Строев Сергей Александрович
Цивилизация есть насилие
Civilization is violence
Аннотация.
В настоящей работе представлен взгляд на цивилизацию как на явление, способное существовать только благодаря и в силу осуществления регулярного систематического насилия. Переосмыслено значение классовой эксплуатации как необходимого источника материальных средств для возникновения и развития культуры. Показана неразрывность цивилизационного прогресса и усиления социально-репрессивных практик. Феномен социальной иерархии рассмотрен на уровне хомоэтологии и психофизиологии. Показано, что экономические условия классообразования, связанные с ростом производительных сил и экспроприацией излишков производства, не создают, а лишь культурно оформляют и нюансируют социальное неравенство, в то время как его причина корениться в биологической природе человека как социального животного. Представлена концепция революции как радикально консервативного социального феномена, состоящего в приведении фактической социальной иерархии в соответствие с неравенством биологического потенциала составляющих человеческую популяцию особей. На основе предложенной концепции делается вывод, состоящий в том, что историческая альтернатива сводится только к двум возможным вариантам будущего: либо слом цивилизации, одичание и возвращение человечества в животнообразное состояние – либо многократное усиление иерархичности, репрессивности и тоталитарности социума.
Ключевые слова: цивилизация, культура, эксплуатация, насилие, иерархия, хомоэтология
Keywords: civilization, culture, exploitation, violence, hierarchy, homoethology
1. Классовая борьба: движущая сила истории или её побочный продукт?
Одной из главных и несомненных заслуг марксизма было очищение идеи социальной борьбы от абстрактно-моралистических выдумок. В самом деле, марксизм со всей ясностью показал и на множестве исторических примеров доказал ряд существенных положений, а именно:
1. В ходе исторического процесса развития производительных сил и производственных отношений возникают большие социальные группы (классы), интересы которых объективно вступают в противоречие.
2. Конечной формой разрешения этих противоречий является прямое насилие. Все остальные формы социальной борьбы имеют значение постольку, поскольку они обеспечены реальным потенциалом насилия (как бумажные деньги, которые имеют ценность лишь постольку, поскольку они обеспечены золотым запасом).
3. Мораль, представления о добре и зле, справедливости и несправедливости имеют не абстрактный общечеловеческий характер, а характер классовый. То есть они являются выражением интересов той или иной большой социальной группы, причём интересов по преимуществу материальных, практических, имущественных. Любая дефиниция о благе или справедливости имеет смысл только с точки зрения оформления интересов той или иной социальной группы.
4. Право определяется соотношением сил социальных групп, каждая из которых отстаивает свои интересы. Изменение соотношения сил автоматически ведёт к пересмотру правовых норм. Источником права является сила, только баланс сил создаёт почву для права. Победа любой из сторон приводит к прямой диктатуре, то есть неограниченному правом произволу победившей социальной группы. Баланс общественных интересов может существовать только в случае баланса сил, готовых эти интересы отстаивать, применяя в случае необходимости прямое насилие.
Достаточно очевидно, что эти тезисы имеют прямую историческую преемственность от либерализма, впервые представившего общество как арену борьбы, а право – как продукт баланса сил (равными являются те, кто в случае столкновения могут нанести друг другу равный ущерб). Разница состоит в том, что если либерализм в качестве субъекта социальной конкурентной борьбы рассматривает атомарного индивидуума, то марксизм – большие социальные группы. Однако в обоих случаях мы имеем представление об обществе как об арене борьбы людей друг с другом за материальные блага. Борьбе, заметим, ограниченной только балансом сил. Всякая мораль, всякая апелляция к справедливости в этой борьбе есть лишь идеологическое оружие, прикладное средство для реализации реальных интересов. Оно служит тому, кто умеет его грамотно применять.
Таким образом, и либерализм, и классический (не вульгаризованный розовыми соплями моралистов) марксизм являются по существу формами т.н. «социал-дарвинизма». Название это, впрочем, не точно, т.к., как справедливо отмечает С.Г. Кара-Мурза, «социал-дарвинизм» родился раньше самого дарвинизма. Не столько «социал-дарвинизм» экстраполировал открытые Дарвиным законы животного и растительного мира на человеческое общество, сколько Дарвин экстраполировал мальтузианские законы человеческого общества на всю живую природу.
Однако вернёмся к «социал-дарвинизму». В основе его лежит идея прогресса за счёт биологического вытеснения «более приспособленными» «менее приспособленных». Впрочем, и формула «выживание наиболее приспособленных», принадлежащая не Дарвину, а дарвинисту и социал-дарвинисту Спенсеру, вызывает основательную критику за свою тавтологичность, поскольку в ней «наиболее приспособленные» – это как раз по определению те, которые выживают.
