отряд не заметил потери бойца». Это лишь к концу Великой Отечественной армия воевала как требовалось, даже и преодолевая иные неорганичные ей советские установления.

Но и это тоже были издержки образования, показушного и умозрительного в своей сути. «Между тем Ушинский ещё в 1857 детально раз­работал концепцию национального образования («народного», говорил он вослед Пушкину): единая система воспитания для всех народов не возможна ни теоретически, ни практически; у каждого народа своя система»²⁴³.

А посмотрим, как формируют свою нацию успешные страны? «Японское экономическое чудо» случилось вовсе не в 60-х годах XX века. Ещё в начале прошлого столетия министерство просвещения Японии решило, что в бедной полезными ископаемыми стране наиболее ценный ресурс – люди; хотя люди всюду должны быть наиболее ценным богатством (Чернышевский бы назвал его бесценным), в которое первоочерёдно следует вкладывать инвестиции. Как бы то ни было, японское правительство сто лет назад именно так и решило. И заказало представителю самой лучшей тогда немецкой науки и выходцу из России, нобелевскому лауреату Вильгельму Оствальду написание книги «Великие люди», в которой учёный проанализировал, откуда берутся те, кто обеспечивает прогресс и благополучие самых развитых стран²⁴⁴. Затем начались неспешные реформы японской системы образования. И результаты пришли через полвека²⁴⁵. Почти эту же линию стала проводить и Южная Корея. Ну а на глазах живущих поколений произошло образование новой немецкой нации, которая на обломках агрессивного и злобного «тысячелетнего рейха» вдруг превратилась в демократическую державу, с которой считаются все.

Тут как раз тот случай, когда разумно воспользоваться зарубежным опытом, и не тем, который попадётся на глаза, но основательным опытом, из тех, которые накопили великие державы. Даже если они, а не мы, внедрили идеи русских исследователей и просветителей.

Вот ещё и поэтому наиболее важно развивать эмоциональную сферу всех молодых учащихся – это единственная область человеческой деятельности, которая делает любую личность полноценным человеком. Ну, а логике можно научить и робота, способного отвечать на тесты, щёлкать с помощью метода исключений вопросники, решать задачи, только, правда, если их уже решил кто-то другой. Разумеется, образование призвано ориентировать человека во всём, но его генеральная задача всё-таки в том, чтобы способствовать формированию образованного поколения, способного сориентироваться в новаторских и консервативных тенденциях, а потом выбрать оптимальный путь страны.

Хорошее образование ценнее всего тем, что познание с его помощью даже недавнего прошлого, как ничто – ни философия, ни жизненный опыт, ни современная публицистика – помогает понять настоящее.

Даже больше того. Современная биологическая наука всё больше склоняется к мысли, что человеческие особи как вид приспосабливаются к окружающей среде не столько путём генной эволюции, сколько с помощью культурного наследия. Иными словами и признаки, влияющие на закрепление приобретённых видовых свойств, и передача всякой необходимой для жизни информации, и профессиональные умения, и культурные навыки передаются от особи к особи, от поколения к поколению обучением. Вот давно искомый резон в пользу важности и даже первостепенности системы образования как формирования и закрепления важнейших свойств и признаков видового, общественного и национального типов.

Всё дело в том, с каких просветительских позиций строится образовательная политика.

История Советов

Российская империя уже в начале ХХ веке пришла к очевидному всем современникам кризису. На это указывала неудачная война с Японией, потом с Германией, а, кроме того, революции.

Для прояснения нашей темы вспомним идею Платона о том, что сломы государства и революции случаются от недовольства внутри правящей верхушки. Это положение можно развить, благо исторического опыта предостаточно. Сколько существует международная политика, столько существуют и технологии развала государства. Одна технология развала направлена извне, другая – изнутри. Ну, а третья, самая эффективная, объединяет обе.

Внешнее воздействие является либо предвестником войны, либо превентивной мерой, с целью предотвращения политико-экономической угрозы. Внутреннее воздействие на государство предпринимается неудовлетворённой частью элиты, объединившейся с интеллектуалами либо оппозиционными силами низов. Представители элиты редко действуют спонтанно и необдуманно, в отличие от низов. Обычно они хотят усовершенствовать существующий порядок – либо в рамках закона, либо революционным путём.

Хуже всего для государства, когда внешнее воздействие объединяется с внутренним. Именно так пала российская империя, когда её элита перестала поддерживать самодержавие, находящееся в состоянии непонятной войны. Николай II отрёкся от престола, его брат Михаил не захотел брать на себя ответственность, и самодержавие в России не сохранилось.

Между тем, победившая демократия продолжала войну, и тогда немецкое правительство нашло силы внутри вражеской страны, чтобы субсидировать захват ими власти. Да тут появилась другая проблема. Надо иметь в виду, что долгие годы, ещё с де­кабристов, Россия жила идеей Учредительного собрания, и в 1903 году она была даже включена в программу РСДРП. После Февральской революции было учреждено Временное правительство с полномочиями до 30 сентября 1917 года. Главной задачей этого правительства было организовать и провести выборы в Учредительное собрание. Миссия эта затянулось, и «временные» самочинно продлили свои полномочия до конца декабря, что многие посчитали незаконным. Наконец в ноябре-декабре 1917 года в России прошли первые свобод­ные парламентские выборы. Учредительное собрание было из­брано всеобщим голосованием по спискам. Из 715 мандатов ре­шающее большинство получили представители социал-революционеров (эсеров – «крестьянской партии»); они получили 412 мандатов, около 40%. Партия же большевиков собрала лишь 183 мандата²⁴⁶, что никак её не устраивало.

Но до этого большевики продолжали подрывную работу по захвату власти, она оказалась удачной, и, видимо, десятки миллионов марок²⁴⁷ сделали своё дело: большевики разложили армию, вошли в альтернативные органы власти Советы депутатов трудящихся, и потом 25 октября послали отряд в Зимний дворец, который заявил, что Временное правительство низложено. Оно и действительно уже пало в глазах граждан Российской республики, как по собственной непоследовательности, так и по причине активной большевистской агитации. Затем, в соответствии с договорённостью с заказчиком, Россия вышла из войны.

Объявив себя единственным законным правительством, партия большевиков тоже не получила больших симпатий, что видно уже по результатам выборов. Но соперников не осталось, что облегчало задачу по утверждению самопровозглашённой власти. 5 января 1918 года в поддержку единства левых сил Учредительного собрания в Петрограде состоялась демонстрация рабочих, студентов, интеллигенции. Советские войска расстреляли демонстрантов. Погибших похоронили как раз в тринадцатую годовщину Кровавого воскресенья. 9 января 1918 года М.Горький засвидетельствовал в «Новой жизни» по поводу этой большевистской акции: «...„народные комисса­ры“ приказали расстрелять демократию... „Правда“ лжет, когда пишет, что манифестация 5 января была сорганизована бур­жуями, банкирами и т.д. и что к Таврическому дворцу шли именно „буржуи“, „калединцы“. …„Правда“ знает, что в манифестации прини­мали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знамёнами Российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов»²⁴⁸.

Сразу же после разгона демонстрации 5 января на заседании Учреди­тельного собрания председатель ВЦИК Я.М.Свердлов предложил проект Декларации прав трудящегося и эксплуа­тируемого народа, в которой в главном пункте предлагалось отказаться от законодатель­ной власти, то есть от той самой власти, ради которой Собрание и было избрано. Когда резолюцию не поддержали, большевист­ская фракция заявила, что Учредительное собрание находится в руках «контрреволюционеров», и в знак протеста покинула зал. В ночь с 6 на 7 января по докладу Ленина ВЦИК принял декрет о разгоне Учредительного собрания, и через несколько часов в зале появился знаменитый матрос-партизан Железняков с его фразой: «Караул устал»…

Захватить власть, как известно, ещё полдела, нужно её удержать. Законный путь тогда уже отсутствовал, оставался незаконный. Большевики ради него отказались от демократических принципов, подарив их буржуазии: с тех пор в большевистско-марксистской риторике «демократия» и «свобода слова» назывались только буржуазными. Себе большевики оставили лишь «демократический централизм» и «партийное слово».

