323 Смётова жаловалась уполномоченному, но Назаров, по

привычке, требовал оправдательный документ (он на всё

требовал оправдательный документ!), а на такое — где ж

его возьмешь?

*

Еще выше 6-го этажа по черной лестнице чердак и

там тоже площадка.

В прачешной не стирали — из прачешной поль-

зовались водой: вода в доме совсем прекратилась,

и не только до 3-го этажа, а и у нас — в первом

чуть только просачивалась. Чердак стоял пустой —

белье не вешали. А если бы кто и повесил и

французским ключом запер, все равно, стянули

бы. Стирали в комнатах — в комнатах и разве-

шивали.

И вот когда вышло постановление Домкомбеда не поль-

зоваться уборными, охотники — ведь не всякому охота

на людях в орла играть! — на чердачную площадку и

стали похаживать.

И ничего — мороз! — мороз все заколйт, ровно и нет

ничего.

Скворцов как-то встретил: одного нисходящего, другого

восходящего — это Мешков и Суров, соседи. И понял:

ведь, когда придет весна, за чердачную площадку он

отвечать будет —

и уж никакой чудесный случай не спасет: ведь

сколько надо голодных собак! — да столько не

найдется собак во всем Петербурге.

Последние дни мороза ознаменовались величайшим со-

бытием в нашем районе, об этом только и разговору.

Ни повальные обыски — это такая ерунда, о которой

и говорить не стоит: оружия ни у кого нет и не было,

а продовольствие, хоть и маленький запас — фунтовой,

а всякий с течением времени так исхитрился прятать,

половицы подымай, ничего не найдешь! Нет! дело сурьез-

нее и отчаяннее:

закрыли наш единственный рынок!

И теперь, если что надобно (а как не надобно!), или

тащись к Покрову (Покровский рынок еще не закрыт!),

324 Или плати мешочнику втридорога! а уж насчет продажи

домашних вещей, просто и не знаю.

Ко мне зашел товарищ Черкасский.

Черкасский занимает очень большое место: «от-

ветственный работник»!

Я рассказал ему нашу домашнюю историю: скворцов-

ский чудесный случай и о Смётовой — «заливает!»

Но он плохо меня слушал, я это заметил: у него засело

свое — не менее чудесное. —

Черкасский не похож ни на кого: ни на Терёхина,

перешедшего с октября на этот берег и стоящего

на страже революции, ни на Плевкова, истребля-

ющего «головку» контр-революции и «корешки»

буржуазии, ни на наших балтморов, которым до

наших домовых дел мало дела, он никого не

подтягивает и ни на кого не опирается, льстя

«красою и гордостью», он делает только дело —

осуществляет «опытные» декреты.

Вот он только что закрыл наш Андреевский рынок:

«чтобы не давать волю мародерам и в корне уничтожить

эксплуатацию мешочников — »

— А когда придет весна, мы снесем весь рынок и

разобьем детские площадки.

И он принялся с увлечением рассказывать, как будет

все хорошо — всем хорошо:

«на месте толкуна — резвятся дети!»

«а все, что нам понадобится — керосин, мыло,

одежду, — мы найдем в продовольственных лав-

ках и коммунальных магазинах — »

— Когда придет весна, увидите!

А мне вспомнилось:

«Когда придет весна, зальет нас всех!»

Я верил Черкасскому — ведь, действительно, по его

вере и все это прекрасно! — и веруя, я слышал остекле-

нелое и перекошенное смётовское: «помереть бы!»

*

И наступила весна.

А какая это была весна! Нигде — ни после, ни раньше,

ни в тюрьме, ни после болезни, — я не запомню такого.

И это не только мое, а и всех — я чувствую — всех,

проживших, как и я, жесточайшую зиму.