Uaytkhed_A_N_-_Priklyuchenia_idey_-2009

широким диапазоном применения, движение вперед неизбежно происходит замедленными темпами. Невозможно установить, в каком направлении вести поиск и как связать друг с другом данные разрозненных наблюдений. При отсутствии теории философское обсуждение не располагает критерием оценки фактических свидетельств. Юм, например, полагает, что его учение об ассоциации верно для всех типов чувственных впечатлений и представлений о чувственных впечатлениях без исключения. Это предположение есть часть его теории. В отрыве от нее к опыту необходимо апеллировать каждый раз отдельно, едва речь заходит о том или ином типе чувственных впечатлений – например, ощущений вкуса, звука, зрительных ощущений и т.п. – и не только для ассоциации ощущений вкуса inter se144 или ощущений звука inter se, но и для ассоциации ощущений вкуса с ощуще-

ниями звука и т.д. для каждого возможного типа и для каждого возможного сочетания типов и т.п.

Подытоживаяэтопредисловие,скажем,чтокаждыйметодесть некоторое удачное упрощение. Но лишь истины, конгениальные методу, могут исследоваться с его помощью или формулироваться на языке, им заданном. Ибо каждое упрощение – в известном смысле сверхупрощение. Так, критика теории начинается не с вопроса, истинна она или ложна. Она заключается в том, что мы констатируем определенные границы ее полезного применения и ее неспособность выйти за эти границы. Теория есть незащищенное утверждение частичной истины. Некоторые ее термины заключают в себе общие понятия с ошибочной специализацией, другие же также слишком общи и требуют умения разбираться в самих возможностях их специализации.

РазделII.Философия–трудныйпредмет,исовременПлатона до наших дней философы сталкиваются с тонкими нюансами. В существовании таких нюансов, возникающих в силу общепринятой очевидности речи, заключается причина, на основании которой и существует данная тема. Так, самая цель философии состоит в том, чтобы погружаться в вопрос, преодолевая кажущуюся ясность обыденной речи. В этой связи необходимо вспомнить Сократа. Другая иллюстрация – это то место из платоновского «Софиста», где автор утверждает, что «небытие» есть форма «бытия». Это утверждение является одновременно и предельно

271

ясным примером нарушения правил языка, и провозглашением глубокой метафизической истины, лежащей в основании настоящего обсуждения.

Раздел III. Спекулятивная философия может быть определена145 как усилие, направленное на построение связной, логичной, обязательной системы общих идей, в рамках которой можно интерпретировать каждый элемент нашего опыта. Интерпретация здесь означает, что каждый элемент опыта будет понят как частный случай общей схемы.

Таким образом, спекулятивная философия заключает в себе метод «рабочей гипотезы». Для философии цель этой рабочей гипотезы состоит в том, чтобы координировать текущие выражения человеческого опыта, существующие в обыденней речи, в социальных институтах, в практическом действии, в принципах различных научных дисциплин, разъясняя гармонию и обнажая несоответствия. Всякое движение систематической мысли вперед всегдасовершалосьвконтекстенекоторойадекватнойобщейрабочей гипотезы, приспособленной к ее особой теме. Такая гипотеза направляет наблюдение и решает вопрос о взаимной значимости различных типов данных. Короче говоря, она предписывает метод. Пытаться продуктивно мыслить, не имея эксплицитно сформулированной теории такого рода, значит предоставить себя во власть доктрин, унаследованных от дедушки.

На первоначальных стадиях познания возможен лишь некий случайный критерий. Движение мысли совершается очень медленно, и большая часть усилий уходит впустую. Даже если мыслитель руководствуется некоторой неадекватной рабочей гипотезой, хоть в какой-то мере сообразной с фактами, это все же лучше, чем ничего. Гипотеза координирует процесс.

Продвижение всякой сколько-нибудь развитой науки имеет два аспекта. Во-первых, это накопление конкретного знания в рамках метода, предписанного преобладающей рабочей гипотезой; во-вторых, это исправление рабочей гипотезы есть исправление, диктуемое необходимостью освободиться от ошибок принятого ортодоксального метода.