Точнее было бы сказать, что различия наследственных свойств и качеств организмов определяют различную их выживаемость в ходе борьбы за существование. При этом носители признаков, обеспечивших им бóльшую выживаемость и репродуктивную эффективность, по определению оставляют больше потомства, несущего те же признаки. Напротив, носители признаков, обуславливающих более низкий уровень выживаемости и репродуктивной эффективности, оставляют меньше потомства. Соответственно, в ряду поколений их потомство убывает вплоть до исчезновения. Вместе со своими носителями исчезает и неблагоприятный признак. Благоприятный признак, напротив, закрепляется. Но, поскольку помимо наследственности имеет место изменчивость, на его основе возникает новое разнообразие признаков. Из них, в свою очередь, естественный отбор «подхватывает» наиболее эффективные варианты и уничтожает менее удачные. В таком развитии путём естественной селекции от хорошего к лучшему и состоит эволюция живого мира.
Описанная выше схема в применении к животному миру есть классический дарвинизм – происхождение видов и внутривидовых разновидностей путём естественного отбора. В применении же к человеческому обществу та же схема есть социал-дарвинизм. Далее весь вопрос в том, кто или что рассматривается в качестве субъекта социального естественного отбора. Если таким субъектом выбирается отдельная человеческая особь, мы получаем классический либерализм в духе Локка. Если нация – то спектр националистических доктрин. Если раса – то спектр расовых доктрин, далеко не всегда, кстати, утверждающих идею расового превосходства и неполноценности (классический расизм), а в умеренных своих формах ограничивающихся утверждением наличия конкурентной борьбы и антагонизма между расовыми общностями в рамках человеческого вида. Наконец, выбор в качестве субъекта описанной борьбы классовых общностей характерен для марксизма.
Однако важно отметить, что в отличие от вульгарного марксизма классический марксизм не отрицает того, что субъектом внутривидовой борьбы в человеческом обществе могут быть не только классовые общности, но и большие социальные общности иной природы. В частности, Фридрихом Энгельсом была сформулирована и обоснована концепция прогресса в ходе борьбы наций за ресурсы развития [1]. При этом по Энгельсу носительницей исторического прогресса является не угнетённая и подавленная нация, а как раз нация, восторжествовавшая и господствующая, приобретшая в результате победы в конкурентной борьбе дополнительные материальные ресурсы для своего ускоренного развития. Именно это ускоренное развитие и делает её носительницей прогрессивных тенденций. Напротив, «остатки нации, безжалостно растоптанной, по выражению Гегеля, ходом истории, эти обломки народов становятся каждый раз фанатическими носителями контрреволюции и остаются таковыми до момента полного их уничтожения или полной утраты своих национальных особенностей» (Ф. Энгельс «Борьба в Венгрии»).
Свою статью «Борьба в Венгрии» Ф. Энгельс завершает весьма показательными словами: «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом». Это далеко не случайная фраза. Представление о существовании прогрессивных и реакционных народов красной нитью проходит через целый ряд работ Энгельса разных лет, начиная от статей 1849 года «Демократический панславизм» и «Борьба в Венгрии», продолжая работой 1855 года «Германия и панславизм» и заканчивая статьёй 1866 года «Какое дело рабочему классу до Польши?». Но в чём же критерий деления наций на прогрессивные и реакционные? Критерий только один, и он вполне «социал-дарвинистский»: прогрессивны и имеют право на существование те нации, которые доказали свою жизнеспособность в ходе конкурентной борьбы. К проигравшим же народам Энгельс относится безо всякого сочувствия:
«И если «восемь миллионов славян» в продолжение восьми веков вынуждены были терпеть ярмо, возложенное на них четырьмя миллионами мадьяр, то одно это достаточно показывает, кто был более жизнеспособным и энергичным — многочисленные славяне или немногочисленные мадьяры!».
«И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население и обширную торговлю, создадут большие города, откроют пароходное сообщение, проведут железную дорогу от Нью-Йорка до Сан-Франциско, впервые действительно откроют Тихий океан для цивилизации и третий раз в истории дадут новое направление мировой торговле? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?».
В самом деле, Энгельс здесь провозглашает принципы, совершенно аналогичные ницшеанскому «Падающего – толкни!». Для того, чтобы совершалось прогрессивное развитие, слабое и нежизнеспособное должно гибнуть, освобождая место для более развитых и жизнеспособных форм.