Этим государственным переворотом России, в соответствии с учением К.Маркса, была навязана диктатура пролетариата, т. е. опи­рающаяся на насилие власть, не связанная правом и законом. Вслед за разгоном Учредительного собрания большевики ради создания условий для появления «коммунизма» отменили демократические свободы. Были запрещены даже ссылки на Учредительное собрание из всех ранее изданных советских декретов. А введённые впоследствии два советских праздника должны были затмить память о Февральской революции – 23 февраля и 8 марта. В Пушкинский день 6 июня 1922 года появилась идеологическая организация Главлит, которая фактически осуществляла предварительную цензуру печатной продукции, а кроме того составляла списки книг (прежде всего философских и художественных), которые нужно сжечь и в дальнейшем не печатать, и ещё – составляла списки авторов и других лиц и организаций, которые нельзя было упоминать в печати.

Весь этот разнообразный «массовидный террор» открыл дорогу антибольшевист­скому движению рабочих, крестьян, военнослужащих. Но ещё до этого, в результате разгона Учредительного собрания, Красной гвар­дией были расстреляны вышедшие на улицы мастеровые, рабочие и служащие станции Тула, рабочие Берёзовского завода Ека­теринбургского уезда, сормовские рабочие Нижнего Новгорода, астраханские рабочие, иногда вместе с семьями, и многие другие.

Другое дело, что идея демократии в России уже пустила корни, и далеко не все приняли навязанный порядок вещей. Например, несколько членов Учредительного собрания, избежавших физического преследования, учредили в 1918 году в Самаре Комитет, провозгласивший себя правительством Российской республики, а город Самару его столицей. Осталось использовать крайние меры – гражданскую войну, потому что большевики не считали нужным находиться, подобно Временному правительству, в состоянии двоевластия.

Начавшееся с ноября 1917 года изъятие хлеба и других продуктов, а также репрессии, вызвали небывалое сопротивление. В этой войне коммуни­сты пускали в ход невиданные до того броневики, пулемёты, отравляющие вещества. Наибольшую известность получила война с крестьянами Тамбовской губернии, проводив­шаяся в 1920-1921 годах. ЦК РКП (б) бросил против крестьянской армии, которой руко­водил А.Антонов, всю военную мощь РСФСР. Использовались для борьбы с повстанцами регулярные войска под командой М.Тухачевского, кавалерийская бригада Г.Котовского, бронепоезда, броневики, аэропланы, артиллерийские орудия со снарядами с ядовитыми газами.

На этом фоне восстание в крепости Кронштадт, названное «новым белогвардейским заговором», было обычным событием. Дальнейшие же, как мы бы выразились, «мороприятия» 1930-х годов (организация голода на Украине, искусственное увеличение числа заключенных в качестве бесплатной рабочей силы, репрессии 1 млн. 200 тысяч уже самих членов ВКП (б)) были органичным продолжением.

Всё это делалось тогда ради одного: создания надёжного плацдарма для осуществления мировой революции. В Москве расположился её штаб – Коммунистический интернационал с представителями всех коммунистических партий мира. Многие из коминтерновцев плохо владели русским языком, писали, если и по-русски, то латинскими буквами. Тут и легко родилась идея – преобразовать кириллицу в латиницу, чтобы пролетарии всего мира свободнее читали декреты и инструкции. Кроме того, внедрялся и искусственный язык эсперанто, изучались другие пазилогические опыты. Да только бюрократические соображения перевесили: организационно-канцелярские нормы были основаны на классическом русском языке, было бы слишком дорого их менять. Проще создавать языковые новообразования, работать над смыслами привычных понятий, делая их новыми. Сохранились следы удивительных перлов советского «новояза», вроде «шкраб», «замкомпомордел», «изменник РодинЫ»²⁴⁹…

Зато первые боевые отряды чекистов и красногвардейцев состояли из иностранных добровольцев, хлынувших из-за границы. Было их не так много, но задача была решена за счёт австрийских военнопленных. Собственно австрийцев среди них было тоже мало, преобладали чехи и венгры. Вот они пригодились как нельзя кстати. Ведь русские крестьяне, солдаты в основном, вряд ли решились бы убивать своих. А дело к тому шло.

Всех иностранцев в Красной армии и ЧК назвали, правда, латышами, хотя латышскими у них были только командиры – несколько тысяч латышских солдат, действительно не любящих Россию, скоро уехали домой создавать своё буржуазное государство. А командиры остались.

И вот не менее пятидесяти тысяч военнопленных Австро-Венгерской империи вовлекли в российскую гражданскую войну с помощью неожиданной шифровки председателя Революционного военного совета Л.Д.Троцкого. Дело в том, что всем им разрешили добираться домой, но через Владивосток, к тому же ещё и не закрыв доступа к оружию. Эшелоны растянулись от Пензы и Самары до Читы. И тут последовал приказ по телеграфу: всех военнопленных арестовать и эшелоны повернуть обратно. Но как арестуешь такую громадную, да ещё вооружённую, армию?..

Гражданская война началась. Разумеется, бывшие военнопленные в массе своей пошли в красные, только их офицеры предпочли белых.

Конечно, потом, после уничтожения всех врагов и явных недовольных, не всё стало так уж безотрадно. При советской власти повысился круг образованных граждан, в основном, правда, не за счёт русского населения, а за счёт пятнадцати союзных республик. Так, в печати новой России мелькали такие цифры последней советской переписи населения в 1980-е годы, согласно которым все союзные республики, кроме РСФСР, имели высокий процент граждан с высшим образованием. Например, едва ли не более половины жителей Грузии имело высшее образование. Зато общее среднее стало получать почти всё молодое население Советского Союза. Другое дело, что его качество заметно понижалось.

Улучшилась средняя бытовая культура. Достаточно сказать о том, что в сёлах России и Украины после войны почти повсеместно появились сортиры – это были, да и теперь остались, сплошь деревянные домики, сколоченные из досок бывшими фронтовиками. До этого было принято справлять нужду в огородах, малинниках, скотных дворах, лопухах за оградой; это называлось «сходить до ветру» или «выйти на двор». Конечно, такая привычка обнаруживала совершенно кочевые и крепостнически-рабские корни русской жизни, и ещё отношение к земному пребыванию как к временному и греховному.

Но, кроме того, мы склонны в подобных фактах отметить признаки культурного формирования нации. А это сложное явление, в своих подробностях могущее отразиться только в искусстве, а в данном случае в фольклоре.

Нельзя сказать, что русское искусство в советский период истории испытывало подлинный взлёт. Его развитие заметно было подавлено необычайно внимательным отношением советской власти к личности, которая никогда всерьёз не станет саморазвиваться, если не будет питаться высокими и самоценными идеями. Простой, малозаметный человек испытывал ещё терпимость и даже добродушное сочувствие начальства. Сложности начинались, если человек, независимо от контроля властей, выбивался на передний план. Прощалась только его чудаковатость, но не серьёзные амбиции. В последнем случае с личностью начиналась предметная работа властных структур. Биографии всех по-настоящему талантливых людей имеют много примеров такой «заботы»²⁵⁰. Даже такие лидеры СССР 1950-1980-х годов, как Н.С.Хрущёв и Л.И.Брежнев, выбившиеся из деревенских низов, могли пройти свой долгий путь в основном благодаря тому, что их принимали за недалёких балагуров-плясунов, которые понятны «массе» и потому могут создать витрину рабоче-крестьянской страны.

А знаменитые «чудики» В.М.Шукшина, как и других произведений авторов «деревенской прозы»? Они демонстрируют непередаваемый мир русской жизни ХХ века, сохранившей свою натуру лишь благодаря этим деревенским «чудикам», городским маргиналам, самобытным, но скромным людям послевоенного времени.

«Деревенскую прозу» обычно принято вести от очерков «Районные будни» Валентина Овечкина, где показана гражданская тревога за народ от имени сельского начальства, но более масштабное художественное явление этого направления явил рассказ Александра Солженицына «Не стоит село без праведника», получивший журнальное название «Матрёнин двор». А вслед за ним органично следуют рассказы и повести Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова и других писателей.

Русская литература снова стала выразителем и хранителем народного духа и образа жизни, только, в отличие от «золотого века», не удалось выработать новый идеал, обновлённые демократические моральные ценности. Властей предержащих больше устраивали кондовые эстетические и исторические взгляды, чем более пристальное внимание к текущей народной жизни. Явление Василия Шукшина сильно оживило картину, но буквально взбудоражили причудливое и противоречивое самосознание современников поначалу забавные, потом тревожные и самоироничные песни В.С.Высоцкого. И вот это художественное явление стало самым влиятельным и потому знаковым на последнем этапе советской жизни.

