Вопрос 23 проблема жанра СопИ

"Слово" в силу своей уникальности занимает особое место в системе жанров литературы Древней Руси. Со всей наглядностью это можно заметить при сопоставлении с произведениями одной темы - летописными повестями, рассказывающими о походе Игоря. Вообще весьма сложно однозначно определить жанр широко известного произведения XII в. Уже в самом тексте можно встретить достаточно противоречивые определения - "слово", "песнь", "трудная повесть". "Словами" в Древней Руси называли ораторские произведения. В связи с этим немало внимания уделялось изучению именно ораторских приемов, соотношения "Слова" с произведениями риторов домонгольского периода. Особенно детально исследовал эту сторону "Слова о полку Игореве" И.П.Еремин, относивший его к памятникам политического красноречия. Большинство комментаторов переводят словосочетание "трудная повесть" как "воинская повесть" (иное, менее распространенное прочтение - "печальная повесть"). Одним из ведущих жанров исторической книжности в Древней Руси была именно воинская повесть. Ей свойственны свои приемы запечатления баталий и походов, и, прежде всего, - устойчивые формулы, традиционные словосочетания, при помощи которых средневековые авторы отражали суровую действительность частых вооруженных столкновений. Летописные повествования о походе Игоря - типичные воинские повести. Сложность заключена в том, что и в "Слове" можно встретить некоторые подобные топосы. Значит, при всей уникальности поэтического строя этого произведения нельзя всецело отвергать его связь с традиционным жанром воинской повести. Все сказанное объясняет, почему медиевисты, как правило, говорят о проблеме жанра "Слова".

Но ведь в "Слове" присутствует и еще один компонент, еще более осложняющий его жанровую природу. Это песня. Действительно, невозможно не заметить связи "Слова" с фольклором, эпической традицией. Да и как не учитывать значительный языческий элемент в произведении. Безымянный автор обращался к наследию легендарного певца Бояна ("Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити…"), вступал с ним в своеобразную полемику, использовал солнечную символику, олицетворял силы природы и прибегал к устно-поэтическим приемам и символам. Важную роль тут играют образы дождя, грома и молний. А ведь сравнительно недавно центральное место в пантеоне древних русичей - язычников занимал бог громовержец Перун. Трудным и однозначно не разрешенным вопросом является проблема ритмической организации произведения. Но ритм письменного текста также несет на себе следы влияния устной поэзии. Возможно, всем этим устно-поэтическим компонентом объясняется своеобразная архаичность "Слова" на фоне иных текстов Киевской Руси.

(сие по Пауткину)

В дополнение по Ранчину:

1) Мнение о том, что "Слово.." - письменная запись устного сочинения, певшегося под аккомпонимент гуслей (ученый Ф. Е. Корш - сблизил слово с былинами и реконструировал его текст как былинный, ученый А. И Никифоров - докторская диссертация на тему "СопИ - былины 12 века)

НО! состав восточнослав фольклора 12 века, его жанры и образцы неизвестны. Старейшие записи сделаны не ранее 17 столетия.

Согласиться можно, что параллели с былинами есть, ибо есть характерный для этого фольклорного жанра прием, как эпическая гипербола (гиперболизация сила Всеволода Буй тура и для сравнения богатыря Илья Муромца. Всеслав Полоцкий наделен в слове чертами князя-оборотня, а как мы знаем, оборотничество свойственно былинному Вольху (или Вольге Всеславичу)

И снова НО!

1. жанр былин в 12 веке окончательно не сложился

2. непохожестей с былинами больше, чем похожестей (былины повествуют о событиях детально, в то время как в Слове они изображены как бы пунктиром, многое дано посредством ряда символ образов)

3. не очевидна стихотворная природа памятника. Прослеживается и ритмическая, и фонетическая упорядоченность, аллитерация (въ пяткъ потопташа поганыя плъкы половецкыя), но невозможно проследить единую систему звуковой организации какого-лтбо типа.

4. в лексике и словесном стиле памятника много общего с лексикой и стилем переводных и оригинальных произвед. древнерус. книжности 11-12 вв. Если бы принадлежал фольклору, такие совпадения невозможны.

5. х-ны форму для устной эпической поэзии, коих в Слове почти не наблюдается.

2) Следующее предположение, что Слово относилось к жанру героических (или эпических) поэм - ноне устных, а письменных ( Орлов, Лихачев, Робинсон) Приводились параллели с французской героич. поэмой "Песнь о Роланде"(князь Святослав Всеволодович ("сребреная седина") сравнивается с могущ. королем франков "седобородым Карлом", безрассудному Игорю соответствует Роланд, тоже мужественный и одновременно неосмотрительный и горделивый + ко всему противопоставление "русичи-христиане" -- половцы-язычники подобно "франки-христиане" --сарацины-язычники ", Ярославна подобна скорбящей Альде"

НО! (опять и снова)

1. сходства не очень значительны. Слово отличается меньшими масштабами по сравнению с другими эпическими произведениями.

2. эпич. эпосу не свойственны лир. отступления и обрывы в повествовании

3. отношение Слова к письмен. героич. поэмам не оправдано, ибо древнерус. книжность не знает этого жанра

3. "Песнь" об Игоревом походе - памятник светскогокрасноречия.

1. т.к обладает 3-х частной структурой ( вступление, осн. часть и заключение)

2. в стиле и ритмике есть общие черты с ораторскими произведениями

3. автор сам называет свое произведение "песнью", "словом", "повестью" - а эти определения относились к памятникам ораторского искусства в Древней Руси

НО! (опять-опять)

1. 3-х частная структура свойственна и другим памятникам, напр. житиям святых

2. в слове оч сильное повествовательное начало (описание событий), чуждое ораторск. проихвед

3. В памятнике красноречия проставляется то или иное лицо/событие. Можно согласиться с Ереминым, что в Слове нет резкого осуждения Игоря, но тогда получается, что автору достается прославлять поражение.

4. не очевидно, что "слово", "повесть" и "песнь" имели в Древней Руси отчетливый жанровый смысл

Итого: сложная структура памятника не укладывается в границы известных жанров, возможно своеобразие Слова связано с тем, что это трансформация какого-то фольклорного сочинения в книжное (так считает Соколова)

24 проблема автора СопИ. Х-тер его историч, полит и худож. воззрений

В «песни» об Игоревом походе нет и ни одного свидетельства, оставленного о себе автором: он не упоминает своего имени, не оставляет следа, указывающего на его возраст или социальную принадлежность. Только дважды создатель «поэмы» говорит от собственного лица, да и то один раз относит себя к некоей «братии» – не то дружинной, не то монашеской: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие…»; «Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями»?

В 1846 г. Н. Г. Головин назвал автором «Слова…» «премудра книжника» Тимофея, отысканного на страницах древней летописи; этот Тимофей упомянался в Галицко-Волынской летописи под 1205 г.. Помимо единственно бесспорного факта, что и Тимофей, и автор древнерусской «песни» имели прямое отношение к словесности, никаких других оснований для этого отождествления не было. Убийственный удар по версии Н. Г. Головина нанес спустя сто лет Н. П. Сидоров, разъяснивший, что выражение «премудрый книжник» в древнерусской словесности имело особенное значение: «тот, кто умел истолковывать “темные места” Писания. <…> Мы не можем представить себе автора “Слова” типичным для того времени книжником, начетчиком, каким был Тимофей» (Сидоров Н. П. К вопросу об авторах «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве»: Сборник исследований и статей / Под ред. чл.-корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. С. 165-166).

Ровно сто лет спустя всё в той же Галицко-Волынской летописи писатель А. К. Югов обнаружил другого кандидата на лавры древнерусского гения — упоминаемого в Ипатьевской летописи в рассказе событиях начала 1240-х гг. «словутьнаго (прославленного. – А. Р.) певца Митусу». Большинство ученых считало Митусу певцом-сказителем (И. М. Снегирев, Л. В. Черепнин, В. Т. Пашуто, Д. С. Лихачев), но есть и мнение, что это церковный певец, певчий (М. А. Максимович, Н. П. Сидоров); некоторые полагали одинаково возможным, что Митуса – и сказитель-песнотворец, и церковный певец-певчий (И. И. Срезневский, В. Ягич). Отождествление автора «Слова…» с Митусой, принадлежащее А. К. Югову, сомнительно прежде всего из-за «слишком большого разрыва между событиями “Слова” и упоминанием Митусы» (Лихачев Д. С. Размышления об авторе «Слова о полку Игореве» С.169, примеч. 2). Как отметил Л. А. Дмитриев, «объективных ист<орических> данных в пользу гипотезы Югова нет, все его доказательства исходят из априорно принятого положения, что М<итуса> - автор С<лова>» (Дмитриев Л. А. Митуса // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., Т. 3. С. 259).

Вскоре после этого другой писатель, И. А. Новиков, открыл, что автор «Слова…» сын тысяцкого, по известию Ипатьевской летописи, бывший в плену у половцев вместе с Игорем. Отцом его И. А. Новиков считал Игорева тысяцкого Рагуила и отождествлял автора «Слова…», не ссылаясь на идею Н. Г. Головина, всё с тем же книжником Тимофеем. Так доселе «безродный» Тимофей счастливо обрел отца и стал Рагуиловичем.

