303 Распределены: великое всеобщее стояние в оче-

редях за добычей! И вот, когда наступал кто-

то — так уж повелось — называли Колчака и

Деникина. А уж в самом безгазетном круге, где

вообще никогда газет не читали, там всё валили

на одного Колчака: «на одной стороне, говори-

лось, Ленин-Троцкий, на другой Колчак». И вся-

кий раз, как они начинали поединок, объявлялся

призыв.

Так Сергеев, попавший в призыв, должен был дейст-

вительно уехать от Гусева, и его отписали. И осталась у

Гусевых одна Марья Петровна, жена Сергеева, — одна

восьмушка, все-таки лишняя восьмушка!

Гусевы обедали раз в неделю.

Обыкновенно в субботу обмерзлая за неделю кухня

оживала. Топливом служили доски от деревянных домов —

дома на слом давались на дом по числу квартирантов,

которые сами должны были разломать дом и развезти на

себе по квартирам всякий свою часть и, дома распилив,

пользоваться — кроме этих досок дожигали мебель: столы,

стулья, комоды, ну все, что ни попадет, деревянное.

Готовили оба. Наваривали вот такую мисищу из мо-

роженых овощей — а потом всю неделю подогревали на

примусе. И целую неделю овощной дух держался в ком-

натах, а уж в субботу до слез и чоха.

Как-то после всенощной зашел к Гусевым Котохов.

Котохов изредка наведывал всех жильцов для

порядку, и его всем, чем только могли, угощали:

и искусственным медом, который иногда на паек

выдавали да в некоторых кооперативах, и повид-

лой, тоже — редкая выдача! — и собственным

изобретением — какими-нибудь лепешками из

картофельной кожурки, и чаем, какой случался, —

или «кавказский» или морковный или березовый

или, еще такое было, какавелла — ни на что не

похожее вроде спитого кофею.

Разговорились о том, о сем, и «какая жизнь стала

несносная и не видно конца тяготе!» — это всегдашний

304 Запев; а припев: «наступление, которое все перевернет!» —

и тут далее ставили сроки «из достоверных источников»;

а другой раз и такое приплетут и тоже из верных рук,

будто «Петербург объявят свободным городом».

Можно сказать, за эти годы, живя только добычей,

люди не теряли духа промышлять добычу —

которая лишь поддерживала существование —

единственно и только надеждой на какую-то пере-

мену, верой, что что-то произойдет чудесное и

перевернет жизнь или как-то изменит ее: потому

что только поддерживать свою жизнь, т. е. быть

скотом, с этим человек никогда не помирится! И

это только потом уж, вспоминая, не пожалеешь,

что жил в эти грозные грозовые годы, где бывало

и такое не только в страх, а и в смех.

Котохов рассказывал о предполагавшихся обысках —

Котохов все знает!

— Будут продовольствие отнимать — муку, если у

кого свыше 5-ти фунтов, и сахар, если у кого найдется.

Советовал даже и меньшее количество припрятать.

— Лучше всего на верху печки.

От обысков к жилищной тройке по уплотнению квартир.

А от уплотнения к политике — Ленин-Троцкий, и, как

полагается, какое-то наступление; Колчак, Деникин. А от

политики к пению.

Котохов пел в церкви на клиросе.

Гусев был большой любитель церковного пения, и его

сочувствие настроило котоховское сердце на чувствитель-

ный лад.

— Посмотрю я на вас, — сказал Котохов, — ну как

вы живете-можете! И эта восьмушка ваша несчастная!

Если бы нашелся у вас знакомый доктор и согласится,

например: Сергеева ожидает ребенка! — 1-ая категория:

фунт хлеба.

з — Фунт хлеба, ловко ли? — вздохнул Гусев.

А получить лишний фунт хлеба очень было бы

ловко!

— Чего ж неловко-то? Со всяким может случиться.

— Так все-таки ребенок, куда же мы его денем? —

заплетающимся языком сказал Гусев и от неожиданности

и от всей несообразности предложения.

305 — Так ведь это впоследствии, такое не сразу. А пока

только: ожидается, понимаете?

Как не понять — мысль изумительная! — и почему в

самом деле Марья Петровна Сергеева не может ожидать

ребенка?

И весь следующий день — воскресенье — Гусев звонил

знакомому доктору.

