342 А когда матери не будет? Хуже не будет, лучше будет:

без матери, ведь!

Срок небольшой — Вере тринадцать — а кажется,

всю-то жизнь прожили вместе, и вдруг: она — там, а

Вера — тут, и никогда не подойдет, и никогда уж, никогда

не позвать, и не взглянет.

А надо решиться.

И не от малодушия это она. Она все готова — ведь

раньше-то так! — целыми ночами, не покладая рук, сидела.

Но что же делать, если сил больше нет.

Надо решиться и уж бесповоротно.

И Вере будет лучше, конечно!

Я давно замечал, встречая на лестнице Ольгу Ивановну,

что уж больно задумалась, и идет, и глаз не подымет, а

поздороваешься, так и вздрогнет вся.

Или так ее мысль сбила, забитую нуждой и обесси-

ленную вконец?

Одна-единственная мысль сбила теперь все ее мысли,

а когда заполнит — как ржа всю душу проест — и тогда

все и решится.

И непременно.

Бесповоротно.

У нас тоже беда — все мы тут одинаковые под одной

звездой — надо мне было кипятку для грелки. Вот я к

Ольге Ивановне и туркнулся.

«Может, — думаю, — какие щепки уцелели, разожгу

печурку!»

Твердо знаю, да и все тут у нас по лестнице это знают,

если что есть у нее, не откажет — сколько раз приходилось,

из последних выручала.

Человек-то, скажу вам, жив еще и душа жива,

живая и, пожалуй, живей еще среди погани и

беды кромешной.

Постучался — не откликается.

А знаю, дома; и дверь не заперта.

Заглянул я в кухню:

— Ольга Ивановна! —

Нету.

Ну, я в комнаты.

343 А она стоит у столика — (раз пожар у нас случился,

и, помню, схватил я что-то очень тяжелое тащить, а тут

зеркало висело, в зеркале я и увидел себя, так вот лицо

свое помню озеленелое) — вот такая озеленелая стоит, и ви-

ну, пузырек с чем-то черным в руке, отпила и еще — —

Тут вот точно что и вспомнилось мне, я ее за ру-

ку —

Смотрим друг на друга — самые враги последние!

И вдруг она и говорит, да как сквозь сон, едва слова

выговаривая:

— Это я, — говорит, — для Веры: Вере лучше будет.

А сама так и валится.

Я к соседям. Няньку позвал старуху, еще сестру —

сестры тоже по одной лестнице с нами. И долго мы над

нею бились — в сон ее ударило — размаивали.

Не хотелось нам, чтобы Вера узнала, а то испугается.

Ну, как будто всё и ничего стало — отходили! —

только ослабела очень.

А тут и Вера из училища вернулась.

Видит: мать лежит на кровати.

— Что, мама, худо тебе?

Поняла она что-то — или сердца-то не обманешь?

Мать открыла глаза.

— Нездоровится, — говорит, и заплакала.

И Вера вдруг заплакала.

Или все поняла она и потому так заплакала, или от

беды, уложившей мать, всю беду почуяла и вот заплака-

ла — чужому человеку, глядя, не стерпеть —

— звезды, прекрасные мои звезды! —

II

СВЕТ СЛОВА

Все живое, от звезды и до речного голыша, а

также и всякое создание — всякое дело рук

человеческих, лап и лапочек — гнезда, города,

дома, игрушки, машины светятся своим све-

том —

344 также и мысли и помыслы человека светятся

светом, светится своим светом и слово.

Сказать о человеке хорошее куда приятнее, чем

лаяться.

Да что приятнее, — больше! найти хорошее в

человеке — великое счастье.

И счастье это от света.

А свет от «человечного» в человеке.

А человечное в человеке — это желанность

души, та крепь, какою разрозненный избедовав-

шийся мир держится —

уста к устам

и сердце к сердцу!

Среди последнего зверства, в котором человек с чело-

веком взапуски бегает, в бессердечии, грызне и свори, в

этой тьме вдруг взблеснет она теплою искрой и озарит —

идешь по Невскому в свинцовый холодный вечер, и вот

где-нибудь за Казанским собором расколется небо и такая

разольется заревая полоса — а ведь ее-то зарь ярче и

самой северной зари.

Я видел ее, чувствовал —

Я видел ее даже и в таком, зверем что в человеке

зовется, и от чего сами-то звери открещиваются — «волки,

лисицы и всякие зайцы».