Надо признать, что «никаких оснований для признания безымянного сына тысяцкого автором прославл<енного> шедевра нет» (Савельева Н. В. Тимофей Рагуилович // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 5. С. 115).

Сын, как известно, за отца не отвечает, и военный историк В. Г. Федоров назвал вероятным автором «Слова» уже самого тысяцкого Игоря Рагуила - как человека зрелого и более опытного.

М. Т. Гойгел-Сокол, а вслед за ним украинский историк Б. И. Яценко посчитали автором «Слова…» другого участника Игорева похода - Ольстина Олексича, боярина черниговского князя Ярослава Всеволодовича; Ольстин Олексич участвовал в походе Игоря, возглавляя отряд, посланный в помощь новгород-северскому князю Ярославом Всеволодовичем – Игоревым двоюродным братом. М. Т. Гойгел-Сокол уверенно утверждал об Ольстине Олексиче: «О его знаниях, образованности, эрудиции говорит сама за себя “Песнь”» (Сокол М. Т. К вопросу о творце «Песни о полку Игореве» // Некоторые вопросы отечественной историографии и источниковедения: Сборник научных статей. Денпропетровск, 1976. Вып. 3. С. 74). Известный медиевист Л. А. Дмитриев остроумно парировал это опрометчивое заявление: «Разумеется, “Песнь” (т. е. С<лово>) ничего не может говорить об О<льстине> О<лексиче>, так как именно требуется доказать, что O<льстин> O<лексич> мог быть автором C<лова>» (Дмитриев Л. А. Ольстин Олексич // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 3. С. 361).

Ю. В. Подлипчук, отказываясь назвать имя автора, тем не менее уверенно считает его участником Игорева похода: «Не рискуя делать необоснованные выводы, можно только уверенно утверждать, что Автор был участником похода Игоря в 1185 г. и бежал с ним из плена.

Уже в зачине Автор дает понять, что поэма рождалась в походе и что в основе ее лежат были» (Подлипчук Ю. В. «Слово о полку Игореве»: Научный перевод и комментарий. М., 2004. С. 309).

Аргументы Ю. В. Подлипчука весьма наивные, не учитывающие художественную структуру «Слова…»: «Столь же детально, как поход, описаны Автором и события побега Игоря из плена. <…> …Игорь босой бежит сначала к тростнику, потом переплывает реку – “помчался горностаем к тростнику и – белым гоголем – в воду”. Для гоголя характерно белое пятно, образованное второстепенными маховыми перьями. Отсюда “белый гоголь”. Гоголь – прекрасный нырок.

“Белым гоголем» – это не одно из превращений князя-оборотня, а белеющее во мраке ночи тело (или одежда) плывущего по реке беглеца. И горностай назван не случайно: горностай – ловкий, быстрый зверек, со стремительным стелющимся ходом при беге. Отметим, что и горностай не боится воды – прекрасно плавает. Такие детали, как белеющая во мраке фигура босого Игоря и бесшумный стремительный бег к воде, дают убедительность всему происходящему удивительную. Все это от непосредственного видения, восприятия событий» (Там же. С. 311). .

Однако если исходить из «эффекта присутствия» повествователя при описываемых событиях, то он есть, например, и в описании ослепления князя Василька Ростиславича Теребовльского, хотя автор повести о его ослеплении, вошедшей в состав «Повести временных лет» под 1097 г., - Василий (очевидно, священник), без сомнения, не присутствовал при совершении этого преступления. И в сцене убиения святого Глеба из «Сказания о Борисе и Глебе» (XI – начало XII в.) такая деталь, как мечи убийц, блестящие, словно вода, также создают «эффект присутствия» автора при изображаемом событии, но автор «Сказания…», бесспорно, не был очевидцем произошедшего, и в целом описание мученической кончины князя подчинено условным правилам так называемого «литературного этикета» (термин Д. С. Лихачева).

Удостоились чести авторства «Слова…» и князья, в их числе и сам Игорь. Его кандидатуру горячо поддержали зоолог Н. В. Шарлемань и поэт И. И. Кобзев. И писатель В. А. Чивилихин в романе-эссе «Память» вручил «патент на авторство» «Слова…» самому Игорю… Из прочих князей чаще всего называли имя Владимира Ярославича Галицкого (ум. в 1199 г.) – сына Ярослава «Осмомысла» и брата Игоревой жены Ярославны; Владимир Ярославич в 1185 г. жил у Игоря в Северской земле.

Версию об утаенном авторстве Владимира Ярославича предложил Л. Е. Махновец: Владимир Ярославич был женат на Болеславе – дочери Святослава Всеволодовича Киевского и полоцкой княжны Марии Васильковны. Мария Васильковна, полагает Л. Е. Махновец, рассказала зятю о полоцких делах, о которых (в частности, о гибели в бою с литовцами ее брата Изяслава Васильковича) много говорится в «Слове…». Независимо от него это же мнение высказал другой украинский исследователь – писатель и филолог С. Г. Пушик; эту же версию выдвинул В. Семенов.

Против версий о княжеском сане автора «Слова…» безусловно свидетельствуют обращения к правителям разных земель «постоять за раны Игоря» и за «землю Русскую», которые не могут принадлежать князю. В обращении к князьям встречается именование «господин», а так не мог обращаться князь к князю. Они могли называть друг друга братьями, либо – если занимали разные ступени на лестнице власти – отцом, дядей, сыном, племянником; при этом термины родства приобретали характер терминов господства-подчинения: «отцом» или «дядей» («стрыем») был старший князь для младших, они же - сыновьями или племянниками («сыновцами»). Автор «Слова…» внимателен к терминам господства и подчинения. Святослав Киевский в «Слове…» называет Игоря и его брата Всеволода «Буй тура» племянниками как младших князей в иерархии власти. В терминах родства Игорь и Всеволод были не племянниками, а двоюродными братьями Святослава. Из летописи известно, что даже к одному из самых могущественных правителей Руси – к владимиро-суздальскому князю Всеволоду Большое Гнездо – Святослав Киевский обращался как занимающий более высокое место в иерархии власти: «брате и сыну». При этом реально Всеволод Большое Гнездо был сильнее Святослава, он никак не зависел от киевской власти, в то время как Святослав Киевский был вынужден считаться с мнением владимиро-суздальского правителя.

Называть князя господином мог лишь человек некняжеского рода. Соответственно, обращения к князьям принадлежат не киевскому правителю, а самому автору «Слова…». Еще Н. М. Карамзин заметил, что «гордый владетель Киевский не мог называть» других князей «своими господами или государями» [Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1991. Т. 2/3: С. 612-613, примеч. 262 к гл. VII тома 3). Мнение о том, что обращения-призывы к князьям принадлежат не Святославу, но автору «Слова…» высказывали также В. В. Каллаш и А. К. Югов, заметивший: автор, «как признают все, был тонким знатоком истории и междукняжеских отношений, а потому никоим образом не мог вложить в уста киевского великого князя, отца всех князей Киевской Руси, старейшины Русской Земли, те слова, которые были унизительны для него, именно как для первого в старейшинстве князя» (Югов А. К. О «золотом слове» // Слово о полку Игореве / Пер. и коммент. А. Югова. Вступ. статьи акад. Б. Д. Грекова и акад. А. С. Орлова. [Б. м.], 1945. С. 181). А. К. Югова поддержал известный исследователь древнерусской словесности Н. К. Гудзий. Обращение к князьям считает принадлежащими непосредственно автору «Слова» и Ю. В. Подлипчук.

Таким образом, обращения к князьям едва ли могли принадлежать не только Святославу, но и любому князю. Правда, известны редкие случаи, когда один князь все же именовал другого господином, причем первые примеры такого рода относятся примерно к времени создания «песни» об Игоревом походе: в 1180 г. рязанские князья именуют Всеволода Большое Гнездо «господином» и «отцом», так же к нему обращается в 1190 г. сын Ярослава «Осмомысла» Владимир, прося поддержать притязания на Галицкое княжение. Но это именно исключительные случаи, и обращение «господин» указывает на реальные отношения господства и подчинения. (Впрочем, некоторые исследователи включают обращения к князьям в состав «золотого слова».)

Но, даже если забыть о данных текста, противоречащих идее о княжеском сане сочинителя, кандидатура Игоря «непроходная», так как психологически невозможно создание произведения, автор которого, князь, устами другого князя, Святослава Киевского, произносит сам себе укоризну.

Предположение об авторстве Владимира Галицкого тоже ни на чем не основано.

И независимо от этих свидетельств текста, опровергающих версии о княжеском сане создателя «песни» большие сомнения вызывает и кандидатура Владимира Ярославича Галицкого как таковая. Владимир Ярославич Галицкий, брат Игоревой жены Ярославны, был человеком беспутным, авантюристом. Он обитал у князя Игоря, так как не ужился с родным отцом: в 1183 г. Ярослав «Осмомысл» изгнал его из Галича. «Это тот Владимир Галицкий, забулдыга и бражник, образ которого так красочно воспроизведен в опере Бородина “Князь Игорь” <…>» (Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. Изд. 2-е, доп. М., 1993. С. 514).

Враждовавший с отцом князь Владимир Ярославич не мог представить Ярослава «Осмомысла» в том идеальном образе могучего властителя, подпершего Карпатские горы железными полками и стреляющего «салтанов» в далеких землях, каков Ярослав в «Слове…».