Телефон, к счастью, действовал после долгого

безмолвия — обыкновенно же при всяких на-

ступлениях (Колчак, Деникин, Юденич), или уг-

розах наступления, телефоны выключались, или

и не выключались, а что-нибудь испортится «по

линии», и уже не дождешься, когда исправят.

И дозвонился: доктор обещал только на завтра.

Не прежнее время: сел в трамвай и приехал! —

да и мало было докторов — кто уехал, а больше

того перемерли в тиф.

*

Доктор Забругальский старый знакомый, но все-таки

сразу Гусев не решился прямо сказать о своей просьбе.

А начал пространно — свои наблюдения о притуплении

чувств или, как сам он выражался, об «ослаблении про-

водника любовной эманации» —

что вот никто и не женится!

и, должно быть, от постоянного недоедания — проголо-

ди! — и любовное желание прекращается, оставляя одно

лишь воспоминание.

— А холод держит все члены в некотором как бы

оцепенении... но бывают случаи и обратные.

Гусев любил подобие Гоголя, усвоив у Гоголя,

впрочем, так всегда и бывает, не Гоголевское

кованое серебро слов, не наполнение «предмет-

ностью» фразы, а лирический словолив.

— Например Марья Петровна Сергеева, вы ее у нас

встречали.

— Не помню хорошенько, какая это Сергеева? —

Позвольте, маленькая хромая?

306 — Да нет! Марья Петровна на балерину похожа!

Но доктор никак не мог припомнить. Потом из веж-

ливости, что ли, я не знаю, отчего это иногда делается,

вдруг сморщился:

— Припоминаю, на елке у вас...

— Марья Петровна Сергеева ожидает ребенка! — вы-

палил Гусев и, насколько позволяли средства, покраснел.

— Вот какая история, ну вот видите, а вы «притупление

эманации»!

— И ей необходимо докторское свидетельство о бере-

менности.

— Беременные — 1-ая категория — 1 фунт хлеба! —

сказал доктор и причмокнул от удовольствия, — из-за

одного этого следовало бы.

— Так вот я насчет свидетельства, — Гусев подложил

листок, — сделайте милость, очень вам буду благодарен:

на третьем месяце беременности Марья Петровна Сергеева,

у нас прописана,

Доктор чего-то подумал —

или понял и соображал, ловко ли? или нужна

была какая-нибудь замысловатая фраза? или так

полагается докторам: прежде чем писать рецепт

или свидетельство, всегда обязательно подумать,

хотя бы для виду.

— Ну, давайте.

И свидетельство было написано:

«гражданке Марье Петровне Сергеевой, находя-

щейся на 3-ем месяце беременности,, для усилен-

ного питания».

На прощанье, как бы оправдываясь, сказал доктор:

— Я не обязан помнить всех моих пациентов. И вы

не беспокойтесь: кушайте 1-ю категорию.

#

Месяцы идут — время бежит, прямо непостижимо!

1-ая категория — лишний фунт хлеба! Добрый-то человек

надоумил! Да уж скоро у Марьи Петровны и дитё на

свет появится.

Письма редкие: редко о ту пору писали, еще реже

доходили письма. Получилось письмо от Сергеевых —

писала Марья Петровна:

307 жилось им не больно-то, а все-таки не голодали.

Раз Гусевы посылку получили от Марьи Петровны —

крупа, а в крупе, крупой закрыто, нелегальная мука —

муку запрещалось посылать.

Вот добрые-то люди!

Вот счастье-то, и не ждешь, а само и привалит: и 1 -ая

категория, и посылка дошла, и главное в целости — и

крупа и мука!

А в один прекрасный день — срок кончился — н у

Марьи Петровны Сергеевой родился сын.

В очередную ведомость на получение продоволь-

ственных карточек Гусев вписал в графе прожи-

вающих у них жильцов — Марью Петровну Сер-

гееву с сыном.

— Как у Сергеевой сына-то зовут? — отгрызнулся

Котохов: Котохов для порядку, такая деловая повадка,

говорил с огрызом, и это всегда очень пугало и привычного

и непривычного и даже тогда, если все было по-правиль-

ному.

— Сережей, — пролепетал Гусев, — Сергеем.

И стали Гусевы получать, кроме своих двух четверок,

еще и по 1-ой категории «кормящей матери» и по детской

карточке А.

И знаете, как-то для Сережи выдали им варенье — а

давно не ели! — ой, с чаем-то вкусно! — они и блюдечки

облизали: «спасибо!»