Иногда для науки оказывается необходимым иметь одновременно две или более рабочих гипотезы, каждая из которых может оказаться в выигрыше или в проигрыше. Такие гипотезы от-

272

крыто противоречат друг другу; и наука ожидает, что они найдут примирение путем выработки рабочей гипотезы более широкого диапазона. Когда предлагается некая новая рабочая гипотеза, она должна быть критически рассмотрена с точки зрения ее собственных оснований. Например, не имеет смысла выдвигать против ньютоновской динамики то возражение, будто, согласно системе Аристотеля, неприкрепленные вещи на поверхности Земли должны сдвигаться из-за ее движения.

Философия была уязвлена догматическим заблуждением в том, что якобы принципы ее рабочих гипотез ясны, очевидны и не подлежат видоизменению. Затем наступила реакция на это заблуждение, и философия бросилась в другую крайность, утверждая, что метод вообще не нужен. Философы хвастались тем, что они не придерживаются никаких систем, становясь в этом случае жертвой той самой кажущейся ясности, заключеннойвнесвязныхвыражениях,которуюихнаукапоопределению должна стараться преодолевать. Другой тип реакции заключался в том, что философы – чаще всего молчком – начинали исходить из предположения, что если какой-то интеллектуальный анализ и может осуществляться, то он должен основываться на некотором догматическом методе; из этого делался тот вывод, что интеллекту по природе свойственно придерживаться ошибочных фикций. Этот тип представлен антиинтеллектуализмом Ницще и Бергсона и – в виде примеси – содержится в американском прагматизме.

Раздел IV. Метод есть некоторый способ обращения с данными, со свидетельствами. Что представляют собой свидетельства, к которым обращается философия?

Принято противопоставлять объективный подход древних греков и субъективный подход современных философов, начало которому положил Декарт и который получил дальнейшее развитие у Локка и Юма.

Но кем бы мы ни были – древними или современными – мы имеем дело с вещами, в некотором смысле опытно переживаемыми. Греки имели дело с вещами, которые, как они полагали, были даны им в опыте, а Юм просто поставил вопрос: что мы испытываем? Это именно тот вопрос, на который по собственному предположению отвечали Платон и Аристотель.

273

Говорить о чем-либо значит говорить о чем-то, что, благодаря той же самой речи, является некоторым образом составной частью данного акта опыта. В том или ином смысле это известно как нечто существующее, на что указывал Платон, когда писал: небытие само есть некоторый вид бытия.

Речь состоит из звуков или зримых знаков, выявляющих опытное существование иных вещей, нежели эти звуки или зримые знаки. Коль скоро вокабулы оказываются не в состоянии добиться устойчивой координации звуковой особенности признака или начертательнойособенности,этивокабулыперестаютфункционировать как речь. И коль скоро значение в некотором смысле прямо не переживаетсявопыте,никакогозначениянепередается.Указывать на ничто значит вообще не указывать.

Говорить об одной и той же вещи дважды значит демонстрировать, что бытие этой вещи независимо от каждого единичного акта речи, – если только мы не убеждены в том, что эти два акта предполагают друг друга или что оба они предполагаются вещью, о которой идет речь. Если мы не можем говорить об одной и той же вещи дважды, знание исчезает, а вместе с ним исчезает и философия. Таким образом, поскольку речь характеризуется способностью к воспроизведению, вещи, о которых мы говорим, обладают некоторым определенным бытием, абстрагированным от того опытного события, включающего в себя тот акт речи.

Различие между древними и современными философами заключается в том, что первые задавали вопрос о том, что мы уже испытали, а последние задаются вопросом о том, что мы можем испытывать. Но в обоих случаях они спрашивали о вещах, выходящих за пределы того акта опыта, каковым является и вопрос.

Раздел V. Вся разница заключается в совершенном Юмом переходе от вопроса «какой опыт мы ставим» к вопросу «какой опыт мы можем поставить», хотя Юм в своем «Трактате» время от времени совершает этот переход, подробно его не комментируя. Для современной эпистемологии этот вопрос в его второй форме – с подстановкой модального глагола «мочь» – сопровождается имплицитным предположением некоторого метода, а именно метода, благодарякоторомумыпомещаемсебявнекоторуюинтроспективную позицию внимания так, чтобы определить данные компонен-

274

ты опыта, отвлекаясь от нашего особого способа субъективного реагирования, – путем рефлексии, догадки, душевного переживания и целеполагания.

