Personalia

ГОГОЛЬ Н.В. Величайший из русских художников... давно провидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности. (10.033).

ГОНКУР Э. и Ж. Прочитал я на днях «Manette Salomon» Гонкуров, и словно глаза у меня открылись. Возненавидел и Золя и Гонкуров — всех этих /- - - -/, которые ни до чего /- - - -/ не могут. Диккенс, Рабле и проч. нас прямо ставят лицом к лицу с живыми образами, а эти жалкие /- - - -/ нас психологией потчуют. Трудолюбивы, должно быть, анафемски. Не едят, не пьют — всё пишут, и зачёркивают, и нанизывают без конца. Это не романисты, а пакостники. (18(II).233-234; 20.11. 1875).

ГРИГОРОВИЧ Д.В. Старые патентованные подлецы: Григорович, Майков, Полонский и Данилевский. (20.030; 26.04.1884)

ДАНИЛЕВСКИЙ Н.Я. См. Григорович.

ЗОЛЯ Э. См. Гонкур.

МАЙКОВ А.Н. См. Григорович.

МЕЛЬНИКОВ П.И. (ПЕЧЕРСКИЙ). Если он и подлец, то подлец не злостный, а по приказанью. (18(I).224; 16.01.1860).

НЕКРАСОВ Н.А. Доктора мало надежды подают, но ему, как кажется, очень не хочется подписать счёт. Все хлопочет об автобиографии и рассказывает свою жизнь. Четырех докторов при себе имеет, а пятый — Боткин наблюдает. Собирается выписать Бильрота из Вены. Может быть, и удастся выскочить, но ежели и не удастся, то, во всяком случае, он явится в царство небесное в карете цугом и в сопровождении четырех врачей и пятого — лейб-медика. (19(I).046; 02.03.1877).

Вообразите, что уже пять месяцев почти единственное его положение — на карачках, т.е. по образу четвероногого. И при этом непрерывный стон, но такой, что со мной, нервным человеком почти дурно делается. (19(I).049; 15.03.1877).

Замечательно то сочувствие, которое возбуждает этот человек. Отовсюду шлют ему адреса, из самой глубины России. Verba volant, scripta manent¹⁵ — вот воочию оправдание этому изречению. А он-то в предвидении мерти всё хлопочет, как бы себя обелить в некоторых поступках. Я же говорю: вот шесть томов, которые будут перед потомством свидетельствовать лучше всяких обличений «Русской старины». Представьте себе, даже перед Стасюлевичем исповедуется. Тот какую-то биографию варакает для своей «Русской библиотеки» — вот Некрасов и объясняется с ним, не понимая, по-видимому, что популярность его спасёт от всяких биографий. (Анненкову П.В., 15.03.1877).

Да, умер Некрасов, умер в величайших физических страданиях. Талант его был в самой поре, и громадная толпа, провожавшая его на кладбище, засвидетельствовала, что он жил и писал недаром. Произвел ли бы он что-либо лучшее, т.е. прибавил ли бы что-нибудь к своей славе — этого я не берусь разрешать... В последние дни он как-то опустился и все откровенничал с Сувориным: боялся, вероятно, чтобы сей откровенный наездник как-нибудь не /- - - -/ на его могилу. Но ничего своими интимностями не достиг: Суворин всё-таки /- - - -/, хотя думал, что воздвигает покойному монумент. (Жемчужникову А.М., 28.03.1878).

ОСТРОВСКИЙ А.Н. С тех пор, как брат его сделался министром, он и сам стал благообразнее. Лицо чистое, лучистое, обхождение мягкое, слова круглые, учтивые. На днях, по случаю какого-то юбилея (он как-то особенно часто юбилеи справляет), небольшая компания пригласила его обедать, так все удивились, какой он сделался высокопоставленный. Сидит скромно, говорит благосклонно и понимает, что заслужил, чтоб его чествовали. И ежели в его присутствии выражаются свободно, то не делает вида, что ему неловко, а лишь внутренно не одобряет. (Тургеневу И.С., 06.03.1882).

ПИСЕМСКИЙ А.Ф. Никто из самых рьяных поклонников Писемского не возьмёт на себя доказывать, что талант этого писателя симпатичен. В нем прежде всего поражает необыкновенная ограниченность взгляда, крайняя неспособность мысли к обобщениям и замечательная неразвитость. (05.184).

ПОЛОНСКИЙ Я.П. См. Григорович.

СУВОРИН А.С. У нас все ещё Белинского наследство делят. Большую часть его получили Добролюбов и Писарев, да и своего прибавили; а остатки пошли в делёжку теперь. Кому достался двугривенный, кому пятак серебра. Суворину досталось только две копейки — и с этим-то он хочет ещё разжиться! (Пыпину А.Н., 06.04.1871).