Б. А. Рыбакову принадлежит гипотеза об авторе «Слова…» – киевском боярине Петре Бориславиче, которому историк приписывает обширный ряд фрагментов в Киевской летописи середины – второй половины XII в. Б. А. Рыбаков указывает и на сходство стиля Петра Бориславича и автора «Слова…», и на службу боярина при Святославе Киевском, которому симпатизирует и которого идеализирует автор «песни» об Игоревом походе.

Сопоставление языка «Слова…» и фрагментов Киевской летописи, автором которых Б.А. Рыбаков считает Петра Бориславича, свидетельствует, что киевский боярин мог написать «Слово…», но не доказывает однозначно, что он этот текст написал. Применение математических методов анализа для установления авторства Петра Бориславича также не доказало безусловно, что киевский боярин был создателем «Слова…».

Как заметил Л. А. Дмитриев, «сущностью всех гипотез об авторах С<лова> в определенной степени является домысливание создателями этих гипотез к тем или иным реальным именам XII в., таких биографических данных, которые дают возможность приписать им авторство Слова>. Заслуживает внимания то обстоятельство, что все время на кандидатство в авторы С<лова> выдвигаются новые имена: создатели новых гипотез осознают слабость аргументов своих предшественников, но свои собственные аргументы считают бесспорными.

Наиболее обоснованной следует признать гипотезу Б. А. Рыбакова, так как мы располагаем достаточно объективными свидетельствами о незаурядном литературном мастерстве боярина и воеводы Петра Бориславича. Но и в данном случае к очень незначительным безусловным свидетельствам приходится присоединять обширное число предположений. И если мы более или менее можем быть уверены в причастности этого государственного и политического деятеля XII в. к летописанию, то вопрос о принадлежности ему С<лова> все же гипотетичен <…>» (Дмитриев Л. А. Автор «Слова о полку Игореве» // Словарь книжников т книжности Древней Руси. Л., 1987. Ч. 1. С. 29). В другой статье Л. А. Дмитриев заметил, что идейное и художественное содержание «Слова…» «гораздо шире и глубже, чем та информация, которую мы можем почерпнуть из известных в настоящее время источников о каждом из предполагаемых авторов “Слова”» (Дмитриев Л. А. К вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» // Русская литература. 1986. № 4. С. 23).

К этому, впрочем, стоит добавить, что Б. А. Рыбаков приписывает Петру Бориславичу не только фрагменты из подлинной Киевской летописи XII в., сохраненные в Ипатьевском списке XV в., но и летописные фрагменты, цитируемые в «Истории Российской», составленной в первой половине XVIII в. В. Н. Татищевым; эти фрагменты, если верить историку XVIII в., были извлечены им из древних летописей. Между тем, есть довольно серьезные основания предполагать, что эти фрагменты позднего происхождения; мало того, очень вероятно, что в действительности они сочинены самим В. Н. Татищевым. (Это мнение обосновывает А.П. Толочко.)

Немного ернический тон этой главы объясняется ее предметом: серьезно относиться к абсолютному большинству попыток поиска автора «Слова…» совершенно невозможно. В известном смысле даже действительное установление имени создателя безымянной «песни» может не открыть ничего нового. Тимофей, Митуса, Рагуил, Ольстин Олексич – не более чем имена, за которыми мы не различаем ни лиц, ни судеб. Их биографии или покрыты мраком, или воссоздаются с большой долей сомнительности. Жажда услышать имя питается скорее мифологическими, нежели научными представлениями: имя словно бы дает бытие тексту, без имени он еще не рожден в мир…

Бесспорное установление автора значимо для картины словесности и репутации писателя, если речь идет о создании «Тени Баркова» (Пушкин или не Пушкин?) или «Тихого Дона» (Шолохов или Крюков, или «коллективное авторство»). В случае со «Словом…» имя автора – это не ключ к тексту: только поняв, что это за текст, каковы его жанр и функция, мы получили бы некий компас, указывающий, конечно, не на личность творца, а на возможную социальную и культурную среду, к которой он принадлежит.

Древнерусская книжность была по преимуществу анонимна, безымянна, и, может быть, следует уважать скромность сочинителя, скрывшего свое имя.

25. СопИ и фольклор

Народная сторона «Слова» проявляется в обращении к широкому общественному мнению, к мнению общенародному, и в призыве всех русских людей сплотиться в борьбе с внешним врагом. Автор широко вводит в свое произведение народные плачи и прославления, прибегает к понятиям «слава», «честь», «хвала», «хула» для того, чтобы сделать свое творение понятным и доступным всему русскому народу, для которого устная поэтическая форма выражения была привычной и знакомой с детских лет. Именно в «плачах» и «славах» более всего ощущается связь поэмы с произведениями устного народного творчества. Автор приводит их буквально, следует им в ходе всего изложения событий. В эмоциональной противоположности этих двух народных жанров отражен весь диапазон чувств и настроений, который так характерен для «Слова».

Произведение начинается с упоминания о «славах», которые пел Боян. «Славой» Игорю, Всеволоду, Владимиру и дружине оно заканчивается. Славу князьям поют девицы и иноземцы.

Мысленно следуя за полком Игоря, поэт одновременно оплакивает его, прерывая свое повествование лирическими отступлениями, которые также очень близки к народным мотивам:

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.

Далеко залетело!

Не было оно в обиду порождено

ни соколу,

ни кречету,

ни тебе, черный ворон,

поганый половец!

Особенно сильно проявляется связь плачей с лирической песнью в плаче Ярославны. Автор словно придумывает этот плач за свою героиню, но приводит его в таких формах и выражениях,

которые могли на самом деле принадлежать Ярославне. Как и принято в народных плачах, она обращается к ветру, реке, солнцу Подобно ей, направляя мысль к отсутствующим Игорю и Всеволоду, произносит свое «золотое слово, со слезами смешанное» и Святослав:

О мои дети, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы

Половецкой земле мечами обиду творить,

а себе славы искать...

Однако близость «Слова о полку Игореве» к устному творчеству не ограничивается одними лишь плачами и «славами». С народной поэзией его сближают и многочисленные фольклорные образы: деревья, склоняющиеся до земли от горя; никнущая от жалости трава; поле битвы, которое сравнивается с пашней. Последнее имеет в народной поэзии глубоко символичный смысл: это противопоставление войны и мирного труда, разрушения и созидания, смерти и жизни. Это противопоставление встречается и в других частях поэмы, когда автор вводит образ пира-битвы, очень обычного в народной поэзии. Поэтическими символами наполнен и сон Святослава, где его покрывают «черным покрывалом», черпают ему «синее вино, с горем смешанное», сыплют ему на грудь жемчуг «из пустых колчанов поганых иноземцев».

Подобно героям народных былин, Игорь оборачивается соколом и бьет гусей и лебедей к завтраку, обеду и ужину. Из народного творчества заимствованы и характеристики многих персонажей «Слова». Так, Всеволод буй тур, когда сражается с врагами, напоминает нам народных богатырей, таких как Илья Муромец:

Куда, тур, поскачешь,

своим златым шлемом посвечивая,

там лежат поганые головы половецкие—

Сходство с былинными богатырями явно прослеживается и в фигуре Ярослава Осмомысла, который бросает тяжести за облака. Народен также и образ девы Обиды, встречающийся в записях устной поэзии в XIX веке.

При чтении «Слова о полку Игореве» непременно напрашивается вывод о том, что с народной поэзией автора связывают не только художественные пристрастия, но и все его мировоззрение, политические взгляды. Он создает свое произведение в формах народного творчества потому, что сам очень близок к народу стоит на народной точке зрения. Возможно, что он принадлежит тем авторам-певцам, что бывали и в Киеве, и в Новгороде Северском, и непосредственно участвовали с Игорем в его походе.

Таким образом, несмотря на то что «Слово о полку Игореве», конечно лее, не является произведением устного народного творчества, оно все же находится очень близко к нему по своей идейной сущности, художественной системе и стилистическому строю.

“Слово...” выросло на плодородной почве русской культуры XII века. “Слово...” глубокими корнями связано с народной культурой, народным языком, народным мировоззрением. Вместе с тем в нем нашли свое воплощение лучшие стороны светской культуры.

“Слово о полку Игореве” посвящено неудачному походу против половцев в 1185 году малозначительного Новгород-Северского князя Игоря Святославича. Оно не повествует о событиях Игорева похода последовательно. Оно их поэтически оценивает и взвешивает. В “Слове...” говорится о них так, как будто бы события эти хорошо известны читателям. Оно обращено к современникам князя Игоря. Это горячая речь патриота-народолюбца, речь страстная и взволнованная, поэтически непоследовательная, но всегда полная веры в Родину.

“Слово...” начинается размышлением автора по поводу того, какой быть манере его повествования. Он отвергает старую манеру Бояна и решается следовать непосредственно “былинам” своего времени — придерживаться действительных событий. Этим он убеждает читателя, что перед ним импровизация, свободная от скованности литературными традициями речь, в том числе даже такими сильными, как Бояновы.

И действительно, все дальнейшее так непосредственно и тесно связано с живой устной речью, звучит так искренне и страстно, что мы ему верим.