Поэзия В.Высоцкого как отражение оппозиционных настроений

До сих пор о Владимире Высоцком могут сказать, что он «не солгал ни в одной строке», что был чрезмерно гоним, его «душила атмосфера», поэтому поэт погиб²⁵¹… Всё это преувеличения и эмоциональные всхлипы: Высоцкого больше любили, чем травили, и даже представители самих властей предержащих. Но надо и отдавать себе отчёт, что Высоцкий был советским человеком, поэтому знал о пределах самопроявления, и поэтому никогда не переходил в своём творчестве политическую границу вызова и открытого вольнодумства. Да и художнику этого не требуется, ибо за него говорит его творчество. Поэтому он особенно-то ни с кем не боролся, кроме своей собственной буйной натуры.

И тем не менее об оппозиционности Высоцкого мы считаем уместным здесь говорить, ибо ему многое удалось выразить больше современников. В силу чуткого ощущения правды, в силу прямой и сильной души. Как, например, в песне-подражании блатной лирике «Серебряные струны»:

Что же это, братцы! Не видать мне, что ли,

Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?!

Загубили душу мне, отобрали волю, –

А теперь порвали серебряные струны... (19)²⁵²

Художественное сознание было всегда основой русской национальной жизни, от фольклорных преданий и сказок до святой веры в писательское слово. Складывался на протяжении веков даже некий кодекс писателя – учителя жизни. В основе этого сознания – анархизм, отрицание власти. Ведь русский человек – аристократ духа: он не любит действовать. Особенно ему не по душе банальные поступки, говорящие о «ничтожестве».

Вот и получается, что повсеместно признанный художник, особенно в России, это изгой. Если художник благополучен душевно (или, в меньшей мере, материально), он имеет мало побудительных причин для творчества. Тут-то и проявляется противоречие между художником и властью. Правда, Солженицын назвал писателя в России вторым правительством. Надо думать, оппозиционным, а то и правительством в изгнании. При всём при этом политика всегда была гибельна для художника, ушедшего в неё. Поэтому писатель обычно ходит по краю, что мобилизует его чувства и интеллект. Творить он может преимущественно в таких условиях.

Естественно, Высоцкий обострил эти обстоятельства в своей подчёркнуто независимой творческой жизни, что вызвало дополнительную меру сочувствия у поклонников. Эта несгибаемость красноречиво отразилась в «Беге иноходца»:

Мне набили раны на спине,

Я дрожу боками у воды.

Я согласен бегать в табуне –

Но не под седлом и без узды! (163)

Литературный критик Дмитрий Бавильский, вероятно, раздражённый этой независимостью, недавно заклеймил Высоцкого как человека, нанёсшего русской культуре вред, потому что привил «несвойственную ей грязь и агрессию тонкой, стыдливой, застенчивой душе русского человека»²⁵³. При жизни Высоцкий слышал и не такое. Молва говорит, что один кинорежиссёр дружески сообщил ему: «Володя, все твои песни – г…! Ты это понимаешь? У тебя есть только одна хорошая песня»²⁵⁴. Конечно, песня «Про дикого вепря» не говорит о «застенчивой душе», напротив, она демонстрирует своеволие:

А стрелок: «Да это что за награда?!

Мне бы – выкатить портвейну бадью!»

Мол, принцессу мне и даром не надо, –

Чуду-юду я и так победю!

А король: «Возьмёшь принцессу – и точка!

А не то тебя раз-два – и в тюрьму!

Ведь это всё же королевская дочка!..»

А стрелок: «Ну хоть убей – не возьму!» (69).

Песня «Гололёд» вообще «агрессивно» выпячивает неприятную черту современного русского и советского человека:

Гололёд на Земле, гололёд –

Целый год напролёт гололёд.

Будто нет ни весны, ни лета –

В саван белый одета планета –

Люди, падая, бьются об лёд (82).

А уж «Случай на шахте» откровенно демонстрирует «грязь» и человеконенавистническую злобу нашего человека, да только кто ж его за это осудит…

Спустились в штрек, и бывший зэк –

Большого риска человек –

Сказал: «Беда для нас для всех, для всех одна.

Вот раскопаем – он опять

Начнет три нормы выполнять,

Начнет стране угля давать – и нам хана.

Так что, вы, братцы, – не стараться,

А поработаем с прохладцей –

Один за всех и все за одного».

...Служил он в Таллине при Сталине –

Теперь лежит заваленный, –

Нам жаль по-человечески его... (91).

Даже сочувственный призыв «Дайте собакам мяса» кажется иным критикам кощунственным, потому что свидетельствует о сомнительном отношении к свободе, которая, «как Куба», мила этому критику:

Лили на землю воду –

Нету колосьев, – чудо!

Мне вчера дали свободу –

Что я с ней делать буду?! (103).

Помнится, и «Моя цыганская» была встречена в своё время газетными отповедями за «сомнительную» констатацию:

Вдоль дороги всё не так,

А в конце – подавно.

И ни церковь, ни кабак –

Ничего не свято!

Нет, ребята, всё не так!

Всё не так, ребята... (105).

Многие подобного рода обвинения поэтов свидетельствуют о странной исторической забывчивости обвинителей. Разве поэты, а в данном случае Высоцкий, «прививают русскому человеку» неприятные черты? Почему, казалось бы, вдруг, русский человек становится циничным, злым и страшным?

Так каковы в СССР причины диссидентства в обществе? Всё же реальные и даже потенциальные антисоветчики были надёжно изолированы. Нет, тут причины более органичные. Мы уже говорили о том, как в послевоенное время произошло осознание незаконности советской власти. Для продолжения этой темы напомним ключевые этапы возникновения советского государства. Это, во-первых, февральская революция 23 февраля 1917 года (по старому стилю, а по новому – 8 марта). Затем в ноябре-декабре 1917 года первые в России свобод­ные парламентские выборы, на которых большевики потерпели поражение и в отместку разогнали Учредительное собрание. Всех рабочих, несогласных с декретом ВЦИКа по этому поводу, стали расстреливать, по поводу чего М.Горький даже написал: «...„народные комисса­ры“ приказали расстрелять демократию»²⁵⁵.

И стоит ли удивляться, что выпущенные с 1954 года репрессированные принесли в общество непривычные радикальные настроения, повлиявшие на самосознание советских граждан. Правда, в тот ещё оттепельный советский период возродилось с новой силой отношение личности и государства: мы хорошие, а государство плохое, злое, вероломное. Советскую интеллигенцию внезапно осенило: личность и государство находятся в антагонизме!

Впрочем, тему-то открыл юный Юз Алешковский:

Товарищ Сталин, вы большой ученый,

В языкознании знаете вы толк,

А я простой советский заключенный,

И мне товарищ серый брянский волк.

Высоцкий в первых «блатных» песнях отражает уважительное отношение блатных сидельцев советских концлагерей к политическим заключённым, звавшимся «политиками», «фашистами», «интеллигентами». Блатные лирические герои переняли от этих сотоварищей по несчастью, да ещё не всегда «заслуженному», протестантский дух свободы и самоуважения личности.

Происходил и обратный эффект «отрицательной эволюции», когда образованные, интеллектуально культурные люди перенимали повадки блатных зеков. Это происходило под влиянием протестных настроений, отражённых, например, в песнях «Окурочек», «Товарищ Сталин, вы большой учёный…» Юза Алешковского. Песни Высоцкого дали этому стихийному явлению сильнейший заряд.

В обществе совершенно органично возник интерес к блатной лирике. Она была мнимо протестной, хотя отражала мироощущение люмпенизированного кланового сообщества. Правда, блатная лирика многотемна, и на время даже повысила своё интеллектуальное содержание за счёт интеллигентных сидельцев. Но прежде всего она была знаковой: с одной стороны, отдавала дань тем, кто безвинно отсидел в советских концлагерях, а с другой – отражала заразительную блатную романтику, которой переболело не одно послевоенное поколение молодёжи. Естественно, блатная лирика нашла воплощение в бардовском творчестве, наиболее близком ей. И здесь определились два полюса: Юз Алешковский, ряд самодеятельных поэтов-исполнителей в основном из научно-вузовских кругов, – и неистовый выразитель приблатнённой ресторанно-дворовой лирики про «Сэмэна» А.Розенбаум.