В литературе нашей глубокое затишье. Это можно видеть уже из того, что в настоящее время играет у нас роль такая мразь, как Суворин. (Жемчужникову А.М., 31.08.1871).

ТОЛСТОЙ А.К. Прибавьте к этому забавы вольных художников вроде гр. А.К. Толстого, дающих повод своими «Потоками»¹⁶ играть сердцам во чреве наших обскурантов. Мне особенно больно видеть, как люди, которых почитал честными, хотя и не особенно дальновидными, вооружаются в защиту обскурантизма, призывая себе на помощь искусственную народность. (Жемчужникову А.М. 31.08.1871).

ТОЛСТОЙ Л.Н. Вероятно, Вы читали роман гр. Толстого о наилучшем устройстве быта детородных частей. Меня это волнует ужасно. Ужасно думать, что ещё существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского. Мне кажется это подло и безнравственно. И ко всему этому прицепляется консервативная партия, которая торжествует. Можно ли себе представить, что из коровьего романа Толстого делается какое-то политическое знамя. (Анненкову П.В., 09.03.1875).

У Михайловского гр. Толстой представлен борющимся с прирожденным навозом и идеями, до которых он своим умом дошел. Что он борется — это действительно так, и даже бичует себя. Но что он после бичеваний вновь возвращается к навозу и никогда его не оставит — это ещё вернее... Толстой всеми лёгкими дышит у Блудовой; уедет от неё, говорит: какую я подлость сделал! — а на другой день опять туда же едет. (Некрасову Н.А., 02.10.1875).

С смертью Некрасова я сделался nolens-volens редактором «Отечественных записок». И мне лично, и всей редакции нашей было бы особенно приятно и дорого, если б Вы приняли в нашем журнале участие своими трудами. Поверьте, что я не ради рекламы желаю Вашего участия в журнале, а просто потому, что ценю высоко Вашу литературную деятельность. Во всяком случае, прошу Вас верить чувствам моего глубокого уважения и симпатии. (Толстому Л.Н., 28.08.1878, 25.09.1878).

Ежели Вы приведете в исполнение Ваше намерение относительно помещения в «Отеч. Зап.» Вашего труда, то это будет для всех и в особенности для меня величайшей радостью. Позвольте надеяться, что Вы не обойдете нас, ежели Вам хоть сколько-нибудь сочувствен наш журнал. Прошу Вас верить моей искренней привязанности. (Толстому Л.Н., 14.02.1884).

Говорит о вселюбви, а у самого 30 т.р. доходу. Живёт для показу в каморке и шьет себе сапоги, а в передней — лакей в белом галстуке. Это не я, дескать, а жена... (Белоголовому Н.А., 10.11.1884).

Вот проект генеалогии:

(Михайловскому Н.К. 21.11.1884).

Мне кажется, тот может назвать себя вполне хорошим человеком, кто живёт честно и трудится как может. Все прочие, а в том числе и раскольники и взыскующие вечного града, вроде Сюсляева, гр. Толстого и проч., суть досужие люди, баловни и кобени (от глагола кобениться). (Скабичевскому А.М., 07.02.1885).

Теория Толстого — самосовершенствование для самосовершенствования — есть именно продолжение баловства. Всего обиднее тут ссылка на народ; народ вовсе не думает о самосовершенствовании — об этом разговаривают Сюсляевы, Толстые, Достоевские, — а просто верует. Верует в три вещи: в свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство. Это и вера и в то же время д е л о. Если жизнь испытывает его, он «прибегает», просит заступничества и делает это в той форме, какая перешла к нему от предков, т.е. идет в церковь, взывает к Успленью-матушке, к Николе-батюшке и т.д. Но это не значит, что он верует в них по существу, а верует он в собственные слёзы и в собственные воздыхания, которые и восстанавливают в нём бодрость. (Скабичевскому А.М., 09.02.1885).

И ведь какой хитрый этот Толстой: на прежнюю свою деятельность литературную, как пёс на блевотину смотрит, а деньги за издание этой блевотины берёт хорошие. (Михайловскому Н.К., 22.02.1885).

ТУРГЕНЕВ И.С.

Сей старец дорог нам;

он жив среди народа

Священной памятью...

Шестьдесят второго года.

Стиха не выходит, но верно. (Жемчужникову А.М., 22.06.1870).

Герои Тургенева не кончают своего дела: они исчезают в воздухе. Критику нельзя их уловить, потому что их нельзя держать в руках, как героев Писемского. Поэтому-то хоть о Тургеневе много писали, но не прямо о нём, а лишь по поводу его. Можно написать много чепухи о лишнем человеке, можно коснуться русского человека на rendez-vous, но о самом Тургеневе писать невозможно. Сочинения его можно характеризовать его же словами, которыми он заключает свой роман: на них можно только указать и пройти мимо. (Анненкову П.В., 03.02.1859).