Связь “Слова...” с устной народной поэзией яснее всего ощущается в пределах двух ее жанров, чаще всего упоминаемых в произведении: плачей и песенных прославлений —1 “слав”. И те и другие автор буквально приводит в тексте, им! же он следует в своем изложении. Их эмоциональная противоположность дает обширный диапазон чувств и смен настроений, которые так характерны для “Слова...”.

Плачи автор упоминает не менее трех раз: плач Ярославны, плач матери Ростислава, плач жен русских воинов, павших в походе Игоря. Два из них он приводит дословно: плач Ярославны и плач русских жен. Многократно он отвлекается от повествования, прибегая к эмоционально-лирическим высказываниям: “О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!”, “Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?” и т. д.

Автор “Слова...” как бы мысленно следует за полками Игоря и мысленно его оплакивает. Известно, что плачи напрямую связаны с народной песенной лирикой. Особенно эта связь видна в плаче Ярославны. Автор “Слова...” как бы цитирует плач — приводит его в достаточно большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать.

Не менее активно, чем плачи, участвуют в “Слове...” песенные прославления — славы. С упоминания о славах, которые пел Бонн, “Слово...” начинается, а славой Игорю, Всеволоду, Владимиру и дружине — заканчивается. Ее поют дому Святославову “немцы и венедици, греки и морава”. Слава звенит в Киеве, Ее поют “девици на Дунае”. Отдельные отрывки из песенных прославлений как бы звучат в “Слове...”: и там, где автор его говорит о Бояне, и там, где он слагает песнь в честь Игоря, и там, где он провозглашает здравицу князьям и дружине. Они приводятся в его заключительной части: “Солнце светится на небесе, — Игорь князь в Русской земли”.

«Слово» в древнерусской культуре

«Слово о полку Игореве» имеет много параллелей в древнерусской литературе и народной словесности. В летописях встречаются соответствующие выражения, как и в переводных славяно-русских повестях, хрониках и т. п. С русской народной словесностью «Слово о полку Игореве» имеет много общего, начиная с внешних средств выражения (эпитетов, сравнений, параллелизма и проч.) до образов природы, снотолкований, причитаний, запевов, заключений, изображения смерти и пр. В сюжетном отношении, вплоть до многих конкретных деталей, к «Слову» очень близок созданный примерно в одно время с ним рассказ Ипатьевской летописи о походе Игоря, хотя направление влияния дискуссионно.

Вместе с тем «Слово о полку Игореве» как целое, с его сложной поэтической символикой, смелыми политическими призывами к князьям, языческой образностью, пёстрой композицией, необычным бессоюзным синтаксисом в значительной степени стоит особняком в древнерусской литературе и книжности, если не считать подражание XV века — «Задонщину», включающую в себя мозаику из огромного количества заимствованных пассажей «Слова» (но и в ней, например, нет имён языческих богов). Исследователи обычно сближают «Слово» со светской «княжеской» культурой ранней Руси, следы которой немногочисленны (в литературе к ней можно отчасти отнести Моление Даниила Заточника), с фольклором, с европейской скальдической литературой. Иногда предполагают, что «Слово» — случайно уцелевший осколок большой традиции, в которой существовало много подобных произведений (ср. упоминаемое в нём творчество Бояна).

Следы отдельных мотивов «Слова о полку Игореве» (Буй-тур Всеволод как лучник, Роман и Мстислав, вступающие «в злата стремени») ряд исследователей видит в знаменитых миниатюрах Радзивилловской летописи (XV век, но в основе миниатюры представляют собой копии более ранних иллюстраций). Существенно, что отмеченные мотивы отсутствуют в тексте как самой Радзивилловской летописи, так и, например, Ипатьевской, содержащей очень подробную повесть о походе Игоря.

Помимо «Задонщины» (текста северо-восточного происхождения) и, в меньшей степени, других памятников куликовского цикла, где также есть близкие к «Слову» обороты (Сказание о Мамаевом побоище, летописные повести о Куликовской битве), следом знакомства древнерусских книжников последующих веков со «Словом» является несколько изменённая цитата из него в приписке писца Домида в Псковском «Апостоле» 1307 года: При сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, въ князех которы, и веци скоротишася человеком (ср. «Слово»: Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась).

Возможно, именно список, находившийся в начале XIV в. во псковском Пантелеймоновом монастыре, два века спустя послужил протографом для Мусин-Пушкинской рукописи: в дошедшем до нас тексте филологи выделяют псковские диалектные черты. Переписчик Мусин-Пушкинской рукописи (как и авторы и редакторы «Задонщины») уже многого не понимали в «Слове» и вносили в текст разного рода искажения. В целом можно сказать, что «Слово о полку Игореве» оставалось относительно мало известным текстом для позднего русского Средневековья, что было связано с его жанровой и содержательной необычностью. Некоторый всплеск интереса к нему был связан с Куликовской битвой и желанием воспеть исторический «реванш» Руси над кочевниками, поражение от которых изображено в «Слове».

26 Типологич. связи СопИ со средневековыми эпосами других народов

"Слово о полку Игореве" и средневековый эпос. "Слово о полку Игореве" - общерусский литературный памятник. Он стоит у истоков русской, украинской и белорусской литератур, обнаруживая типологическую общность с произведениями средневекового эпоса как европейских, так и азиатских народов.

На черты сходства и различия "Слова" с произведениями европейского эпоса обратил внимание ряд исследователей. Но замечательный памятник древнерусской литературы обнаруживает также типологическую общность с эпическими произведениями азиатских народов. Следует заметить, что данный вопрос нуждается в обстоятельном научном изучении.

Хочется только обратить внимание на типологическую общность "Слова о полку Игореве" и средневекового эпоса тюркоязычных народов - "Книги моего деда Коркута, на языке племени огузов".

Центральным героем эпоса средневековья как европейских, так и азиатских народов является храбрый мужественный воин, отважный защитник своей родины. Таков, например, герой "Песни о Роланде", вступающий в неравный бой с сарацинами, защищая рубежи "милой Франции". Он предпочитает смерть "сраму". "Горе тому, кто останется позади всех!" - восклицает он. Или герой испанского эпоса Сид - "Песня о моем Сиде", борющийся против эгоистической сепаратистской политики феодалов. Таковы и огузские богатыри, служащие Баюдур-хану - "Книга моего деда Коркута"; или Тариэль и Автандил - герои поэмы Шота Руставели "Витязь в барсовой шкуре", которые считают, что "жизнь, покрытая позором, горше смерти смельчака".

Борьба за родину против иноземных захватчиков в эпосе идеологически осмысляется как борьба за веру против язычников или иноверцев. Это особенно ярко выражено в "Песне о Роланде" и тюркоязычном эпосе.

Всем произведениям средневекового эпоса присуще прославление мужества, воинской отваги, физической силы, боевых подвигов героев. Обращают на себя внимание типологически общие сравнения героев с дикими животными. Например, витязи бросились на врага, "рыча, как львы" ("Книга моего деда Коркута"). Сравните в "Слове о полку Игореве": дружинники Рюрика Ростиславича "рычат, как туры", "туру" уподобляется брат Игоря Всеволод.

Герои средневекового эпоса неотделимы от своей дружины, воинов, которые добывают правителям славу в бою.

Идею народного единства в эпосе воплощает идеальный правитель, монарх, великий князь, хан. Таков "седобородый Карл" в "Песне о Роланде", "великий грозный Киевский" князь Святослав в "Слове", властитель огузов-Баюдур-хан в "Книге моего деда Коркута", джангар - в калмыцком эпосе "Джангариада".

Важное место в эпическом произведении отводится сказителю-певцу. Он обычно наделен сверхъестественной, волшебной силой песнопенья. Таков "вещий Боян" в "Слове", вещий певец в ногайско-казахской эпической поэме об Едигее. Хранителем народных преданий, мудрым советником хана, беков и народа выступает белобородый старец Коркут, поющий под аккомпанемент кабуза правдивые преданья о героическом прошлом огузов ("Книга моего деда Коркута"). Представления о певце как о колдуне-шамане, прорицателе характерно и для казахских сказаний о Хорхуте. Типологически близок им старый мудрый Вейнемейнен, кудесник и певец в карело-финском эпосе "Калевала". Монголы-ойроты считают певца героического эпоса "тульчи" обладателем сверхъестественной силы, хранителем преданий славного прошлого.

В ряде эпических произведений певец постоянно обращается к слушателям и держит их всегда в поле своего зрения.

Обращает на себя внимание и такая особенность эпоса тюркоязычных народов, как чередование стихотворной и прозаической форм повествования. В связи с этим правомерен вопрос, а не по такому ли принципу построено повествование в "Слове о полку Игореве"?

При всей типологической общности средневекового эпоса различных народов важны и те неповторимые особенности, которые имеет каждое произведение, отражающее исторические особенности национальной жизни своего народа.

Большинство произведений средневекового эпоса посвящено отдаленным от времени своего создания историческим событиям, трансформированным подчас народным преданием. Поэтому в ряде эпических произведений наличествует фантастика, гиперболические сказочные образы. В других значительны элементы куртуазности, занимательности. В третьих прославляется культ рыцарской чести, завоевательные войны. "Слово о полку Игореве" отличает глубокий историзм, отсутствие внешней занимательности. Ему присущ гражданский пафос и народность, выражающаяся в отстаивании интересов мирного созидательного труда "ратаев" - пахарей.