Высоцкий сумел пойти дальше этой сниженной тематики. Он преодолел её и насытил общественно-политическими аллюзиями. Больше того: «Высоцкий с самого начала был воспри­нят публикой как… альтер­натива всей нашей поэзии 60-70-х годов»²⁵⁶. Он даже содержательно углублял пафос своей лирики:

Ох, знобит от рассказа дотошного!

Пар мне мысли прогнал от ума.

Из тумана холодного прошлого

Окунаюсь в горячий туман («Банька по-белому» – 119).

Я не люблю манежи и арены:

На них мильон меняют по рублю.

Пусть впереди большие перемены

Я это никогда не полюблю! («Я не люблю» – 135)

Страшило его только одно, воображаемое, и оттого ещё более страшное:

Попал в чужую колею

глубокую («Чужая колея» – 241).

И всё это создавалось на фоне повседневного ожидания советскими людьми (и даже «шестидесятниками») неминуемого счастья, тем более, что его обещали их вожди. Конечно, такая вера отчасти возмещала постоянную неустроенность жизни. Кроме того, все устремлённые в будущее жить в настоящем не умели, а может, не хотели в силу его скучности и обременительности для этих мечтателей.

Ещё Сергей Чупринин высказал другое верное наблюдение: «…на воцарение застоя, поначалу осознанного многими как благодетельная стабиль­ность, едва ли не вся поэзия ответила резким понижением гражданственного тонуса, отказом не только участвовать в имитации общественной жизни, но даже и задевать те социальные, социально-нравственные проблемы, о которых нель­зя было высказываться свободно»²⁵⁷.

Надо заметить, что исключение тут есть – Высоцкий. Он неизменно был верен своей гражданской музе, каждый год поддерживая тот самый «гражданственный тонус». Вот, например, 1972 год: «Тот, который не стрелял», 1973: «Чужая колея», 1974: «Очи чёрные», 1975: «Баллада о детстве», «Купола», 1976: «Гербарий», «Две судьбы», «Слева бесы, справа бесы…», 1977: «Притча о Правде и Лжи», 1978: «II. Конец «Охоты на волков», или Охота с вертолетов», 1979 (1980?): «Я никогда не верил в миражи…», «А мы живём в мертвящей пустоте…».

Но наиболее присуща Высоцкому язвительно-остроумная и поучительно-остранённая тематика, наглядно представленная в «Притче о Правде и Лжи»:

Часто, разлив по сту семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.

Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, –

Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь.

Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь.

Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь (341).

Что ж, очень верно подытожена А.Вознесенским творческая судьба поэта: «Какое время на дворе – таков мессия». Главное, что мессианские настроения поэта, увы, оправдались.

Поэт Высоцкий остаётся очень современным и очень русским.

Проблемы про запас

Многие проблемы, выведенные писателями-деревенщиками, творчеством Высоцкого, многими другими русскими писателями ХХ века и публицистами, так и остались непрояснёнными в спутанном общественном сознании современного российского общества.

В аналитической записке «Горбачёв-фонда» признаётся недооценка реформаторами и элитой Советского Союза националистических настроений в советском обществе – «националистических предрассудков, раскола, вражды»²⁵⁸. На наш взгляд, именно сохранившееся национальное сознание разных народов стало причиной распада СССР, и, в свою очередь, подавленная за годы советской власти «всемирная отзывчивость» (по Достоевскому) русского народа явилась поводом для грубого решения многих экономических, политических, социальных вопросов на территории бывшей советской империи. И в самой России 1990-х, как и сто лет до того, национальному сознанию как признанному в мире важному источнику потенциала для всестороннего развития страны не нашлось места в государственной политике. А ведь и Российская империя, и потом Советский Союз не в последнюю очередь пали из-за этого.

«Горбачёв-фонд», пусть по-своему, но в целом верно, понимает это как «низведение наших сограждан до роли послушной клаки в театре элит»²⁵⁹.

Но кто станет спорить о том, что как раз послевоенная мобилизация национального сознания в Израиле, Японии, Малайзии²⁶⁰ стала решающим фактором бурного экономического развития и источником возрождения этих и других стран. Какой ещё рациональный путь, но противоположный московитской ксенофобии, можно предложить?

Словно бы развивая этот вопрос до исторической проблемы, Н.Эйдельман упоминает о малоизвестных купюрах в известной книге Н.К.Черкасова «Записки советского актера». Купюры в ней касались отношения Сталина к режиму Ивана Грозного. Актёр вспоминает о характеристиках советским вождём Ивана IV как «великого и мудрого правите­ля, который ограждал страну от проник­новения иностранного влияния и стремился объединить Россию», о «прогрессивной роли опричнины», но главное, об «ошибках Ивана Грозного». Царь, дескать, допускал нерешительность, «он не су­мел ликвидировать 5 оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами». В общем, регулярные репрессии, отгороженность от европейской циви­лизации – «всё это выдаётся за благо», заключает Эйдельман. И добавляет: «Итак, сначала в XIII-XIV, а затем в XV-ХVII веках, под монголами и деспо­тическим самовластием, Россия пережила страшную трагедию, о чём следует гово­рить прямо и откровенно, нисколько не от­меняя того огромного, что было сделано страной в этих тягчайших обстоятельствах, но не забывая и о самих обстоятельствах»²⁶¹.

Действительно, забывать настоятельно не следует, тем более, что наше нынешнее российское общество имеет демократические традиции с сильным налётом сословных ограничений, сохранённых Сталиным в виде номенклатурных принципов административного устройства; в государстве большевиков только конспиративная организация не имела смысла, она сохранялась лишь в чекистском ведомстве.

Кроме того, следует уточнить, что распространённый в западной русистике взгляд на «экстремистский склад ума, нетер­пение бунтовщика, столкнувшегося с инертностью жизни, склонность к сектантскому типу мышления, страшное, опустошительное стремле­ние не сворачивать с избранного пути»²⁶² исходит не столько от менталитета Петра I, сколько от личности Ивана Грозного, воплотившей в себе свою послемонгольскую эпоху. Конечно же, это тот самый «русский максимализм, в котором Н.А.Бердяев видел один из «истоков русского коммунизма». И несомненно, что парадокс Бердяева «чем ниже падает Россия, тем ближе она к Богу» и что русский народ «своими добродетелями отделён от земли, он дышит небом»²⁶³ порождён отнюдь не петровской эпохой и даже не московитской. Этот парадокс русского характера исходит от всего опыта монгольского ига, делая русских более азиатами, чем европейцами.

И ещё нельзя не учитывать той справедливой мысли, что в феодальном строе, где происходил чудовищный «отрицательный отбор», где у господствующего класса не в чести было «большое умственное напряжение», но приветствовалась физическая сила, храбрость, практическая сметка, а также хитрость, коварство и прочее, наблюдается быстрый прогресс общества. Несмотря на сильнейшее истребление элиты, создалась «наиболее устойчивая цивилизация»²⁶⁴. При этом Любищев под «элитой» понимает не «сливки общества», но «зооглею» – бактериальную плёнку, препятствующую проникновению в молоко кислорода; стоит плёнку нарушить, как происходит «оживление низших слоёв»²⁶⁵. В наше время, в котором нет хорошо развитого элитного слоя народа, не лишним было бы обратить пристальное внимание на тщательное создание элиты. Тем более это актуально, что ни сливок общества, ни зооглеи, в Советском Союзе и России не было и нет, но был хронический голод на высокообразованные кадры. В гражданскую войну вся прежняя элита была уничтожена или изгнана, что вообще случается редко в человеческой истории. Но потом, лишь только стала появляться новая советская элита, как её основательно проредили. Потом – чередой войны… Так что советская власть не оставила собственной элиты, даже слова такого при ней не было. Вот и некому было эту власть отстоять. Про истинно российские и русские культурные традиции европейского свойства вспоминать стали только в последнее время.

Поэтому не стоит, подобно М.Геллеру или А.Безансону, рассматривать проблему коммунизма как исключительно русскую, тем более такой взгляд уже со всей страстностью проклял в своё время Солженицын.

Зато в этом контексте нелишне ещё раз вспомнить про самодержавную и евразийскую по сути своей идею о «тысячелетней России» как славном историческом пути, которым следует только гордиться. Обращаться в этом случае лучше всё-таки к Гоголю, который показал Россию в типах и обстоятельствах, как она есть, – но художественно. И понадеялся, что, когда русский человек поймёт, что он собой представляет, то изменится, и Россия станет лучше, значительнее в глазах других народов. Вот что увидел в гоголевской поэме Белинский.