В этой позиции напряженного внимания ответ на этот вопрос не вызывает сомнений. Данные, о которых должна идти речь, – это паттерны чувственных впечатлений, о которых нам сообщают органы чувств. Таково сенсуалистское учение Локка и Юма. Позднее Кант осмыслил эти модели как формы, представленные способом восприятия воспринимающего субъекта. Здесь Кант вводит предложенное Лейбницем понятие саморазвития субъекта опыта. Для Канта, таким образом, данность – это нечто более узкое, чем для Юма; это чувственные впечатления, лишенные своих паттернов. Юмовский общий анализ последствий этого учения остается попрежнему в силе. То же следует сказать и о его заключительной мысли, что философское учение не в состоянии объяснить практику обыденной жизни. Оправдание этой процедуры современной эпистемологииимеетдвоякийхарактер,иобеегостороныосновываются на заблуждениях. Заблуждения эти были еще у греческих философов. Но для современных философов характерно то, что они всецело полагаются на эти заблуждения.

Раздел VI. Первая ошибка – это допущение нескольких строго определенных средств коммуникации с внешним миром, а именно пяти органов чувств. Это исходное допущение ведет к тому, что поиск данных должен быть ограничен вопросом, какие данные нам непосредственно сообщаются с помощью деятельности этих органов чувств – прежде всего с помощью глаз. Учение об органах чувствсодержитвсебенекуютуманнуюобщуюистину,оченьважную в практических делах. В частности, на таких данных основываются все методы точного научного наблюдения. Мыслительные научные категории приобретаются иначе.

Ноживыморганомопытаявляетсяживоетело,взятоевцелом. Любаянестабильностьвлюбойегочасти–будьтонестабильность химическая, физическая или молярная – вызывает некоторую приспособительную реакцию жизнедеятельности во всем организме. В процессе такой физической деятельности и зарождается человеческийопыт.Правдоподобнаяинтерпретацияпоследнегосводится к следующему тезису: этот опыт есть одна из форм естественной активности, сопряженных с функционированием высокоразвито-

275

го организма. Факты природы должны быть проинтерпретированы таким образом, чтобы дать объяснение этому обстоятельству. Таково desideratum146, к которому следует стремиться в философской программе.

Такой опыт, по-видимому, связан прежде всего с деятельностью мозга. Но ответ на вопрос, в какой мере некое определенное учение может быть основано на этом предположении, лежит за пределами наших возможностей наблюдения. Мы не можем установить, с каких молекул начинается мозг и заканчивается остальное тело. Далее, мы не можем сказать, какими молекулами заканчивается тело и с каких начинается внешний мир. Истина заключается в том, что мозг неразрывно связан с телом, а тело – с остальным природным миром. Человеческий опыт есть акт самопорождения, включающего все целое природы и ограниченного перспективой, сфокусированной в некоем узловом моменте147. Он локализован в теле, но не обязательно совершается в жесткой координации с определенной частью мозга.

Раздел VII. Вторая ошибка – это предположение о том, что единственный способ исследования через опыт – анализ, осуществляемый путем созидательной интроспекции. В настоящее время учение, утверждающее исключительное значение интроспекции, уже дискредитировано в психологии. Каждый случай проведения опыта имеет свою собственную индивидуальную модель. Каждый случай проведения опыта придает некоторым компонентам первостепенное значение и отстраняет другие компоненты на задний план, увеличивая удовольствие от деятельности в целом. Установка на интроспекцию с этой точки зрения ничем не отличается от других случаев проведения опыта. Она придает первостепенное значение строго определенным данным чувственного опыта, но при этом от внимания ускользают смутные побуждения и иные производные образования, составляющие основной массив опыта. В частности, она исключает из рассмотрения то сокровенное чувство производности от тела, которое лежит в основании нашего инстинктивного самоотождествления со своими телами.