27) Отражение монголо-татарского нашествия в древнерусских повестях ХIII века. В середине XIII столетия Русская земля подверглась нашествию монголов. Страшные полчища степных кочевников, объединенные Темучином — Чингиз-ханом, двинулись с Востока на Запад. В течение трех лет, с 1237 по 1240 г., русский народ вел мужественную борьбу с неисчислимыми силами врагов. Феодальная раздробленность Руси способствовала успеху завоевателей. «России,— писал А. С. Пушкин,— определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».

«Повесть о битве на реке Калке».

Для детей. Первое столкновение русских войск с кочевниками произошло в 1223 г. на реке Калке (Кальмиус). Летописная повесть об этой битве дошла до нас в двух редакциях.

Повесть обстоятельно излагает ход событий. Весть о появлении «языка незнаемого» (неизвестного народа) принесли в Киев половцы, с которыми первыми столкнулись отряды степных кочевников, шедшие с Кавказа под руководством нойонов (воевод) Чингиза Джебе и Сабутэ. В битве приняли участие только южнорусские князья, но между ними не было согласия и единства, что и явилось причиной разгрома на Калке, указывает повесть.

Она хорошо передает настроение русского общества при известии о появлении монголо-татарских полчищ. Весть эта была встречена с крайним недоумением: «Явились народы, которых как следует никто не знает, кто они, откуда пришли, каков язык их, какого они племени, какой веры, и зовут их — татары, а иные говорят — таумены, а другие называют их печенегами...» Автор повести ссылается на философско-исторический труд Мефодия Патарского «Откровение», созданный в Византии, по-видимому, во второй половине VII в. (в «Откровении» обозревались судьбы человечества от Адама до «второго пришествия»). На его основе и дается религиозно-моралистическая трактовка события: приход «языка незнаемого» — следствие попустительства божия «грех ради наших», предзнаменование конца мира.

Народное сознание связывало с битвой на Калке сказание о гибели русских богатырей. Отзвук былины о том, как перевелись богатыри на Русской земле, мы находим в списках повести XV—XVI вв. Эти списки сообщают, что на Калке погибли не только шесть Мстиславичей, но и Александр Попович, его слуга Торопец, Добрыня Рязанич Златой Пояс, а также 70 «храбрых» (богатырей).

Для взрослых.

Повесть о битве на Калке — летописная повесть, рассказывающая о первом столкновении русских с монголо-татарами. В 1223 г. тридцатитысячный отряд монголо-татар под предводительством Джебе и Субедея вышел через Закавказье в степь и разгромил половцев, которые бежали за Днепр. Русские князья на съезде в Киеве решили оказать помощь половцам, и коалиция, состоявшая из большинства тогдашних князей за исключением Юрия Всеволодовича Владимирского, выступила в поход. Однако из-за феодальных распрей русско-половецкая рать потерпела жестокое поражение в сражении с монголо-татарами на реке Калке 31 мая 1223 г.

Происхождению и взаимоотношению трех первоначальных версий П., содержащихся в Летописях Лаврентьевской, Новгородской первой и Ипатьевской, посвящен целый ряд исследований, из которых последнее и наиболее обстоятельное принадлежит Д. Феннеллу. В Лаврентьевскую летопись вошла краткая редакция П., содержащая лишь деловой перечень событий. Считается, что рассказ о битве на Калке в Лаврентьевской летописи восходит к владимирской великокняжеской летописи 1228 г., куда он, очевидно, попал из Летописца Переяславля Русского. В Лаврентьевской летописи этот рассказ был переработан ростовским летописцем, который значительно сократил повествование и включил сведения о Васильке Константиновиче, счастливо избежавшем поражения на Калке. Начальная часть рассказа о сражении на Калке в Лаврентьевской летописи находит точную аналогию в HIЛ. Существует предположение, что эта часть восходит к рязанскому летописанию.

В основе подробного варианта П. HIЛ лежит южнорусский летописный рассказ; по мнению Д. Феннелла, это — летопись Мстислава Романовича, киевского великого князя (которая, как считает ученый, использована также в Лаврентьевской летописи). Для рассказа о сражении на Калке НIЛ характерно сочувственное отношение к великому князю Мстиславу Романовичу, который не обратился в бегство, но вместе со своим зятем Андреем и князем Александром Дубровским устроил на высоком берегу Калки ограду из кольев и мужественно оборонялся, пока не был предательски выдан монголо-татарам. Резко враждебное отношение к половцам и бродникам естественно для южнорусского летописца. Самый характер повествования свидетельствует против новгородского происхождения этой версии. Наиболее противоречивые мнения были высказаны о происхождении того варианта П., который входит в Ипатьевскую летопись. Л. В. Черепнин (Летописец Даниила Галицкого. — ИЗ, 1941, т. 12, с. 244—245) предполагал даже, что этот вариант первоначально существовал как самостоятельный текст. Д. Феннелл считает, что версия П., содержащаяся в Ипатьевской летописи, восходит к южнорусскому, возможно черниговскому, источнику, независимому от Лаврентьевской и НIЛ. Дублирующиеся известия объясняются более поздними вставками западнорусского происхождения, которые были сделаны с целью прославить потомков князя Романа Галицкого (ср. рассказ о ратных подвигах князя Даниила Романовича).

П. о битве на Калке в позднейших летописных сводах представляет собой различные комбинации сведений, почерпнутых из трех первоначальных версий. К особому источнику восходят лишь некоторые «избыточные» известия, содержащиеся в своде 1448 г. (протографе СIЛ и НIVЛ). Если А. В. Эммаусский возводит их к киевской летописи (источнику П. в составе НIЛ), то Д. Феннелл доказывает смоленское происхождение этих известий. Особый интерес представляет вставка, сделанная в своде 1448 г., сообщающая о гибели на Калке 70 «храбров» во главе с Александром Поповичем. Эта вставка, которая сохранилась и в позднейших летописных сводах, была сделана не раньше XV в. Летописные известия об Александре Поповиче, герое былин Алеше Поповиче, были изучены Д. С. Лихачевым. Подробный рассказ об Александре Поповиче читается в Тверском сборнике (в той его части, которая является сводом 1534 г.; считается, что составитель этого свода был ростовцем). Рассказ о нем, вставленный в П., интересен своей антикняжеской направленностью: летописец объясняет поражение на Калке «гордостью» и «высокоумием» русских князей и именно в связи с этим приводит рассказ об Александре и его слуге Торопе. Александр Попович участвовал в усобице между сыновьями владимирского князя Всеволода Большое Гнездо, Юрием и Константином, на стороне Константина. После смерти Константина, опасаясь мести Юрия, Александр вместе с другими «храбрами» принял решение служить Мстиславу Романовичу Киевскому. Сообщение о гибели в сражении на Калке Александра и 70 других «храбров» находит параллель в известной былине о том, как на Руси перевелись богатыри. Подробный рассказ об Александре Поповиче, несомненно фольклорного происхождения, вставлен в летопись из какого-то ростовского источника; не случайно в этом рассказе упоминаются местные ростовские урочища.

«Повесть о приходе Батыя на Рязань».

Для детей.

В 1237 г. основные силы Золотой Орды во главе с преемником Чингиз-хана Бату-ханом (Батыем) подошли к границам северо-восточной Руси. Первый удар степные кочевники нанесли Рязани, а затем был разгромлен Владимир.

События, связанные с героической защитой русским народом своей земли, получили яркое художественное отражение в «Повести и приходе Батыя на Рязань». Повесть дошла в составе летописных сводов XVI в. в тесной связи с циклом повестей о Николе Заразском. Она прославляет мужество и героизм защитников Рязани: князя Юрия Ингоревича, его братьев Давыда и Глеба и рязанской дружины — «удальцов-резвецов — достояния рязанского», славного богатыря Евпатия Коловрата. Причину поражения рязанцев автор усматривает в феодальной обособленности русских княжеств, в эгоистической политике князей. Тщетно Юрий Ингоревич взывает к владимирскому князю Юрию Всеволодовичу — последний отказывает в помощи рязанцам, он решает самостоятельно бороться с Батыем.

Органически не связанными со всем содержанием повести являются религиозно-моралистические рассуждения о причинах гибели Рязани: попустительство божие, наказание за грехи. Эти рассуждения автора не могут заслонить главной причины — забвение владимирским великим князем интересов всей Русской земли.

«Повесть о приходе Батыя на Рязань» состоит из четырех частей: 1. Появление Батыя на границах Рязанской земли, посольство рязанцев к Батыю во главе с князем Федором, гибель Федора и его жены Евпраксии. 2. Героическая зашита Рязани Юрием Ингоревичем, гибель защитников и разорение Батыем Рязани. 3. Подвиг Евпатия Коловрата. 4. Обновление Рязани Ингварем Ингоревичем.

Героями первой части повести выступают сын Юрия Ингоревича рязанского князь Федор и его молодая супруга Евпраксия. Федор отправляется к царю Батыю во главе посольства. Он бесстрашно вступается за честь не только своей супруги, но и всех рязанских жен. Дерзко и со смехом бросает Федор вызов «нечестивому царю»: «Не полезно бо есть нам, христианам, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд. Аще нас приодолееши, то и женами нашими владети начнеши».

Гордый ответ русского князя вызывает ярость Батыя. По приказанию хана Федор и все посольство перебиты.