Более того, Энгельс не остаётся на позиции отстранённого наблюдателя. Он прямо заявляет, что попытка реванша со стороны побеждённых и раздавленных некогда народов имеет чисто реакционное значение, потому что культура создаётся народом-победителем, и его свержение означает свержение уже созданной им культуры, означает реакцию в буквальном значении, то есть обращение исторического прогресса вспять: «Славяне, давно раздираемые внутренними распрями, оттесненные к востоку немцами, покоренные частично немцами, турками и венграми, незаметно вновь объединяя после 1815 г. отдельные свои ветви, путём постепенного распространения панславизма, впервые заявляют теперь о своём единстве и тем самым объявляют смертельную войну романо-кельтским и германским народам, которые до сих пор господствовали в Европе. Панславизм — это не только движение за национальную независимость; это — движение, которое стремится свести на нет то, что было создано историей за тысячелетие; движение, которое не может достигнуть своей цели, не стерев с карты Европы Турцию, Венгрию и половину Германии, а, добившись этого результата, не сможет обеспечить своего будущего иначе, как путём покорения Европы».
Что ж, позиция весьма логичная. Вполне корректно было бы экстраполировать ту же логику с национальных общностей на все большие социальные общества вообще, в том числе на общности классовой природы.
Вполне логично было бы утверждать, что на уровне каждой общественно-экономической формации характер производственных отношений в большей или меньшей мере отражает объективный уровень развития производительных сил. Соответственно, на каждом этапе исторического развития создателем культуры и носителем прогресса является не класс угнетённых, а класс угнетателей, господствующий класс. Именно он, обеспечив за счёт внешних человеческих ресурсов себе излишек свободного времени и материальных средств, может использовать эти ресурсы на развитие культуры во всех её проявлениях – от изящных искусств до технологии, от духовных практик до военного дела. А, если это так, то классовая борьба со стороны угнетённого класса имеет с точки зрения мирового прогресса не прогрессивный, а выражено реакционный характер!
Рассмотрим, к примеру, гипотетическую ситуацию победы восстания Спартака над Римской республикой. Мог ли Спартак и его сторонники в случае своей победы создать более прогрессивное общество, чем общество рабовладельческой Римской республики? Если, следуя букве и духу марксизма, в качестве критерия прогресса мы рассматриваем уровень развития производительных сил, то ответ очевиден: нет, не мог. Характер производительных сил определяется развитием технологии, уровнем знаний и трудовых навыков. Мог ли Спартак изменить характер производственных отношений? Тоже не мог, потому что характер производственных отношений не может опережать уровень развития производительных сил, а на тот момент уровень развития производительных сил соответствовал рабовладельческой формации (это положение сомнительно с фактической точки зрения, так как сомнителен прогресс производительных сил в обществе средневекового феодализма по сравнению с рабовладельческой Римской Империей, но мы в данном случае анализируем, главным образом, внутреннюю логику марксизма, а не его соответствие реальным историческим фактам). До тех пор, пока производственные отношения соответствуют уровню развития производительных сил и между ними нет разрыва, классовая борьба не может привести ни к переходу к новой общественно-экономической формации, ни к ускорению развития в рамках существующей. Потому что ускорить общественно-экономическое развитие может только прогресс технологии, а он при обострении классовой борьбы и возникновении социальных катаклизмов скорее замедляется.
К чему же могла реально привести победа восстания Спартака? В лучшем случае победители воспроизвели бы то же самое рабовладельческое общество, только со значительным снижением общего уровня античной культуры, в том числе и уровня хозяйственного развития. В худшем случае общество было бы отброшено в состояние догосударственного варварства.
Напротив, постепенное отмирание рабовладельческих отношений и переход к протофеодальной системе колоната в поздней Римской Империи происходили на фоне снижения интенсивности и частоты восстаний рабов по сравнению со временами поздней Республики. То есть переход к более прогрессивным (с точки зрения марксизма) формам производственных отношений определялся развитием производительных сил, а никак не был результатом борьбы угнетённого класса.
Рассмотрим другой пример: переход от феодализма к капитализму. Основным угнетённым классом при феодализме было крестьянство. Борьба этого класса против угнетения выражалась, главным образом, в антифеодальных восстаниях, переходящих в крестьянские войны – таких как Жакерия, восстание Уота Тайлера, таборитское движение или крестьянская война XVI века в Германии. Однако ни в одном случае результатом крестьянских войн не был переход от феодальных отношений к каким-либо иным, более прогрессивным. Класс феодалов утратил власть и влияние не в борьбе с угнетённым классом крестьянства, а в борьбе с новым классом угнетателей и господ – классом капиталистов. Крестьянские же восстания, объективно замедляя хозяйственно-экономическое развитие Европы, скорее задерживали, чем ускоряли этот переход. Наиболее характерен в этом отношении пример Вандеи, где реакционный и враждебный прогрессу характер восстания угнетённых масс был проявлен наиболее ярко и рельефно. Но по существу разве средневековая Жакерия – не прообраз той же Вандеи? Разве в гипотетическом случае победы Жакерии результатом не стала бы деградация как культуры так и хозяйства Франции?