Много я видел добра от человека и в самую вели-

кую распрю на повороте жизни за все эти решающие

годы.

И за эти же в десятки, а может, в сотни годов годы

я, побиральщик, околачивающий пороги, терпеливо и,

скажу, не без страха, ожидающий очереди в приемных,

как часто, загнанный, в последнем унижении, оробелый,

с приглушенным голосом, или в остервенении своем от-

чаянном просто пропащий, проходя по улицам и чуя свою

покинутость и беззащитность, открытый для всего, с ка-

ким жарчайшим желанием думал я — — о волках, ли-

сицах и всяких зайцах, моих братьях и сестрах безглас-

ных.

345 *

Как-то иду я так по Литейному —

Что-то с утра, как вышел на улицу, все-то мне не

ладилось: там просил — отказали; а в другом месте —

просто обманули; а еще в третьем — мало отказа и

обмана, а еще и, повинив во всем, выругали. И пришлось

покорно и безответно принять, — не знаю уж, от зави-

симости ли боязливой, кабы хуже чего не сделать, отве-

чая-то, или — и такое бывает, отчаянное! — как в пропасть

летишь и за тобой камни — так пусть же летят, всё

приму! — и летишь.

Так вот шел я по Литейному, сердцем — к зверям, и

мысленно что-то со зверями уж разговаривал — с волками,

лисицами и всякими зайцами, и вдруг точно за рукав кто

дернул, замедлил я и слышу — —

А догоняли меня две женщины, так — простые.

И одна рассказывает другой о каком-то человеке, —

о своем знакомом, — ясно слышу необыкновенно, точно

это мне в ухо кто шепчет, — о каком-то человеке, у

которого ничего-то нет, ну совсем, такая последняя бед-

ность: такая, что и «поделиться-то ему нечем» и говорит

он, этот человек:

— «Ну, — говорит, — коли нет ничего, хоть ласковым

словом поделиться».

«Ласковым словом надо делиться!» — и это, как в пол-

день, когда где на Площади застигнет, ударит пушка —

«Ласковым словом надо делиться!»

И я точно проснулся —

Вижу небо, синее такое, не наше — и вся душа

потянулась —

не робкая, не забитая —

многорукая —

многокрылая —

И я как вырос.

И одно чувство наполнило мое, как мир, огромное

сердце.

И сказалось пробудившим меня от моей падали сло-

вом — —

346 У меня тоже нет ничего и мне нечем делиться — я

уличный побиралыцик! — но у меня есть — и оно больше

всяких богатств и запасов — у меня есть слово! И этим

словом я хочу поделиться: сказать всему разрозненному

избедовавшему миру —

человеку, потерянному от отчаяния беспросвет-

но —

человеку, с завистью мечтающему о зверях —

человеку, падающему от непосильного труда в

жесточайшей борьбе — быть на земле челове-

ком —

уста к устам

и сердце к сердцy!

III

ЗАБОРЫ

После скотской зимы пришла весна —

Она наперекор безнадежности и отчаянию вдруг пришла

такая нежданная, обрадованная и такая громкая — не

запомнят! — с шумом и звоном ломающихся тяжелых,

как чугун, льдов и изникающих хрупких льдинок, пришла

внезапная — северная с иссиня-черным вороновым небом,

обещающим теплые дни, и с теплыми сверкающими днями,

сулящими звездные песенные ночи.

Я видел, проходя по улицам, как самое закорузлое,

загнанное на зимовье в тараканьи щели — за суровую-то

нашу зиму все тараканье, все тараканы покинули наси-

женное свое жилье, уступив его человеку, который ведь

все вынесет, все вытерпит, как и все сожрет! — я видел,

как закорузье — это съежившееся, забитое, защеленное и

оскотевшее — принимало человеческий образ, видел улыб-

ку переставшего улыбаться соседа, слышал добрый его

оклик — смотрел и не верил, слышал и не признавал.

Неизгладимую сохраню я память о единственной весне

чудесной.

Но не только от чудес превращений и песни, прогре-

мевшей тогда весенним громом — о разорванных оковах,

воле, мечте и томящей любви — и не потому, что сам

я, зиму живя, как скот, как зверь самый пещерный, вдруг,

уж издыхая, ощутил весеннее тепло и мое затихающее