Горестная весть поражает молодую жену Федора княгиню Евпраксию. Она, стоя в превысоком своем тереме с малолетним сыном Иваном на руках, «...услыша таковыя смертоносный глаголы, и горести исполнены, и абие ринуся из превысокаго храма своего с сыном своим со князем Иваном на среду земли, и заразися (разбилась.— В. К.) до смерти». Так лаконично прославляется подвиг верности, мужества, силы супружеской любви русской женщины.

Первая часть повести завершается горестным плачем Юрия Ингоревича и всех рязанцев.

Вторая часть прославляет мужество и героизм рязанской дружины и ее князя Юрия Ингоревича. Он воодушевляет дружину мужественной речью: «Лутче нам смертию живота купити, нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас изопью чашу смертную за святыа божиа церкви, и за веру христьянскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингоря Святославича».

В этой речи героический мотив сочетается с религиозным призывом умереть «за божий церкви» и веру христианскую. Перед боем Юрий, как и подобает благочестивому человеку, молится Богу, принимает благословение епископа.

Центральным эпизодом второй части является гиперболическое описание битвы. Русский воин один бьется «с тысящей, а два — со тмою», потрясая мужеством врагов. Причинив им существенный урон, рязанцы гибнут: «...ecu равно умроша и едину чашу смертную пиша».

Изображение разорения города исполнено в повести большого драматизма: И не оста во граде ни един живых: ecu равно умроша и едину чашу смертную пиша. Несть бо ту ни стонюща, ни плачюща и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но ecu вкупе мертвы лежаща».

Третья часть посвящена прославлению подвига Евпатия Коловрата. Это эпический герой под стать богатырям русских былин. Он наделен гиперболической силой, мужеством и отвагой. Он живое олицетворение героического подвига всего русского народа, который не может мириться с поработителями и стремится отомстить за поруганную врагом землю. Основное внимание уделено изображению поведения Евпатия в бою, на его подвиг переносится подвиг всей дружины. Он бесстрашно разъезжает по ордынским полкам и бьет их нещадно — так, что его острый меч притупился. Самого Батыя охватывает страх, и он посылает против Евпатия своего шурина богатыря Хостоврула (типично эпическая былинная ситуация).

В поединке одерживает победу Евпатий. Он «исполин силою и разсече Хостоврула на полы до седла. И начата сечи силу татарскую, и многих тут нарочитых богатырей Батыевых побил, ових на полы пресекаше, а иных до седла крояше».

Охваченные страхом монголы вынуждены применить против русского богатыря «пороки» (стенобитные орудия): «...и начаша бити по нем с сточисленых пороков и едва убиша его...»

Когда тело Евпатия приносят к Батыю, хан «начаша дивитися храбрости и крепости и мужеству» Евпатия. Батый воздает должное своему врагу: «О Коловрате Еупатие, гораздо ecu меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной орды побил ecu, и многие полкы падоша. Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против сердца своего».

Под стать Евпатию и его храбрые дружинники. Когда кочевникам удалось захватить в плен пятерых воинов, изнемогавших от ран, те с иронией и сознанием морального превосходства отвечают Батыю: «Веры християнскые есве, раби великого князя Юрья Ингоревича Резанского, а от полку Еупатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанскаго тебя, силна царя, почтити и честна проводити и честь тобе воздати. Да не подиви, царю, не успевати наливати чаш на великую силу — рать татарьскую».

В этом ответе обнаруживается отзвук былевого народного эпоса (ср. разговор Ильи с Калином царем).

Последняя, заключительная, часть повести начинается эмоциональным плачем князя Ингваря Ингоревича, созданным по всем правилам книжной риторики. Он горестно оплакивает убитых, «яко труба рати глас подавающе, яко сладкий орган вещающи».

Повесть заканчивается рассказом о возрождении и обновлении русскими людьми испепеленной врагом Рязани, вследствие чего «бысть радость християнам...». Эта концовка свидетельствует об оптимизме, жизнестойкости русского народа, его неколебимой вере в возможность избавления от монголо-татарского ига.

Все произведение представляет собой образец воинской повести, которая вобрала в себя значительные элементы фольклора. Повесть не всегда точна в передаче исторических фактов (сообщается об участии в битве Всеволода Пронского — умер ранее 1237 г.; о гибели в бою Олега Красного, хотя он остался жив), но она верно передает настроение общества того времени и отличается живостью, яркостью и драматизмом повествования.

Более лаконичен и менее образен рассказ летописи о взятии Батыем Владимира в 1238 г. и битве на реке Сити с князем Юрием Всеволодовичем, павшим в этом бою.

Выразителен краткий летописный рассказ об осаде Козельска. Жители этого города в течение семи недель выдерживали осаду, и враги прозвали за это Козельск «злым городом». Овладев им, завоеватели жестоко расправились с его жителями.

Для взрослых: Повести о Николе Заразском — цикл рязанских повестей о событиях татаро-монгольского нашествия. Цикл не имеет единого автора: он слагался в течение почти двух столетий, продолжая дополняться описанием «чудес» и порождая различные редакции еще два столетия. Изучение истории текста цикла сильно затрудняется тем обстоятельством, что сохранились лишь поздние списки. Всего один список датируется XVI-м в. (ГБЛ, Волок. собр., № 526), остальные списки (их не менее ста) — XVII и XVIII вв. Тем не менее положение не безнадежно. Центральная и лучшая из составных частей цикла — Повесть о разорении Рязани Батыем в той или иной степени отразилась во многих произведениях русской литературы XIV—XVI вв. и по этим отражениям до известной степени мы можем судить о движении ее текста и текста некоторых других произведений цикла.

Цикл состоит из Повести о перенесении Иконы Николы Заразского из Корсуня, уже упомянутой Повести о разорении Рязани Батыем, Похвалы роду рязанских князей (иногда включаемой в состав предшествующей повести), родословной попов, служивших у иконы Николы Заразского, и охватывающей то 335, то 389 лет, и двух «Коломенских чудес» иконы Николы Заразского, произошедших уже в XVI в. и так или иначе связанных с Коломной (с перенесением иконы в Коломну в 1522 г. и построением каменной стены в Зарайске в 1531 г.).

Некоторое указание на авторство первой из повестей рязанского цикла имеется в краткой части этого цикла — «Род служителей чудотворца Николы Заразского». Все «служители» церкви Николы Заразского в городе Заразске, переименованном в XVII в. в Зарайск, происходили из одного рода «служителя» Евстафия, который пришел «ис Корсуни с чюдотворным Николиным образом». О сыне Евстафия — «Евстафии втором» говорится: «сии написа Еустафей вторый Еустафьев сын Корсунскова. На память последнему роду своему».

Что же «сии» написал «Евстафии вторый»? Родословие, само собой разумеется, написать он не мог. Центральную повесть цикла — Повесть о разорении Рязани, как мы увидим, написать он также не мог, так как повесть эта содержит признаки относительно позднего своего происхождения: там спутана хронология, погибшими в неравном бою с Батыем показаны такие князья, которые на самом деле умерли позднее, смешаны их родственные отношения — все это могло произойти не ранее XIV в., когда многое уже забылось, получило свое эпическое обобщение. «Евстафии вторый» мог написать какой-то первоначальный краткий вариант Повести о разорении Рязани Батыем, однако по существу этот первоначальный краткий вариант был летописного характера и не связан с иконой Николы. Остается предположить, что «Евстафии вторый» написал Повесть о перенесении иконы Николы из Корсуня. Эта повесть сравнительно мало варьируется в списках (главное колебание — в указании на тот город, через который прибыл Евстафии со своим семейством и иконой в Новгород из Корсуни: по одной версии он проехал через Кесь, ныне Цесис Латвийской ССР, по другой — через Ригу). Предположение о том, что «Евстафии вторый» написал именно Повесть о перенесении иконы Николы, согласуется и с тем, что в самой повести «Евстафий вторый» упоминает о самом себе: Никола является во сне «Евстафию первому» и говорит: «Астафие, возми мой чюдотворный образ Корсунски, супругу свою Феодосию, и сына своего Остафия и гряди в землю Резаньскую». Язык этой повести весьма архаичен, лексический состав ее не противоречит тому предположению, что она была составлена в середине XIII в. Предположения о том, что род служителей Николы Заразского был греческого происхождения, лишены основания. Корсунь в начале XIII в. имела, как известно, многочисленное русское население наряду с греческим и представителями других национальностей. Заключается первая повесть цикла описанием гибели князя Федора Юрьевича «от безбожнаго царя Батыя на реке на Воронежи» и самоубийства его жены Евпраксии вместе с сыном их — Иваном Постником. Этот заключительный эпизод первой повести повторен во второй — в Повести о разорении Рязани Батыем, причем повторен он в сходных выражениях, что указывает на общий источник или на то, что вторая повесть, составлявшаяся позднее, заимствовала этот эпизод из первой.

Вероятнее всего предположение, что перед нами какая-то запись летописного характера: в основной части второй повести — Повести о разорении Рязани Батыем — ясно проступает рязанская летопись. Дело в том, что под 1238 г. в Синодальном списке Летописи Новгородской первой, в той его последней части, которая в наиболее авторитетном издании, выполненном А. Н. Насоновым, определена как относящаяся к первой половине XIV в. (см.: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Под редакцией и с предисловием А. Н. Насонова. М.; Л., 1950, с. 5), читается рассказ, очень близкий к Повести о разорении Рязани Батыем и не содержащий анахронизмов, которых немало в окончательном дошедшем до нас тексте Повести о разорении Рязани Батыем. Это и есть, как нам представляется, древнейшая основа Повести.