Жаль только, кстати, что наша школа по-прежнему не объясняет этого и других обстоятельств молодым гражданам. Поэтому они, вырастая, так и пребывают в сознании некоего небывалого величия, уже когда-то давно совершившегося до них. Но зачем же этот обман, внушающий молодым людям то, что они наследники чего-то такого, чего ещё не обретено? Ведь это мешает самосознанию – нация-то формируется!

Именно такое же положение было в середине XIX века в гимназиях, в которых, впрочем, учились в основном дворянские дети. Вряд ли им нужно было с точки зрения государственной идеологии внушать необходимость изменения социального устройства империи. Новизны хотели только разночинцы, бесправные во многих отношениях представители всех других сословий русского общества. Для них закрыты были многие государственные посты, сферы деятельности, профессиональная карьера. И у них вызывало досаду то обстоятельство, что многие народы Европы осуществили буржуазно-демократические революции, введя республиканскую форму правления, но одна лишь Россия пребывала в каком-то оцепенении.

Потому появились и прижились наиболее понятные социалистические взгляды. Конечно же, ни один социалистический принцип мы не найдем до конца воплощённым в советском «пролетарском» обществе. Пролетарским оно было только тогда, когда это требовалось политическим интересам власти. И тогда сразу обращалось внимание на «правильное происхождение» (или наоборот «неправильное»…), на «партийность», на формальное образование и прочие частности. На самом же деле советские люди были равны только по гражданству да преобладающей меж них бедности. А тайком от власти – по уважению к памяти предков, пускай и не всегда воспринимаемым с должной объективностью.

В современной художественной литературе главный герой романа-идиллии Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени» (2001 год) Леонид Львович Савин есть русский тип европейца, живущего в условиях душноватого, дремотного быта, созревший во второй половине XIX века. Вот именно этих самостоятельных людей и извела «пролетарская революция». Сохранились считанные, но не могущие играть заметную роль в жизни страны. И не могли совсем сгинуть, раз Россия пока стоит.

Нельзя не упомянуть и того в прежней России, что террористическая линия русского сопротивления пришла к потере идейности своей борьбы. Упоение силой, сластью террора обессмыслило саму борьбу за её изначальные цели. «Нетерпеливцы» (помимо романа Трифонова упомянем книги В.Ропшина – Б.В.Савинкова, где отражается опыт политического терроризма: «Конь бледный», «То, чего не было», «Конь вороной») заставили правительство бояться их. Но высшие чиновники просто переставали работать – кто из страха, кто из упрямства борьбы. Для самодержавия ведь было бы самым позорным уступить террористам. Оно не вняло здравым доводам публицистической критики, так чего же было сдаваться убийцам…

Между тем, существует неписанный закон войны: если сторона, подвергшаяся нападению, не смогла дать адекватный отпор, то ей предстоит искать пути к миру. Вот и в России создалась тупиковая ситуация, когда любое действие становилось либо бедой, либо откровенным поражением. Беду невольно принёс непреклонный Столыпин: его убили, и всё окончательно запуталось. Ввязывание в мировую войну принесло поражение: режим пал.

А про демократов с их просветительством скоро забыли почти на полвека.

Вспомнил, как ни странно, Сталин, решив после войны отпраздновать их юбилеи изданием работ с местами урезанными мыслями. Ведь большевики сознательно не учитывали русскую идею. У них была своя, пускай и сильно умозрительная, идея: делить людей на классы и социальные группы. Один класс призван был заступать дорогу другому.

…Так что мы, увы, и по сию пору меряем свою историю по советским и парасоветским меркам.

И поэтому одна сомнительная мысль вкрадывается в голову: почему идея русская, но не российская? Наверное, потому, что так исторически сложилось, оттого, что русский народ самый многочисленный в стране, а его культура – заметная часть мировой. Но как же тогда другие народы России? Они не должны оставаться в стороне, пускай даже их исторический путь тесным образом связан с русским народом, не подавившем, надо заметить, их культуры. Вот повод для раздумий.

Тем не менее, вопрос этот ещё усложняется в современном обществе обстоятельством, которое свидетельствует, по крайней мере, о запутанности национальных отношений как в советский, так и постсоветский период. Многие интеллигенты этнически нерусского происхождения болезненно реагируют на случаи их идентификации с «россиянами», а не «русскими», а то и представителями иных наций. И те и другие прочитывают в таком отношении к себе очевидные признаки русского шовинизма. Например, самая острая реакция бывает тогда, когда их называют представителями «русскоязычной интеллигенции». И действительно, что это за интеллигенция, которая имеет язык, на котором мыслит, но не национальность! Интеллигент любой нации, говорящей на ином языке, никогда не сможет принять такого положения вещей. И это действительно мучительная дилемма, следствие внутренней несвободы.

Но что же такое свобода?.. Это, насколько известно, последствие собственности. Того, что мы в России временно утратили. И чтобы вернуть, нужно сначала во всём заново разобраться. Что есть собственность в философском смысле? Совокупность сознания, умений, воплощённых намерений отдельной личности. Если личность осознаёт, что то, куда направлена её совокупность сознательных действий, принадлежит ей, то это и есть богатство, понимаемое другими как интеллектуальное либо материальное. В сокровенном же смысле настоящее богатство заключается в разнообразии проявлений сознания, умений, воплощённых намерений, и иногда выражается только в капитале. Но подлинная собственность выражена в выверенной свободе личности, к которой может добавляться капитал. Но он может и где-то задержаться по пути к личности, потому что не капитал главное в собственности, но созидательная идея.

Русские литературные критики «золотого века» ничего подобного и не предполагали. Однако были оптимистичными эволюционистами. Они надеялись только на созревание общества для борьбы за свои права и интересы. Один Белинский лишь недолгое время надеялся на правительство (период «примирения с действительностью»). Но правительства редко бывают последовательными: за жёстким курсом приходят радостные для всех послабления, «оттепель», даже «время реформ», а за уступками возвращается жёсткость в политике.

Поэтому первая поистине революционная ситуация 1859-1861 годов разрядилась путём провозглашения реформ. Но дворянское государство обмануло надежды. Тогда и появились боевые организации народников, а потом – Владимир Ульянов, то есть, сам Ленин как революционный принцип решения проблем. Беда не приходит неожиданно. Она накапливалась полторы сотни лет, пока общество было озабочено только лишь созданием собственной элиты. А ведь элита не может появиться, пока отсутствует социальное основание для неё – деловитое и преуспевающее большинство граждан. Без них легко разорялось целое сословие помещиков, без них так и не успело экономически укрепиться сообщество цепких предпринимателей, без них же потеряла темпы развития тонкая гуманитарная культура, которая скоро будет необыкновенно востребована во всём мире.

Странно, хотя и понятно, почему, что, как и триста, как и двести лет тому назад, не общество, но власть заботит формулирование русской идеи. Ведь в этом случае уже запрограммирована какая-то половинчатость и незавершённость. При этом, конечно же, важно, кто формулирует идею, а не как. В России важно внести ясность в действование – хотя бы путём постановки задачи.

И как раз отсутствие полной ясности для всех на пути реализации русской идеи, скорей всего, сформировали модель Печорин – Чичиков, Базаров – Раскольников, Болконский – Каратаев, то есть, более менее благородному началу сопутствует практическое искажение высокой идеи, и при этом начало утилитарное поворачивает идею по-своему. И всё обостряется, ожесточается эта проблема в русской жизни. Так что мучительная русская идея, пока не вытравила её из сознания государственная мощь большевиков, так и не нашла себе разрешения в реальности. Но может, идея была неясной?

А может, русская идея исчерпала себя, а теперь рождается другая, новая? Прежняя Россия и русская нация погибла, а нарождается новая?