Рассмотрим, наконец, пример социалистических революций в России, Китае и ряде других стран. В высшей степени характерно, что все они смогли победить в экономически отсталых аграрных странах, а не в странах развитого капитализма. То есть исторически известный нам социализм XX века являл собой не следующий после капитализма этап развития производительных сил, а альтернативный путь прохождения того же самого хозяйственно-экономического этапа развития, который передовые страны Европы и Северной Америки прошли в рамках капитализма. Второй существенный момент состоит в том, что вопреки ритуальной идеологии промышленный пролетариат, от лица которого осуществлялась революция, а затем революционная власть, в реальности никогда не был правящим классом. Реальная власть перешла к сословию партийной и советской административно-хозяйственной бюрократии, к социальному слою управленцев, который под именем менеджеров постепенно взял власть и в капиталистических странах, отодвинув на второй план собственников-рантье.
Вопрос о том, почему в ряде стран (Россия, Китай, Вьетнам, Северная Корея, Куба и др.) прохождение индустриальной фазы развития цивилизации осуществлялось в форме социализма, а не капитализма, упирается, по-видимому, как в этно-цивилизационную специфику, так и в особенности, связанные с «догоняющим развитием», со вступлением в индустриальную фазу развития не столько в силу логики внутреннего развития, сколько под влиянием и давлением развитых стран Европы. Вероятно, догоняющее развитие и индуцированная внешним давлением индустриализация внутренне не созревшего до неё общества неизбежно связаны с такими мобилизационными формами производственных отношений, как социализм советского типа.
Однако для нас сейчас гораздо более важен и интересен другой момент, а именно то, что социалистическая революция не только не привела к установлению социального равенства, исчезновению эксплуатации и «засыпанию» государства, но и породила прямо противоположные тенденции. А именно, власть новой правящей элиты над индивидуумом стала гораздо полнее, чем при старом режиме, карательные, воспитательные, контролирующие и регулирующие функции государства не сократились, а существенно расширились. Эксплуатация труда рабочих и крестьян резко возросла, приняв формы внеэкономического принуждения как в варианте прямого насилия (массовое использования труда заключённых, паспортная система в колхозах), так и в варианте идеологического управления поведением, направленного на наведение и инспирирование «массового энтузиазма и самоотверженного труда» (стахановское движение, социалистическое соревнование, перевыполнение пятилетнего плана, комсомольские стройки и т.п.).
Историческая роль большевиков, в конечном счёте, состояла не в разрушении «старого порядка» (он рухнул сам в силу накопленных противоречий), а в том, что они смогли обуздать смуту, вновь водворить в стране порядок, загнать вышедшие из-под контроля анархизированные народные массы обратно под ярмо системы эксплуатации – причём используя для этого саму энергию революционного хаоса. Более того, большевики смогли выжать из человеческого материала такой объём трудовых и материальных ресурсов, который позволил менее чем за десять лет провести полную индустриализацию страны. Государственный аппарат старого режима и близко не мог подойти к такой эффективности эксплуатации ресурсов народных масс. В сущности, задачи «белых» и «красных» были принципиально тождественны – обуздание анархической реакции народных масс, не желающих нести ярмо цивилизации и культуры. Разница лишь в том, что «белые» противопоставили себя массам, а «красные» подавили их восстание от их же лица и под их же лозунгами, обернув реакцию «русской Вандеи» в её полную противоположность – ре-волюцию (развитие заново) государственной системы насилия элиты над массами.
Итак, общий принцип достаточно прост. Носителем культуры, прогресса и развития является господствующий класс, который путём насилия «выжимает» из пассивной народной массы ресурсы, необходимые для прогрессивного развития человеческой цивилизации. Этому прогрессивному и цивилизационно позитивному классовому насилию противостоит реакционное классовое сопротивление самих народных масс, которые пытаются ограничить или вовсе остановить изъятие у них ресурсов, служащих господствующему классу необходимым для развития культуры материальным излишком. В гипотетическом случае их победы результат с точки зрения исторического развития цивилизации неизбежно будет целиком и полностью негативным. Развитие будет или остановлено или даже временно отброшено вспять – до тех пор, пока из числа победителей не оформится новая элита эксплуататоров.
Почему без эксплуатации невозможно развитие цивилизации? Тому есть две причины.