Впервые на ее сходство со статьей HIЛ под 1238 г. обратил внимание В. Л. Комарович (в «Истории русской литературы»). Он считал, что в HIЛ сохранились остатки рязанского летописного свода Ингваря Ингоревича. Другой фрагмент этого свода читается в НIЛ под 1218 г., в нем описывается убийство рязанскими князьями Глебом и Константином своих родственников. Оба рязанских рассказа резко выделяются в спокойном изложении НIЛ своим обличительным пафосом, а с другой стороны, во второй повести и таким традиционным способом, отмечающим конец вставки, как фраза: «Но на предлежащее возвратимся». Рязанское происхождение рассказа в НIЛ под 1238 г. о взятии Рязани Батыем ясно из того, что говорит о себе сам рассказчик: «И кто, братье, о сем не поплачется, кто ся нас остал живых... Да и мы то видевше, устрашилися быхом». Косвенно указывает на рязанское происхождение рассказа HIЛ и то обстоятельство, что Рязань названа в нем просто «град», и даты подхода татар к Рязани и ее взятия указаны совершенно точно: 16 и 21 декабря.

Итак, древнейшее ядро Повести о разорении Рязани Батыем имело летописный характер. В последующем «зрелом» тексте Повести эта летописная форма в какой-то мере сохраняется (например, формула «В лето 6745...», отдельные летописные приемы изложения и пр.). В древнейшем ядре Повести нет рассказа о Евпатии Коловрате, нет плача Ингваря Ингоревича, нет явно анахроничного рассказа о смерти Олега Красного (в действительности же князь попал в плен, возвратился из Орды в 1252 г. и умер в 1258 г.), не сделаны еще все рязанские князья братьями вопреки исторической правде, нет Похвалы роду рязанских князей и мн. др.

Повесть о разорении Рязани Батыем в дальнейшем отразилась в летописной Повести о нашествии Тохтамыша на Москву в 1382 г. в обеих ее редакциях (в редакции Симеоновской летописи и Рогожского летописца и в редакции НIVЛ и СIЛ). Обращает на себя внимание, что Повесть о разорении Рязани не повлияла на Повесть о нашествии Тохтамыша, ни «плачем Ингваря Ингоревича», ни эпизодом с Олегом Красным, ни рассказом о Евпатии Коловрате, ни Похвалой роду рязанских князей. Очевидно, что всех этих частей не было еще в Повести о разорении Рязани, однако текст, повлиявший на Повесть о нашествии Тохтамыша, вполне близок тому, который и сейчас читается в Повести о разорении Рязани. Отсюда ясно, что в конце XIV в. эта Повесть уже существовала, но, вероятнее всего, без указанных частей.

Плач Ингваря Ингоревича появился в Повести под влиянием плача великой княгини Евдокии по Дмитрии Донском, читающемся в составленном в XV в. Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, «царя Русьскаго». Это Слово, повлиявшее на Повесть, само испытало в свою очередь ее влияние. В Слове отразилась Повесть без рассказа о Евпатии Коловрате и без рассказа об Олеге Красном, но уже с Похвалою роду рязанских князей. Это, конечно, не значит, что Похвала была составлена только в это время: по всей литературной форме и идеалам княжеского поведения она очень архаична и могла быть написанной еще в XIII в., тогда же, когда было написано близкое ей по духу Слово о погибели Русской земли. Однако в соединении с Повестью о разорении Рязани Похвала появилась, очевидно, уже в XV в. То же влияние Повести, уже соединенной с Похвалой, видим мы и в «Задонщине». Значит и ко времени создания «Задонщины» (дата ее создания, впрочем, весьма спорна) соединение в одном своде Повести и Похвалы было налицо. Мало того, в «Задонщине» отыскиваются следы влияния рассказа о Евпатии Коловрате и плача Ингваря Ингоревича. «Задонщина» несомненно составлена позднее Повести о нашествии Тохтамыша в 1382 г. Отсюда можно предположить, что дошедший до нас состав и вид Повести о разорении Рязани с Похвалою роду рязанских князей и плачем Ингваря Ингоревича образовался где-то в самом кон. XIV или нач. XV в., между созданием Повести о нашествии Тохтамыша и написанием «Задонщины». Неясен только вопрос о рассказе со смертью Олега Красного. Возможно, что он был присоединен к Повести о разорении Рязани именно в это время — тогда, когда нужна была некая патриотическая реабилитация Рязанского княжества и его князей.

В полном своем составе повлияла Повесть о разорении Рязани и на Сказание о Мамаевом побоище во всех его редакциях. Так же точно в полном своем составе отразилась она и в Повести Нестора-Искандера о взятии Царьграда турками конца XV в.

В XVI в. в связи с временным переносом в 1522 г. иконы Николы Заразского в Коломну рязанский цикл был дополнен двумя коломенскими «чудесами» явно коломенского же происхождения. В XVII в. весь цикл Повестей о Николе Заразском подвергается различным переработкам. Цикл становится особенно популярен в связи с той ролью, которую сыграл Заразск и икона Николы в событиях Смутного времени. В 1608 г. она была украшена Василием Шуйским, в 1610 г. заразский протопоп Димитрий действовал против интервентов вместе с князем Пожарским. Характер переработок Повестей в XVII в. резко отличается от характера переработок в предшествующие столетия: если тогда рязанский цикл складывался, дополнялся новыми текстами, то теперь текст перерабатывается целиком — и в стилистическом, и в идеологическом отношении. Так появляются редакции, связанные с определенной средой или узкими назначениями (например, церковно-служебными). Появляются редакции «Стрелецкая», составленная, очевидно, в Коломне, редакция «Сказания», «Воинская», редакция «Русского временника», Проложная и пр.

Один из списков пространного вида редакции «Сказания» заключается словами: «справил Ивашко иконник Калашников», но был ли иконник Калашников автором редакции «Сказания» этого пространного вида или простым переписчиком — сказать трудно. По-видимому, необходимо признать, что наиболее «существенными» авторами в рязанском цикле были «Евстафий вторый», создавший первую повесть цикла, безвестный автор Похвалы роду рязанских князей и тот автор, который на грани XIV и XV вв. создал окончательный текст Повести о разорении Рязани Батыем вместе с рассказом о Евпатии Коловрате, плачем Ингваря Ингоревича и пр. Все указанные авторы обладали незаурядными литературными способностями и высокими патриотическими чувствами.

Бонус «Слова» Серапиона Владимирского. События монголо-татарского нашествия отразились также в жанре дидактическом и агиографическом.

Талантливым проповедником XIII в. был Серапион — игумен Киево-Печерского монастыря, а с 1274 г.— епископ Владимирский (ум. в 1275 г.). Современники называли Серапиона «мужем зело учительным в божественном писании». Перу Серапиона принадлежит пять «слов»: первое было создано около 1230 г., после битвы на Калке, последние четыре — во Владимире в 1274—1275 гг.

Серапион в нашествии иноплеменников видит карающий перст Божий, возмездие за грехи и призывает людей к покаянию, говорит даже о приближении скорого конца мира.

Приход «языка немилостивого» Серапион изображает довольно образно и живо, прибегая к ритмической форме построения речи: «...приде на ны язык немилостив, попустивъшю Богу, и землю нашю пусту сътвориша и грады наши плениша, и церкъви святыя разориша, отъци и братию нашю избиша; матере наша и сестры наша в поругание быша».

Во втором «слове» Серапион говорит о страшном гневе Божием и вспоминает прошлое в форме риторических вопросов: Не пленена ли бысть земля наша? Не взъяти ли быша гради наши?Не вскоре ли падоша отъци и братия наши трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощена ли быхом оставьте горькою си работою от иноплеменик ?»

Бедствия, постигшие Русскую землю, изображены в третьем «слове». Четвертое и пятое «слова» Серапиона посвящены осуждению народных предрассудков и суеверий: они направлены против испытания «ведьм» водой и огнем и против откалывания из могил утопленников, которые, по народному поверью, вредили урожаю. В последних «словах» Серапиона пессимистический тон начинает постепенно исчезать, что свидетельствует об изменении настроения в русском обществе.

Е. В. Петухов, исследуя творчество Серапиона Владимирского, отмечает простоту и непосредственность его поучений, отсутствие приемов книжного ораторства. Он относит Серапиона к категории тех писателей северо-восточной Руси XIII в., которые являются соединительным звеном между северо-востоком и Киевом, придерживаются традиций киевской школы, в частности поучений Феодосия Печерского и Климента Смолятича, но живут новой жизнью, черпая из нее материал для своих сочинений.

Таким образом, события 1237—1240 гг., связанные с нашествием монголо-татарских полчищ, получили широкое отражение в воинской исторической повести, поучении.

28) «Слово о погибели Русской Земли». Патриотические идеи памятника. Идеал Русской земли .

Для детей.