Хочется верить в лучшее, но при этом всё равно просматриваются сопутствующие издержки. Ведь люди в массе своей стали более равнодушными, чем даже полвека назад. И это результат как общественно-исторической усталости, как переизбытка информации, как всеобщей грамотности, так и… недостаточного образования²⁶⁶. Преодолеть эту самую, на наш взгляд, тревожную ситуацию в мире сможет революция в образовании, или, если угодно, в недообразовании. Надо психологически и просветительски концептуально помогать человеку выживать в перманентно меняющемся мире, чтобы тот самый «человеческий фактор» был более осмыслен всеми сразу и помог избежать и техногенной, и любой другой катастрофы. Но ещё лучше – предупредить многие инфантильные тенденции в индивидуальном и в массовом сознании. Думаем, что образование обязано качественно (концептуально) измениться, и хоть чуть-чуть в сторону эмоционального, или полноценного эстетического, воспитания, которое сейчас быстро утрачивается. Но оно не сможет это сделать само, а только лишь с помощью общества, государства, науки.

Но сейчас далеко не все нации могут полагаться только на общественные силы. Поэтому на первом этапе важная роль должна быть отведена системе образования. Такая тенденция видна уже сейчас.

Мы пока не заглядываем в будущее, не задумываемся, с чем столкнутся наши дети. А ведь именно образование определяет то, как в предстоящие десятилетия человек распорядится с проблемами будущего, которые мы уже сейчас можем предвидеть.

Скажем, до середины XIX века произойдёт прорыв в нанотехнологиях, то есть, компьютеры станут неизмеримо мощнее и одновременно уменьшатся в миллионы раз (нанометр – это примерно одна миллионная метра), так что человек их непосредственно не будет видеть. В результате этой технологической революции, повлёкшей прорыв в медицине, люди перестанут болеть и смогут жить на десятилетия дольше. И здесь кроется главная видовая опасность: человек станет вести бессмысленное существование, поскольку может потерять ориентацию в общественном и историческом пространстве²⁶⁷.

И ещё одна проблема современного общества, особенно отечественного, – преодоление технократического мышления и самосознания, которым проникнуто было всё советское образование и советский образ жизни. А то, насколько последнему отвечало технологическое мышление, хорошо показано Дэвидом Джоравски в 1993 году²⁶⁸. И здесь же отражена глубина кризиса гуманитарного знания, с 60-х годов проникаемого «технологизмом» и «инженерной психологией», особенно в медицине и психологии²⁶⁹.

Но может, причастен к формированию национального характера всё-таки не образ мышления, а, скажем, климат?.. И климат отчасти тоже. На востоке и западе Европы не было и нет равных природных условий жизнедеятельности. Западная Европа – горная часть континента, с севера которого её согревает тёплый Гольфстрим, а с юга дуют жаркие ветра Сахары. Восточная Европа – во власти арктических ветров, не встречающих препятствий на Среднерусской равнине.

Подобный климат в Канаде, и даже местами посуровей нашего, но население там представлено выходцами с западной Европы, то есть, со сложившимся менталитетом. Так что проблема не замыкается на одни только климатические условия, но скорей всё-таки на особенности сознания.

Ведь мы за свою историю пережили несколько попыток становления прочного уклада жизни, мировосприятия, культуры. И, что бросается в глаза, разные государства – Московская Русь, Российская империя, Российская Федерация – сами же неоднократно становились жертвой своих идеолого-технократических установок: а) ортодоксальная церковь; б) «тысячелетняя Россия»; в) «народность самодержавия»; г) устойчивость кипчакских порядков.

А сколько ещё перенастраивалась, а то и менялась, система государственного образования – и даже искусственно сдерживалась, как в XIX веке! Ну, а уж не меньше наша история насчитывает болезненно разбившихся политических мифов, когда они вдруг обнаруживали уязвимые места.

А пока что русская идея потеряла очертания и смысл. Россия погибла, как ощутили Иван Бунин, Михаил Булгаков, Михаил Шолохов и многие, многие другие писатели, погибла вслед за хрупким турбинским домом, среднерусской деревней, казачьим Доном. Хотя и новая Россия пока не просматривалась. Да и суждено ли ей тоже сохраниться? До сих пор этот вопрос задавали и задают себе многие, кто с тревогой²⁷⁰, кто с отчаянием, а кто и с усмешкой²⁷¹.

Русско-российское будущее

Сейчас нарастают кризисные ситуации во многих районах мира, параллельно с заметным изменением климата планеты. При этом миру не хватает идей для жизни. Без натуральных идей человек вообще не может осмысленно существовать, а теперь тем более. Где их взять? В будущем не видно, в настоящем не просматривается. А вот в прошлом есть у России.

Тогда многое, вроде бы, меняется, а самоощущение россиян просто должно исторически определиться, не ища новую идею, но развивая её приоритеты, оставшиеся видоизменёнными в разные эпохи. Советское время не в силах было напрочь искоренить самоидентификацию любого народа.

Идея процветания русской нации не должна не вернуться. Насильственная замена её советской революционной идеей только усугубила ситуацию с нормальным поначалу (то есть, пройденным путём многих европейских народов) развитием национального самосознания.

Однако довольно разумная и назревшая идея освобождения крестьянства так и не осуществилась в России. Человек на земле не стал ни свободным, ни независимым. Ведь ни в Древней Руси, ни в Московии, ни в России до эпохи Екатерины II фактически не было «частной собственности» на землю, потом она появилась лишь юридическая, но явно не сформулированная. А до XX века не сложилось ясно видимых социальных механизмов свободы личности. И в подтверждение этого казуса даже теперь вряд ли кто у нас трудится над научной темой о частной собственности в России…

Впрочем, уже очевидно, что будущее России зависит не только от её граждан, но и, например, от европейцев. Проблема в том, что люди за рубежом не очень хорошо знают, что такое Россия. Нам приходилось видеть голландскую карту-схему, где граница Европы и Азии проходит по реке Волге, приходилось слышать о том, что Достоевский – «украинский писатель», и, наконец, не секрет, что для большинства иностранцев «советский» и «русский» – синонимы. И уж нельзя не говорить как о казусе, что в Euro-News, как и в телепрограммах европейских стран, показывая континентальную сводку погоды, ограничиваются Москвой как последним восточным рубежом европейского континента.

Но всё это следствия понимания нашей страны как источнике непонятной, глухой угрозы. Это восприятие сказывается, например, на содержании новостных разделов СМИ, где Россия ассоциируется только с катастрофами, терактами и прочими неприятными вещами. А виноваты в этом в первую очередь мы сами. Что же люди в Европе и в Америке узнали от нас же, какие конкретные цели мы себе определили в новых условиях? Что мы, наконец, сами понимаем о себе?

Достоевский, говоря о распространённом стремлении русских дворян и интеллигентов жить «по-европейски», то есть, надо полагать, враз преобразоваться в привлекательных для них иностранцев, не без ехидцы заметил: «И чего же мы достигли? Результатов странных – все на нас в Европе смотрят с насмешкою»: презирая нашу национальность, мы сами стали презираемыми. И в результате европейцы «прямо обозвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации. Вот так они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками». Поэтому, поясняет Достоевский, надо сначала стать русскими, то есть, самими собой, тогда многое переменится. Перестав «презирать свой народ», развившись «в своём подлинно национальном духе», мы получим «вид свободного существа», и почтут нас «не за раба, не лакея, нас почтут тогда за людей, а не за международную обшмыгу»²⁷². Но для этого, разумеется, надо образовать себя, обнаружив в себе желание стать культурными и определившись в духовных предпочтениях. Мы должны спокойнее, а скорее, взвешеннее, воспринимать и окружающее, и то, что находится за нашими границами, для того, чтобы и выводы делать правильные, и в эмоциях не упускать главного.

Вот Бжезинский в новой книге о политике глобализма формулирует новые задачи для своей страны. Среди них названы «мощь Америки и движущие силы её общественного развития во взаимодействии»²⁷³, а также «американская гегемония» в мире, противостоящие «международной анархии» и несущему ею хаосу, «взрывами насилия и разрушениями подлинно грандиозного масштаба»²⁷⁴. Для сохранения мирового равновесия, считает Бжезинский, Америка не должна «скрупулёзно соблюдать международные правила», не избегать «демонстрации силы при решении экономических вопросов, представляющих особый интерес для серьёзных категорий американских избирателей»²⁷⁵. И ещё, прогнозирует Бжезинский, условие «американской глобальной мощи противоречит американской демократии, как внутренней, так и экспортированной. Внутренняя американская демократия затрудняет осуществление национальной мощи на международной арене, и наоборот, глобальная мощь Америки может создать угрозу демократии в США»²⁷⁶.