Чтобы открыть какие-либо из основных категорий, по которым мы могли бы классифицировать бесконечно разные компоненты опыта, нужно обратиться к очевидностям, относящимся к каждому из разнообразных событий. Ничто не должно быть опу-

276

щено – ни опыт опьянения, ни опыт трезвости, ни опыт сна, ни опыт пробуждения, ни опыт дремоты, ни опыт бодрствования, ни опыт застенчивости, ни опыт самозабвения, ни опыт интеллектуальный, ни опыт физический, ни опыт религиозный, ни опыт скептический, ни опыт беспокойства, ни опыт беспечности, ни опыт ожидания, ни опыт ретроспекции, ни опыт счастья, ни опыт горя, ни опыт душевного переживания, ни опыт внутренней сдержанности, ни опыт при свете, ни опыт в темноте, ни опыт нормальный, ни опыт за пределами нормального.

Раздел VIII. Теперь мы дошли до самого главного в нашей теме. Где хранятся эти необработанные данные, из которых философии следует исходить при обсуждении своих проблем, и на каком языке должно происходить это обсуждение?

Основными источниками данных, соответствующих широте человеческого опыта, являются язык, социальные институты и действия, в том числе область слияния этих трех сфер – язык, интерпретирующий действия и социальные институты.

Язык доставляет свои данные по трем рубрикам: это, вопервых, данные о значении слов; во-вторых, данные о значениях, содержащихся в грамматических формах; в-третьих, данные о значениях, лежащих за пределами индивидуальных слов и грамматических форм, значениях, чудесным образом раскрытых в великой литературе.

Язык есть образование незавершенное и фрагментарное, он лишь фиксирует некоторую стадию среднего уровня развития человечества, вышедшего за пределы ментальности обезьян. Но всем людям знакомы озарения, выводящие за пределы значений, уже устоявшихся в этимологии и грамматике. Этим определяется роль литературы, роль специальных наук и роль философии: все они – по-разному и по-своему – заняты тем, что ищут языковые выражения для смыслов, еще не получивших выражения.

Возьмем один особый пример – полторы стихотворных строчки, в которых Еврипид148 в сжатой форме выражает философские проблемы, мучающие европейскую мысль с тех давних времен вплоть до наших дней: «Зевс, принуждение ли ты природы, разум ли ты человечества, к тебе была мольба моя». Рассмотрим идеи, выраженные в этом отрывке: «Зевс», «необходимость (принуждение) природы», «разум человечества», «мольба». Строки эти пере-

277

жили века, сохранив и по сей день ту же притягательность и яркость, как и тогда, когда они впервые привели в трепет афинскую аудиторию. Биограф149 некоего современного государственного деятеля приводит эти строки, стремясь выразить торжественное чувство, рождаемое зрелищем жизни и переходящее в религиозное переживание.

ОднакоЮмнесмогбынайти«чувственныхвпечатлений»,из которыхвыводится«Зевс»,или«принуждение»,или«разум»,или та нетвердая «убежденность», которую мы называем «мольбой». Сам Джон Морли выбрал эти строки, несмотря на свои позитивистские пристрастия, которые должны были бы обесценивать их смысл. Эти строки – возможно также и для их автора – являют собой торжество драматической интуиции над органическим скептицизмом.

Обыденная практическая жизнь, осмысленная на обыденном языке человечества, повествует о том же. Какой-нибудь государственный деятель или президент деловой корпорации полагает, что «принуждающая сила недавних событий» (¢νάγκη φύσεως) закладывает неумолимые условия на будущее. На основании этого допущения он формирует «политику» и советует «поступать соответственно», тем самым также допуская, что условия, заданные обстоятельствами, оставляют место для осуществления «выбора» и действия «разума» (νοàς). Он допускает существование различных вариантов выбора в противоположность констатации непосредственного факта. Он полагает некоторую идеальную цель, которая будет достигнута или не будет достигнута. Он полагает, что такие идеальные цели имеют силу в той мере, в какой они принимаются людьми. Держась этого убеждения, он соответственно хвалит и осуждает.

В мире есть элементы порядка и беспорядка, которые предполагаюттемсамымнекоторуюсущественнуювзаимосвязанность вещей. Ибо беспорядок, как и порядок, характеризуется тем, что предполагает взаимосвязь между многими вещами.