Событиями монголо-татарского нашествия, очевидно, порождено и такое выдающееся поэтическое произведение, как «Слово о погибели Русской земли», впервые обнаруженное только в конце 70-х годов прошлого века

К. Г. Евлентьевым и опубликованное в 1892 г. X. М. Лопаревым. Новый список произведения был найден в 30-е годы нынешнего века И. Н. Заво–локо и опубликован В. И. Малышевым в 1947 г.

«Слово о погибели Русской земли» исполнено высокого гражданского патриотического звучания. В центре — образ Русской земли, «светло-светлой» и «украсно-украшеной». Неизвестный автор слагает гимн родине. Он говорит о природных красотах и богатствах родной земли. Неотъемлемой ее частью, ее гордостью являются города великие, села дивные, сады монастырские, дома церковные (храмы). Славу Руси составляли князья грозные (могущественные), бояре честные, вельможи многие. Автор говорит о могуществе Всеволода (Большое Гнездо), его отце Юрии Долгоруком и деде Владимире Мономахе.

Подобно автору «Слова о полку Игореве», автор «Слова о погибели Русской земли» сопоставляет былое величие Руси с нынешним упадком. «А в ты дни болезнь крестияном, от великого Ярослава и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». Здесь нетрудно заметить своеобразную периодизацию истории Руси, как бы продолжающую периодизацию «Слова о полку Игореве». Автор «Слова о полку Игореве» связывал со «старым Ярославом» период расцвета политического могущества Руси, а затем говорил о «невеселой године» княжеских крамол и распрей, приведших к усилению «поганых». Автор «Слова о погибели Русской земли» как бы развивает дальше мысль гениального певца: от «великого Ярослава», т. е. Ярослава Мудрого, «до Володимера» Мономаха продолжались княжеские распри, «губившие» Русскую землю; Владимир Мономах добился прекращения усобиц, сплотил все силы Руси для борьбы со степными кочевниками и нанес им сокрушительный удар. Поэтому в «Слове о погибели» образ Мономаха приобретает героическое и эпическое звучание.

После Владимира и до «ныняшняго Ярослава», «до брата его Юрья» продолжается период княжеских раздоров, что и привело к «погибели Русской земли», т. е. захвату ее врагом.

Сопоставление «Слова о погибели Русской земли» с летописями показывает, что о «погибели» земли русские люди стали говорить только после захвата Батыем Киева, который в глазах народа продолжал оставаться центром Русской земли (об этом же свидетельствуют былины). В связи с этим естественнее всего предположить, что «Слово о погибели» было написано южанином, переселившимся на север Руси, не ранее 1240 г., после падения Киева. Это произведение можно отнести к жанру историко-публицистических «слов» — «речи», призванной вселить в сердца слушателей мужество, бодрость, пробудить чувство гордости за свою землю, подвергшуюся опустошительному разгрому «языка немилостивого», «лютого», вдохновить на борьбу против поработителей, для чего необходимо преодолеть «болезнь» —княжеские усобицы.

«Слово о погибели Русской земли» породило обширную исследовательскую литературу, в которой высказан ряд интересных, подчас противоречивых мнений о времени и месте создания этого произведения, о его отношении к «Житию Александра Невского».

Для больших. Слово о погибели Русской земли — отрывок полностью не сохранившегося произведения, посвященного татаро-монгольскому нашествию на Русь. Отрывок этот дошел до нас в двух списках, при этом не как самостоятельный текст, а как введение к первой редакции Повести о житии Александра Невского. Один список — XV в. (Гос. архив Псковской области, собр. Псково-Печерского мон., ф. 449, № 60), второй — XVI в. (ИРЛИ, Р.IV, оп. 24, № 26). Заглавие памятника «Слово о погибели Рускыя земли и по смерти великого князя Ярослава» читается только в первом списке.

Объединение в рукописной традиции С. с Повестью о житии Александра Невского давало основание ряду исследователей считать С. вступлением к не дошедшей до нас светской биографии Александра Невского, которая якобы послужила основой его жития. Однако сравнение стиля С. со стилем Повести о житии свидетельствует о независимости этих произведений и о разном времени их возникновения. И в настоящее время полностью возобладала точка зрения, согласно которой объединение этих текстов — факт их более поздней литературной истории.

Дошедший до нас отрывок С. — либо вступление, либо первая часть произведения о «погибели Русской земли» — об ужасах батыевщины, о разгроме русских княжеств монголо-татарами. В сохранившемся тексте описывается былая красота и богатство Русской земли, ее прежнее политическое могущество. Такой характер вступления к тексту, который должен был повествовать о горестях и бедах страны, не случаен. Эта особенность С. находит себе типологическое соответствие с произведениями древней и средневековой литературы, в которых встречается похвала величию и славе родной земли. В. В. Данилов, изучавший эту проблему, пришел, однако, к заключению, что С. «сближается не со всяким патриотическим произведением в других литературах, а лишь со сходными по условиям своего проявления, когда родина писателя страдала от войн, междоусобий и произвола» (Данилов В. В. «Слово о погибели Рускыя земли» как произведение художественное. — ТОДРЛ, 1960, т. 16, с. 137—138).

С. по поэтической структуре и в идейном отношении близко к Слову о полку Игореве. Оба этих произведения отличает высокий патриотизм, обостренное чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Оба памятника близки и сочетанием в них похвалы и плача: похвала былому величию страны, плач о ее бедах в настоящем. «Слово о полку Игореве» было лирическим призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед татаро-монгольским нашествием. С. же явилось лирическим откликом на события этого нашествия. Между обоими произведениями могут быть отмечены близкие стилистические формулы, сходные поэтические образы, параллельные словосочетания и обороты (см.: Соловьев А. В. Заметки к «Слову о погибели Рускыя земли». — ТОДРЛ, 1958, т. 15, с. 109—113). Однако о непосредственной зависимости С. от «Слова о полку Игореве» эти совпадения свидетельствовать не могут. В данном случае близость этих произведений объясняется их поэтическими особенностями.

В науке существуют различные точки зрения как по вопросу о времени написания С., так и по вопросу об авторе произведения. Некоторые исследователи (М. Н. Тихомиров, В. Филипп и др.) соотносят возникновение С. с Калкской битвой 1223 г. Есть точка зрения (М. В. Горлин), согласно которой С. — отклик на смерть князя Ярослава Всеволодовича в 1246 г. В. В. Данилов полагал, что С. было написано после 1250 г. кем-то из лиц, прибывших в свите Кирилла, митрополита из Галича во Владимиро-Суздальскую Русь. Наиболее убедительной, однако, следует принять датировку тех исследователей (А. В. Соловьев, Н. К. Гудзий, И. П. Еремин, Ю. К. Бегунов и др.), которые связывают возникновение С. с Батыевым нашествием на Русь в 1237—1240 гг. С. обрывается на фразе «А в ты дни болезнь крестианом от великаго Ярослава и до Володимера, и до ныняшняго Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго». «Нынешний Ярослав» — Ярослав Всеволодович, умер в 1246 г., следовательно, С. было написано, во всяком случае, до 1246 г. Но в приведенном контексте и имя Юрия Всеволодовича фигурирует, скорее всего, как имя еще живого князя, а он погиб в битве на Сити 4 марта 1238 г. Можно думать поэтому, что С. было создано в самом начале Мамаева нашествия, еще до битвы на реке Сити.

Столь же гипотетичным остается для нас вопрос и об авторе С. Одни исследователи видят в авторе жителя Новгорода (М. Н. Тихомиров, В. Филипп), другие считают, что произведение возникло в пределах южной Руси (А. В. Соловьев), третьи полагают, что автором С. был житель северо-восточной Руси — Переяславля-Залесского или Владимира (Н. К. Гудзий), четвертые — местом написания С. называют северо-восточную Русь, но говорят, что автором был выходец из южной Руси (В. В. Данилов, Ю. К. Бегунов). Последняя гипотеза представляется наиболее убедительной: в С. много черт, свидетельствующих о северовосточной Руси (имена князей, перечисляемые земли, некоторые термины), а вместе с тем автор хорошо знает легенды о Владимире Всеволодовиче Мономахе южнорусского происхождения.

С., как известно, нашло отражение в нескольких памятниках древнерусской литературы — образами С. воспользовался монах Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин, создавая свой вариант «Задонщины» (конец 70-х гг. XV в.), реминисценции из «Слова» имеются в редакции Андрея Юрьева Жития Феодора Ярославского (вторая половина XV в.) и в Степенной книге (60-е гг. XVI в.).

Первая публикация С. была осуществлена по рукописи псковского Печерского монастыря в 1892 г. X. М. Лопаревым. Однако, до издания Лопарева памятник этот был известен псковскому археологу К. Г. Евлентьеву, о чем свидетельствует запись последнего от 1878 г. на обороте верхней крышки переплета сборника со С. Второй список произведения был открыт в 1933 г. И. Н. Заволоко среди рукописей рижской Гребенщиковской старообрядческой общины. Вторично этот список был открыт В. И. Малышевым в 1945 г. Текст этого списка был в 1947 г. одновременно опубликован В. И. Малышевым по рукописи и по фотокопии в работе М. В. Горлина, опубликованной посмертно (фотокопию списка В. М. Горлину в 30-е гг. предоставил И. Н. Заволоко). Текст С. неоднократно публиковался и отдельно, и в составе сборников и хрестоматий. Произведению посвящена обширная исследовательская литература (подробный обзор ее см. в монографии Ю. К. Бегунова).