Впрочем, выход есть, если демократия, как «основной компонент американского мирового господства», будет проводиться «через продукты американской массовой культуры». И в этом случае, распространившись в глобальном масштабе, демократия послужит «виртуальным и непосредственным отождествлением мира с Америкой»²⁷⁷.

«Мировые Балканы», то есть, проблемная зона современного мира, видится автору книги от Эль-Кувейта до Сингапура. Этот основной ареал исламских стран, а за ним и остальной мир, должны быть не объектом приложения американской глобальной мощи, но предметом использования модели мирового лидерства.

Россия в книге Бжезинского упоминается эпизодически. То есть, ни в планах международного антитеррористического альянса, ни в глобальных вариантах сотрудничества автор места России не нашёл. Неужели пресловутый закон PL 86-90 Конгресса США от 17 июля 1959 года продолжает действовать?²⁷⁸. Но может, автору книги Россия как прежнее государство и не видна?.. Тогда в умозаключениях известнейшего политика многие оценки приобретают совершенной иной контекст. Думается, здесь политолог склоняется к точке зрения Троцкого, или полностью разделяет её: «Россия приговорена самой природой на долгую отсталость», а вся её дореволюционная культура «являлась лишь поверхностной имитацией высших западных моделей и ничего не внесла в сокровищницу человечества»²⁷⁹.

Солженицын напоминает о том, что указанный закон (не отменённый и сейчас) называет Россию-Руссию (Russian) основной цитаделью мирового коммунизма, «поработившей» десятки наций, среди которых русские (именно не «россияне») не числятся. Зато называется, например, миллиард жителей Китая, кстати, страны, наряду с Северной Кореей, не отказавшейся от той самой коммунистической идеи… «По недоразуме­нию? – задаётся вопросом Солженицын. – О, непохоже. И в 1997 Соединённые Штаты всё так же отмечали „неделю наций, порабощённых“ русскими…»²⁸⁰.

Если совместить модель мирового лидерства с законом PL 86-90, тогда получается загадочная и очень интригующая нас картина, в которой балет зовётся советским, но уж танки непременно русскими, хотя исторически должно читаться наоборот. Вот один из раздражительных вопросов, взвешенный ответ на который должен знать каждый, считающий себя русским.

Плохо, что мы эти вещи воспринимаем с равнодушием, как плохо и то, что общество постепенно перестаёт считать наиболее важными факторами жизни любые идеи, которые когда-то волновали предков, считающих всякие идеи жизненно важными.

Человек, живущий идеями, – это одно. Человек, живущий практическими заботами, – совершенно другое. Уравновесить эти две общественные силы может только хорошее образование. В России такие люди представляли обычно полярные явления. Если идеалисту у нас дать власть, он увлечётся самыми радикальными решениями. А вот дай хорошему практику трибуну – поразишься, какие чудесные разнообразности, если не сказать странности, оттуда будут изрекаться. Ведь к практической деятельности, тем более государственной, в идеале надо готовить смолоду, как готовили к военному поприщу кадетов и суворовцев, балерин, спортсменов, учёных. А к теории личность приходит позже, и чаще сама, естественным порядком.

Жизнь давно уже заставила нас обратить внимание на такой проблемный аспект, как военно-патриотическое воспитание. Ключевое слово в этом комплексном понятии – патриотизм. Не обязательно ему сопутствует военная подготовка, тем более, начальная военная… Патриотическое воспитание юношества может основываться на той конкретике, которую дают русская художественная литература и музеи. Наглядности в сих институтах предостаточно. А вот военная подготовка пристёгнута сюда неуклюже. Советские политработники в результате этой неумелой упряжки загнали до смерти «коня и трепетную лань».

На практике даже военное воспитание у них сводилось к механическим действиям типа: «на первый-второй рассчитайсь!» и торопливой разборки-сборки автомата Калашникова. Простой и понятный энтузиазм советских парней развивался очень быстро. Ведь дело жизни в последние четыре десятилетия выбирали как никогда в России массово образованные молодые люди. Перед ними стоял действительно огромный выбор дела всей жизни. Но самым привлекательным оказывалось что-то увлекательно поданное и заманчивое. Как поётся в одном шлягере: «Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы сниматься в кино…». Остальные поприща подразумевались ничтожными и необязательными: скоро, мол, это всё станут делать автоматы и дрессированные собачки. Что в армии, что на заводе ученик был просто на побегушках – покрутится малец, побегает, как я бегал, и поймёт, что к чему…

Зато наука в СССР поднялась поначалу за счёт качественного образования и целевой подготовки кадров. Потом всё быстро закончилось сменой приоритетов: вместо обязательной и первостепенной квалифицированности, ищущей эффективного приложения интеллектуальных сил, на первое место пришли большие деньги – точнее, умение их «выбивать». Откуда знает распределитель ресурсов, кто перед ним: шарлатан или талант? Главное, чтоб человек был хороший, да знал бы ходы-выходы…

Воспитание обычно походило не на создание себе подобных, но на возню со зверушками, «мальцами», «пацанвой», «балбесами». Только теперь мы начали подступаться к всемирному пониманию: для концептуальной интеллектуальной деятельности, которая в основе всего, на первом месте находятся не деньги, но основательно образованные люди.

Конечно, и войны зачастую выигрывали не всегда самые предприимчивые, но зато свирепые солдаты. В таком факте ничего удивительного: война несёт свою логику. Широко известно, что настоящий фронтовик и участник боевых конфликтов не любит вспоминать свои военные эпизоды оттого, что в них присутствует предельная жестокость, злоба, грязь, бесчеловечность. В мирное время эти воспоминания не могут не встречать отвращения. И когда звучит знаменитая поговорка «Победителей не судят», имеется в виду именно бесчеловечность войны. Но готовится-то война нормальными культурными людьми как средство самообороны.

Да и не только война. Образовательный и культурный уровень общества всегда будет решающим в определении всей совокупности перспектив отдельной страны и отдельного народа. От качества образованных людей – специалистов в экономике, промышленности, гуманитарной и социальной сферах и будет зависеть грядущее страны.

Поскольку военная техника всегда хоть на шаг отстаёт от гражданских разработок, не она становится решающим движителем истории. И даже не самая передовая наука и техника. Побеждает в первую очередь национальная идея, и потом только стратегические запасы. Стрáны без выраженного национального самосознания перестают развиваться, катастрофически стареют, несмотря даже на наличие интеллектуально-производственного потенциала. Такие страны теряют осмысленность существования, и вымирают, деградируют, спиваются. Но иногда утверждается, что национальная идея необходима только малым народам – больших, мол, кривая сама вывезет. Опрометчивое заблуждение, которое тем легче разделяют другие, чем меньше они привыкли учиться и заглядывать вперёд.

В России такие люди могут продать за рубеж научные лаборатории или фирмы, например, компьютерные, со всеми их потрохами, выручив при этом несколько миллионов долларов, и радостно объявив об этой сделке на весь мир. А вот есть развитые и образованные страны, где не душат собственную систему образования, а наоборот, не жалеют средств на её если не развитие, то сохранение, и давно уже приняли законы, запрещающие продавать иностранцам любую интеллектуальную собственность. В ведущей развитой стране мира за это могут обвинить в антиамериканской деятельности, потому что «тупые американцы», как нас в этой их тупости стремится убедить один из телевизионных каналов, понимают, что, выручив несколько миллионов, можно потерять миллиарды.

Кто может оценить этот факт в его национальном контексте, если не гражданин, обладающий национальным самосознанием? Пока мы на Земле боремся и конкурируем не с инопланетными цивилизациями, а земными, а значит, между собой, национальное самосознание и будет решающим в любых политических конфликтах, в развитии страны, да и в преодолении стихийных бедствий.

Мы уже говорили в «Главе 9. Женское царство России» о Чацком как новаторе, оказавшемся в типологической ситуации обгона времени. И увидели проблему здесь в одном – решить, что с этим делать. В России действительно обгонять время опасно, хотя и насущно необходимо иногда это предпринимать. Но ведь при этом есть и другой выход: постоянно обращаться к русскому прошлому, где мы оставили немало нерешённых дел. Они же наши кровные! Кто мешает к ним вернуться?

Вот и нелишним будет возвратиться на полтораста лет назад, чтобы понять, что было упущено тогда; история не терпит сослагательного наклонения, но очень ценит предыдущий опыт. Вот нам его бы и освоить…

Беда была в том, что люди, добившиеся приемлемого благосостояния, обнаруживали несметные возможности для злоупотреблений, ведь правосознание у нас было плохо развито. Воля же главного государственного лица не могла заменить всей системы порядка в самой обширной в мире империи.