Каждый субъект опыта обладает перспективным постигающим схватыванием мира и в равной мере является элементом мира по причине такого схватывания, что прикрепляет его к некоему миру,трансцендирующему его за пределы его собственного опыта. Ибо природа происхождения этой перспективы такова, что

278

мир, в ней открывающийся, свидетельствует о том, что она превосходит это открытие. У каждого вопроса есть другая сторона – скрытая от глаза.

Таким образом, обращение к литературе, обыденному языку, сфере практической деятельности сразу выводит нас за пределы узкого основания эпистемологии, заданного чувственными данными, открытыми путем непосредственной интроспекции. Мир внутри опыта тождествен миру за пределами опыта, событие опыта содержится внутри мира, и мир содержится внутри этого события. Категории должны разъяснить этот парадокс связанности вещей: множество вещей, единый мир за их пределами и внутри.

Раздел IX. Европейская философия основана на диалогах Платона, которые по своему методу являются главным образом попыткой вывести философские категории путем диалектического обсуждения смыслов, содержащихся в языке и взятых в сочетании с проницательными наблюдениями за действиями человека и силами природы.

Но в одном диалоге – «Софист» – Платон прямо рассматриваетфилософскиеметоды.Водномизсвоихзаключенийонуказывает на ограничения, которые вытекают из обыденной речи. Простая диалектика, не подвергнутая критике, есть орудие, приводящее к ошибкам, – вот вывод, к которому приходит Платон в «Софисте». Платон, например, утверждает, что небытие само есть некая форма бытия. Так, в философии дискуссия относительно языка есть некое орудие, инструмент, но она никогда не должна играть главенствующую роль. Язык несовершенен как в своих словах, так и в своих формах. Таким образом, мы обнаруживаем две главных ошибки в философской методологии: одна состоит в некритичном доверии к языку, другая – в некритичном доверии к установке на интроспекцию, рассматриваемую как основу эпистемологии.

Но со времен Платона миновало почти две с половиной тысячи лет, на протяжении которых постоянно осуществлялась работа европейской философской мысли – языческой, христианской, светской. Широко распространено убеждение, что к настоящему времени в философии сложился устойчивый и хорошо известный словарь понятий и что в философском обсуждении всякое отклонение от этого словаря влечет за собой введение неологизмов, в которых нет необходимости и о появлении которых надо поэтому сожалеть.

279

Факт, о котором идет речь, требует внимательного рассмотрения. Прежде всего, если указанное утверждение верно, оно весьма знаменательно. Оно решительным образом отграничивает философию от более специальных наук. Современная математика, наиболее надежная и авторитетная из них, выражает себя большей частью в словах и символах, которые восемьдесят лет назад были бы непонятны математикам. В современной физике старые слова, если все еще и употребляются, передают уже иные значения, к тому же в ходу и множество новых слов. Но нет смысла, повторяя одно и то же, перечислять все науки. Вывод очевиден и после самого беглого рассмотрения.

Раздел X. Несомненно, в философии влияние литературы прошлого ощущается в большей степени, чем в любой другой науке. И на то есть основания. Но утверждение, будто она располагает совокупностью технических терминов, достаточных для решения своих задач и вполне выражающих ее смысловые проблемы, совершенно безосновательно. В действительности философская литература настолько обширна, а расхождения между различными школами мысли столь значительны, что существуют обильнейшие свидетельства о весьма простительном незнании философского словоупотребления.

Возьмем один недавний пример, свидетельствующий о туманном характере философской терминологии. Логика, несомненно, наиболее систематизированная отрасль философии благодаря тому, что здесь используется устойчивый технический язык. Рассмотрим термины «суждение» и «предложение». Я не пишу введение в логику, поэтому ограничусь утверждением, что среди логиков есть значительные расхождения относительно употребления этих терминов.

Мы вполне можем также задать себе вопрос и о том, нет ли смысловых расхождений, выходящих далеко за круг двух таких словарных терминов, как «суждение» и «предложение». Например, Джозеф150 исследовал употребление термина «предложение» У.Э.Джонсоном в его известном «логическом трактате». Джозеф обнаружил двадцать различных значений этого термина. Надо помнить, что мы говорим здесь о двух самых строгих из современных логиков. Вопрос о том, верно ли Джозеф интерпретировал выражения Джонсона, к делу не относится. Если Джозеф

280