Тургенев, эта официальная посаженная мать литературно-меняльных превращений. Увы! Он, кажется, уж под себя /- - - -/, и хотя грозится новым романом, но больше для того, чтобы сделать рекламу сыну Коробочки и Галахова* (Суворину А.С., 26.02.1876).

оформить как подстраничное примечание *Стасюлевич Михаил. — По рождении Андрея (Краевского) Коробочка снова была в охоте, и к ней, заблудившись в хрестоматии, попал Алексей Галахов. После чего родился сын Михаил, который соединил тупоумие отца с бестолковостью матери.

Тургенев — писатель субъективный, и то, что не выливается прямо, выходит у него плохо... Нет никого, кто бы вызывал его на споры и будил его мысль. В этом отношении разрыв с «Современником» и убил его. Последнее, что он написал, «Отцы и дети» было плодом общения с «Современником». Там были озорники неприятные, но которые заставляли мыслить, негодовать, возвращаться и перерабатывать себя самого. (Анненкову П.В. 15.02.1876)

Есть в Тургеневе и малодушие и скрытность. Вся дрянь, всё отрёбье человечества, вроде Соллогуба, так к нему и льнет. И он как будто бы в своей тарелке тут, и что всего хуже, хочет показать, что они ему в тягость, что они навязываются и он не знает, как отделаться от них. Такое нравственное двоегласие не свойственно истинно передовым людям. (Анненкову П.В., 09.03.1876)

Это какой-то необыкновенный человек: лгун и лицемер, и в то же время нахал. Он сам себе в Париже овации устраивает. (Некрасову Н.А., 11.05.1876).

Чем дальше в лес, тем больше дров, говорит пословица, а у нас именно дров-то и нет: одни пеньки остались. Между прочим, один такой пенёк, И.С. Тургенев, написал роман «Новь», который не производит даже сенсации, а просто изумление, до такой степени он глуп. (Энгельгардту А.Н., 20.01.1877). Роман этот показался мне в высшей степени противным и неприятным. Я совершенно искренне думаю, что человек, писавший эту вещь, во-первых, выжил из ума, во-вторых, потерял всякую потребность какого-либо нравственного контроля над самим собой. (Анненкову П.В., 17.02.1877). Это не роман, а бесконечная, случайная болтовня, которую можно начать с какого угодно места и где хотите кончить. (Анненкову П.В., 17.11.1877).

Вообще я совершенно потерял уваженье к этому старцу, у которого чем больше волос вылезает из носу, тем больше нарождается малодушия. Он напоминает мне тех старинных наших помещиков, которые, бывало, всё по Герольдиям хлопотали, как бы герб позабористее получить. Так и он: всё о рукоплесканиях и почестях хлопочет и какую массу хитростей и уловок для этого употребляет — это вообразить невозможно. И никак, по-видимому, не думает, что сегодняшний день не есть последний, что сегодня рукоплескания и Оксфордский колпак²⁰, а завтра — суд. Не думает о том, что уловки его шиты белыми нитками. (Анненкову П.В., 10.12.1879).

Видел в Париже Тургенева и хотел писать статью под названием: «Кто истинно счастливый человек?», но больно уж коротко выходит: Тургенев. Соблюдает все правила общежития, как-то: встречаясь с незнакомой женщиной (разумеется, дамой) на лестнице, поклонится (не бойся! не /- - - -/), встречаясь с знакомой дамой на улице, не поклонится (может быть, она к любовнику идет и не желает, чтобы её узнали) и т.д. Слегка пописывает, слегка /- - - -/, ездит в посольство, но не прочь поддерживать отношения и с рефюжье²¹. Одним словом, умирать не надо. И Вы увидите, всех он переживет, и когда Виардо последние деньги из него высосет, то примет звание наставника при будущем наследнике престола. (Островскому А.Н., 22.10.1880).

Разница между покойным Тургеневым и прочими пошехонскими литераторами следующая: если б литературного собрата постигла бы такая непостижимость, какая, например, меня постигла, Тургенев непременно отозвался же. Прочие же пошехонские литераторы (наприм. Гончаров, Кавелин, Островский, гр. Толстой) читают небылицы в лицах и распахнув рот думают: как это ещё нас Бог спас! (Кавелину К.Д. 04.05.1884).

Я отлично понимаю, что Тургенев имел свои недостатки, но в то же время не могу не согласиться с словами Михайловского (по поводу смерти Тургенева), что если бы он даже ничего больше не написал, то и в таком случае он был нужен для литературы, имя его нужно было, присутствие. (Анненкову П.В., 26.05.1884).

ФЕТ А.А. В семье второстепенных поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест. (05.383).

Что значат стихи Фета («Библ. для чтения» № 2)

Храни плоды ты для свиней,

А красоту для человека...?

(Анненкову П.В., 02.03.1865).