358 Чтобы словом содрогнуть человеческие души, зажечь

землю и, если суждено такому страшному часу, дать ответ

за всю боль и грех человека, за бунтующую Россию.

*

Под разливной звон и клеп гоголевских колокольцев,

сквозь пушкинскую лазурь — России бесподобной и вдох-

новенной, России волшебной, калядной и вийной —

«избы черные-пречерные, а половина изб пого-

рела, торчат одни обгорелые бревна. На дороге

бабы, много баб, целый ряд; всё худые, испитые,

какие-то коричневые лица. Вот особенно одна с

краю, такая костлявая, высокая, кажется, ей лет

сорок, а может, и всего-то только двадцать, лицо

длинное, худое, а на руках плачет ребеночек, и

груди-то, должно быть, у нее такие иссохшие, и

ни капли в них молока. И плачет, плачет дитя

и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками,

с холоду совсем какие-то сизые».

«Что они плачут? Чего они плачут?»

«Дите, дите плачет».

«Да отчего оно плачет?»

«А иззябло дите, промерзла одежонка, вот и не

греет».

«А почему это так? Почему?»

«А бедные, погорелые... на погорелое место про-

сят».

«Нет, нет, ты скажи: почему это стоят погорелые

матери, почему бедны люди, почему бедно дите,

почему голая степь, почему они не обнимаются,

не целуются, почему не поют радостных песен,

почему они почернели так от черной беды, почему

не кормят дите?»

*

И пусть все осветилось —

«Снег загорелся широким серебряным полем и весь осы-

пался хрустальными звездами — слышите Гоголя звон? —

мороз как бы потеплел, песни зазвенели —»

359 Ни песен, ни звезд. Все закрыто, зачернено, приглушено.

И куда ни глянь, одна костлявая неразлучная горькая

разлучница мать-беда.

Прийти в мир на просторную легкую землю Пушкина

и Гоголя, и с первого же мига чья-то беспощадная рука

хлясть по глазам — «так вот она какая легкая земля!»

«Нет, если бы я имел власть не родиться, я не принял

бы такого существования».

Достоевский увидел в мире судьбу человека — горше

она последней горести! — и не только человека: помните

Азорку — ребятишки тащили на веревке к речке топить,

а помните несчастную клячу, ее иссеченные кнутом глаза,

и даже неодушевленное этой стороной — Илюшины са-

пожки, старенькие, порыжелые, с заплатками там в уголку

перед постелью —

Весь мир перед ним застраждал — неотступно.

«и чувствует он, что подымается в сердце его

какое-то никогда еще небывалое в нем умиление,

что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать

что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не

плакала бы и черная иссохшая мать, чтобы не

было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и

чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая

и несмотря ни на что со всем безудержем —»

*

Но что может сделать для счастья человека человек?

Страдание и есть жизнь, а удел человека — смятение

и несчастие.

И самое невыносимое, самое ужасное для человека —

свобода: оставаться со своим свободным решением сердца,

это ужасно!

И если есть еще выход, то только через отречение

воли — ведь человек-то бунтовщик слабосильный, собст-

венного бунта не выдерживающий! — отречением воли,

цепным «авторитетом», беззаветным началом еще возмож-

но в мире что-то поправить, сделать человечество счаст-

ливым.