Первая (не рассматриваемая в рамках марксизма) имеет скорее антропологическую природу и связана с тем, что лишь меньшинство человеческой популяции наделено достаточной «пассионарностью» для того, чтобы приносить ресурсы простого циклического жизневоспроизводства в жертву неким «отвлечённым» сверхценностям, таким как наука, искусство, власть (военное дело, администрирование и т.д.), духовные практики и т.д. То есть тому, что, собственно, и составляет цивилизацию. Для того, чтобы происходило историческое развитие, необходимо, чтобы это активное «пассионарное» меньшинство подчинило своим целям и своей системе ценностей пассивное большинство, стремящееся лишь к простому циклическому жизневоспроизводству.
Вторая причина более прозаическая. Она состоит в том, что развитием науки, технологии, искусства, военного и административного дела и т.д. может заниматься лишь человек, вполне обеспечивший свои базовые потребности в пище, одежде, жилище и т.д. То есть развитие культуры требует определённого материального избытка, изобилия, известного уровня «роскоши». Простой рефлекс экономии сил, существующий как у животных, так и у человека, исключает достижение уровня роскоши, то есть избытка сверх необходимого, путём собственного труда сверх уровня, необходимого для выживания. Животное или человек, обеспечившие себе уровень, достаточный для жизни, будучи предоставлены сами себе, предпочитают экономить силы, то есть предаваться отдыху. Что, с точки зрения индивида, безусловно, оправдано. Избыток, «роскошь» могут быть созданы только путём привлечения внешнего ресурса, то есть создания механизма эксплуатации чужого труда.
Именно так: начало эксплуатации (то есть становления механизма насильственного изъятия продуктов труда одной социальной группой у другой) есть начало цивилизации. Для этого необходимо лишь одно граничное условие: производительность труда должна превысить уровень, необходимый для поддержания жизни. В противном случае изъятие доли продукта у эксплуатируемого приводит к его гибели от истощения. Но как только производительность труда позволяет производить больше продукта, чем необходимо для поддержания жизни, формируется социальный механизм, насилием «выжимающий» этот потенциальный излишек у большинства в пользу меньшинства. Этот социальный механизм есть классовое государство. Его возникновение классический марксизм описывает как явление прогрессивное. То есть вся приведённая выше цепочка рассуждений есть не некая ересь, а вполне ортодоксальный и аутентичный марксизм.
Но раз это так, мы должны понять, что вся классовая борьба вплоть до эпохи зрелого капитализма имеет прогрессивный и цивилизаторский характер со стороны господствующего класса (римских рабовладельцев, средневековых феодалов и т.д.) и выражено реакционный, антицивилизационный характер со стороны эксплуатируемых народных масс (рабов, крестьян). Фактически их реакция есть реакция биологической природы против сформированной за её счёт цивилизации и культуры.
Отсюда промежуточное следствие. Советская идеология несла в себе глубинное противоречие, постулируя марксизм – и в то же время всеми средствами образования, искусства, пропаганды и т.д. эстетизируя и прославляя всевозможные крестьянские восстания и исторических персонажей в спектре от Спартака до Пугачёва. Была допущена серьёзнейшая ошибка в том, что их попытки (кстати, обречённые) реванша доцивилизационного варварства выдавались за едва ли ни основное содержание исторического процесса. Напротив, поскольку, как мы выяснили, носителем прогресса объективно выступает именно господствующий класс, то точка зрения марксиста на эти и подобные события должна была бы совпадать с точкой зрения господствующего класса. То есть подобные «народные восстания» должны рассматриваться не как некое прогрессивное и потому «морально оправданное» движение, а как стихийный «бессмысленный и беспощадный» взрыв дикости и варварства, безжалостное подавление которого есть обязательное условие сохранения и развития цивилизации, образования и культуры.
Почему же советская идеологическая машина допустила такое фатальное противоречие между рациональной составляющей марксизма и совокупностью внушаемых с детства образов и эмоциональных оценок? Причины тому было две. Во-первых, внутреннее противоречие между научно-описательной и религиозно-эсхатологической составляющими самого марксизма. Во-вторых, попытка «натянуть» марксистскую шкурку на тот опыт русской социалистической революции, который не только марксизму противоречил, но и опровергал ряд положений марксизма. Из попыток «упразднить» противоречия между классическим марксизмом и опытом Октябрьской революции возник идеологический суррогат вульгарного «марксизма», сыгравший если не решающую, то, по меньшей мере, существенную роль в гибели СССР. На этих моментах, впрочем, мы остановимся позднее более подробно. Начать же необходимо с другого вопроса: вопроса об антропологической природе власти.