Вот она, Сергеева-то какая — Марья Петровна! —

спасибо! — и за что это им такое?

Три месяца прошло, и за эти три месяца, кроме варенья,

еще и конфеты и селедок выдали для Сережи, и Гусевы

так привыкли, что у них растет мальчик, так уверились

верой своей голодной, что, ей-Богу, случись присяге, при-

сягнули б.

Но как это всегда бывает, даже и звезды крошатся,

стираются горы, пропадают народы, и всякому человече-

скому благополучию наступает конец, а порядку — ре-

волюция, пришел Котохов и не глядя сказал:

308 — Чтобы получить детскую карточку, впредь надо

нести ребенка в Совдеп показать.

— А как же Сережа! — у Гусева похолодели руки.

— Детскую карточку иначе выдать невозможно.

Да если уж так надо, Гусев готов сам нести

Сережу — «закутает его хорошенько и в Совдепе

в очередь станет — и будет куковать — »

И Сережа «помер», — ничего не поделаешь!

И остались Гусевы с одной Марьей Петровной — и

уж не 1-ая категория, а 3-ья — не 1 фунт хлеба, а

восьмушка.

Помню, когда в эти годы я публично читал «Царя

Максимилиана», всякий раз на словах царя затю-

ремному сторожу о продовольствии сына Адольфа

подымался несмолкаемый хохот — «Поди и от-

веди моего сына Адольфа в темницу и мори его

голодной смертью: дай ему фунт хлеба и стакан

воды!» Да ведь этот «фунт — голодной смерти»

был бы для всех в эти годы великим благодеянием

и лишиться такого — несчастье.

Вот несчастье! — Гусевы так привыкли — так свыклись

с мыслью, что с ними живет Сережа! — и очень жалели,

а ничего не поделаешь.

А когда пришла весна — весна после ледяной зимы

теплом как взбесит! — и надо и не надо пошли жениться,

и это не только в Петербурге, а и по всей России в

третью весну после революции.

И там, в медвежьем углу, где когда-то вкусную пастилу

делали, а теперь не делали, весна и без пастилы взяла

свое, и Сергеев, как и многие прочие, поддался.

Сергеев тоже задумал жениться.

А женатому, чтобы жениться, надо развод, а развод

это очень просто, лишь бы паспорт, а паспорт-то у Гусева:

надо, значит, затребовать у Гусева паспорт.

«От всеобщего потрясения, — писал Сергеев, —

задумал я жениться, и с Марьей Петровной вы-

нужден развестись: необходим немедленно пас-

порт!»

Ничего не поделаешь: надо послать паспорт.

309 И вот с последней осьмушкой пришлось расстаться:

без паспорта никак невозможно —

и Марью Петровну отписали.

Так «помер» Сережа и Марья Петровна «выбыла на

родину».

И остались Гусевы на двух на своих законных четверках

без никаких.

III

ТРУДДЕЗЕРТИР

На площадке 6-го этажа около самой дверцы лифта

неизвестная собака навалила величайшую кучу.

Ее увидел первым Скворцов и почувствовал с ужасом

не меньшим, т. е. прямо пропорционально. И чем больше

Скворцов всматривался — а он стоял над ней, как вкоп, —

тем сильнее становилось его чувство:

он уж видел больше, чем было в действитель-

ности, — он смутно чувствовал и все последствия:

как из кучи выкучится полный нужник, и не

миновать попасть туда — по шейку. Известно:

одно к одному — деньги к деньгам, тоже и

напасть на напасть! И еще: прилипнет, нипочем

не отстанет! — примета верная.

Подходила очередь убирать Скворцову лестницу — по

постановлению Домкомбеда все жильцы дома обязаны

были по очереди исполнять всякие домовые повинности —

и кучи, стало быть, никак не минуешь.

Случись это летом, за неделю подсохло б — бери хоть

голыми руками! И зимою подмерзло б — и тоже труд

невелик, скребком хвать и готово. А сейчас осень — а

осенью, что весной, жди когда-то еще:

«хоть бы мороз поскорее!»

Вы не смейтесь, это дело совсем не плевательное и

не ждет!

Целый день Скворцов по всяким добычным делам:

добыча — единственное дело и забота.

И что могло быть другого в эти годы блокады, внут-

ренних наступлений и «опытных» декретов!