Это беда России прошлой и настоящей: плохая образованность, неповоротливая государственность, неразвитое правовое сознание граждан, помноженные на огромные малоосвоенные пространства – как географические, так и культурные, как философские, так и государственные. Заметим при этом, что необязательно осваивать сумму пространства; чтобы территория страны могла считаться развитой, достаточно создать ограниченные зоны мегаполисов с максимально развитой информационной, производственной, логистической технологией, а также культурно-эстетической средой. В Советском Союзе эти зоны развивались равномерно и независимо от пространственных условий, что в основном только распыляло средства и силы. Нужно было создать несколько таких мегацентров, как Москва, а не распылять ресурсы по разнородной климатической территории согласно региональным и узконациональным интересам²⁸¹.

«Пригожинский скачок» в качестве может произойти только при изобильной концентрации интеллектуальных и производительных средств и перенаселении культурно развитого региона.

Но вот какая незадача: русские люди, при всей своей национальной отваге, разумности и бытовой неприхотливости, боятся любых скачков! Да и неудивительно: мало ль их было за всю историю. А ведь отсюда исходит неповоротливость мысли и практического разума. Как насадил Пётр Великий прусские армейские и образовательные принципы (не переиначив монгольские), так всё и осталось. Уж в самой дважды объединившейся Германии всё изменилось, а у нас неколебимо. Даже безжалостно энергичная большевистская власть не смогла перевернуть. А скорей, не видела в этом необходимости.

Так что не может быть правильным всех организованно и разом перестраивать в направлении какого-то единомыслия. Кто симпатизирует азиатскому образу жизни, тот не склонен будет менять свои личные коллективистские приоритеты на индивидуалистические. Да и европейцем не стать в одночасье тому, кто вырос в окружении безалаберности и бескультурья. Выход может быть лишь одним: показывать ещё в школе особенности мировидения различных типов цивилизаций. Это будет единственно верным способом работать на опережение, поскольку жизнь не может не предложить уже взрослому индивидууму возможность выбирать.

А выбор между европейской и азиатской культурами состоит в следующем: человек Востока склонен вверять себя воле правителя, верить в предопределённость судьбы, ценить родовые и семейные связи, поклоняться культовым фигурам, любить красоту в простых её проявлениях как единственную ценность этого мира. Человек Европы избегает мыслить догмами и подчиняться гнетущим традициям и предрассудкам, предпочитает образованность родовитости, преклоняется перед наукой, стремится к правдивости и снятию покровов с обманчивой внешности. Знать про эти особенности надо с детства, а выбор делать в зрелом возрасте. Остальное же в личности проистекает от родителей и в некоторой степени от воспитателей.

Думается, изменить в ближайшее время как азиата, так и европейца невозможно – у каждого свой образ мысли и собственные культурные традиции. А сориентировать русского человека в образе жизни – можно, и даже нужно.

Европейская ментальность в русском характере часто подавалась и подаётся как выигрышное условие существования нации и государства: нет, мол, больше другой такой нации, воплощающей две разных цивилизационных общностей. Евразийцы полагают, что русский человек, будучи продуктом европейской и азиатской культур, в большей мере азиат, чем европеец. И если это так, тем более остро стоит вопрос выбора своей культуры, а точнее, выбора приоритетов.

Во всяком случае, русского человека, стремящегося перед азиатом быть азиатом, а перед европейцем – европейцем, так и будут считать двуличным, не умеющим устроить свою жизнь на здоровых началах. И дело здесь уже не в предпочтениях той или иной культуры, но в межеумочности и двойственности, которые, увы, сохранились.

При этом нельзя не осознать, что самым большим препятствием в европеизации России служит устойчивость ордынских порядков. Семейственность элиты, коррумпированность власти, пренебрежение интересами личности, сохранность чуждых кочевых традиций в народном характере, а отсюда неразвитость гражданских чувств, настолько бронируют идеологию государства, что любые кумулятивные идеи гражданского общества немедленно гаснут в этой броне.

Ну а то обстоятельство, что частная собственность в России не является священной и неприкосновенной, быстро приучило народ жить сегодняшним днём. Мы живём так и посейчас. При этом «частная собственность – верное естественное условие для деятельности человека, она воспитывает активных, заинтересованных работников, но ей не­пременно должна сопутствовать строжайшая закон­ность. Преступно же то правительство, которое броса­ет национальную собственность на расхват, а своих граждан в зубы хищникам – в отсутствии Закона»²⁸².

Снова повторяем: одна из главных и неотменимых проблем будущего России – в решении многоаспектного вопроса частной собственности. Вопрос был поставлен со стороны общества в нравственном аспекте писателями, но повис в воздухе – Гоголем с его Чичиковым, Островским с его Кнуровым, Чеховым с его Лопахиным.

Тем более, раз миром правят идеи, ясно, что все люди в равной степени должны их освоить, как практические повседневные, так и высокие. Мы при этом должны помнить, что в России рождались многие высокие идеи, и одна из них – идея гражданского общества. Не найдя в имперском обществе почвы для развития, она стала общеевропейской и в этом качестве утвердилась в послевоенной Европе 20-х, затем 50-60-х годов. Главными её свойствами стали взаимопомощь, гражданская ответственность, сбережение духовных ценностей. На этих началах интеллигентские принципы проникают Европу, затем Америку и продолжают утверждаться во всём мире.

Пройдя свой круг роста и утверждения, эти принципы наконец возвращаются на родину, где просто обязаны закрепиться. А составляющие новой русской идеи нам видятся такими: социальные свободы, частная собственность в полном её проявлении, ответственность за себя и других принесёт благосостояние духовное и материальное – с помощью уравновешенности душеполезной, общественной, физической. Можно объяснить новую национальную идею следующими качествами: вольное и сознательное устройство жизни в богатой всеми природными запасами стране, с надёжно защищённой собственностью для трудолюбивых и образованных граждан.

Национальная идея видится в том, что нам предстоит создание новой нации, граждански активной, работоспособной, преуспевающей, а главное, образованной. Как раз с образования и имеет смысл начинать. Нелишним было бы тут вспомнить, какие слова характеризовали декабристскую эпоху – они были «права человека», «отечество», «свобода», «конституция»... В тридцатых годах XIX века их дополнили «человечество», «мир», «вселенная». Это обычное для русского человека и для России стремление, «соединить интересы отечества с судьбами человечества, стремление к политической свободе – с борьбой за социальное освобождение»²⁸³. И поэтому ещё граждане России должны знать историю своей страны, во всём её многообразии, чтобы прошлое предков эффективно преобразовалось в наше настоящее как залог будущего осмысленного процветания.

…А что же у России ничего не получается, задал как-то вопрос один студент. Да потому, услышал он ответ, на котором мы настаиваем и теперь, что русские ещё молодая нация. По незнанию либо по монархическим убеждениям принято говорить о «тысячелетнем народе», «тысячелетней культуре», а то ещё о «древней нации», как будто Древняя Русь, древнеславянский язык, Московия принадлежат только русским.

Именно от нас теперь зависит, какой она станет, возродившись. Маркиз де Кюстин сочувственно сокрушался: «Император пытается ныне создать русскую нацию, но одному человеку это нелегко»²⁸⁴. По Петру Струве, как бы то ни было, но «родину, страну, нацию, госу­дарство надо созидать»²⁸⁵. А какой станет русская нация, такой станет Россия и все живущие в ней народы.

Вопросы по теме:

1. Кто такие русские?

2. Что мы называем Россией?

3. Какие народы живут в России?

4. Каковы особенности сосуществования разных народов в Российской Федерации?

5. Перечислите основные проблемы современного российского государства.

6. Каким образом, на Ваш взгляд, нужно преодолевать проблемы современной России?

7. Назовите основные культурно-, социально- и государственнообразующие процессы, бывшие актуальными в Российской империи XIX века.

8. Что такое «национальное самосознание»?

9. Что есть русская культура и как она взаимодействует с культурами других народов России?

10. Каково принципиальное отличие европейского типа культуры от азиатского?

11. Знаете ли вы про особенности историко-экономического развития России?

12. Назовите самые яркие явления российской культуры и художественные произведения, родившиеся в России.