299 Гусев, — ведь быть честным в таком понимании принятом,

это, знаете, такая роскошь, и не всякий может себе по-

зволить. Настя у нас, наша последняя прислуга, доживала

постылые деньки, питаясь гласно от трех матросов, что

по выражению ее подруги Саши — «теперь это можно!»

Вот и говорит она как-то вечером: «барин, постерегите!»

Сначала-то я не понял, чего стеречь. А она показывает

на черный ход к лестнице. Ну, я и пошел за ней. Стал

в проходе, стою, караулю. В кухне чуть такой свет —

керосиновая лампочка закопченная, около носу не разбе-

решь. А Настя вниз спустилась, понимаю — «по дрова».

Наши-то дрова кончились и купить не на что. Тогда,

знаете, можно еще было покупать, не запрещалось. И

сколько прошло, не помню уж, очень это тяжело, и вдруг

слышу — шаги. Нет, это не Настя. И не знаю, что де-

лать, так бы и провалился на месте! А тот, должно быть,

тоже — и как увидел меня, да как шарахнется — дрова-то

поленья по лестнице так и покатились. А это сосед: за

тем же предметом! Так с месяц и согревались. Я караулил,

Настя спускалась на промысел. Сначала-то очень было

неловко, а потом и ничего: преодолел!»

Гусев дрова преодолел, теперь надо было и на паспорт

решиться.

*

Самому идти к заведующему домом Казакову просить

прописать Сергеевский паспорт неудобно — Казаков, это

старший дворник под названием «заведующего». (Двор-

ники и старшие и младшие были тогда упразднены!).

Настю послать — ?

Еще при Керенском, когда одни стали «углублять»

революцию, а другие каркать, что с революцией

«Россия погибнет», Гусев как-то сказал Насте,

что, если она такое услышит, пусть всем говорит,

что не погибнет Россия, «потому что есть Пушкин,

Лев Толстой, Достоевский». Насте легче всего

дался Пушкин, Толстого она забывала, а над

Достоевским мучилась, припоминая; но в конце

концов одолела. — «Почему, Настя, не погибнет

Россия?» А она станет, закатит глаза: «Пушкин,

300 Скажет, эщэ Лев Товстой, эщэ — Достоевский».

А когда большевики, как говорилось, «воцарились

на престол» и так скрутило, только и слышно

стало жалоба да ругаются, Гусев как-то и спросил

Настю: «кто, Настя, теперь нами управляет?» И

она вдруг стала, закатила глаза: «Пушкин, эщэ

Лев Товстой, эщэ — Достоевский».

Настю послать? Ляпнет еще чего или такое накурляка-

ет — да больше некого, только Настю!

Настю и послали к Казакову.

И пока Настя ходила в дворницкую — под Казакова

была реквизирована квартира, и жил он не как раньше

дворники и швейцары — в подвале, а как жилец, с

которого «на чай» полагалось! — пока она там разговоры

разговаривала, уж и страху и опаски натерпелись несчаст-

ные Гусевы:

а ну как Казаков узнает, что Сергеев-то уехал?

а ну как Настя скажет, и совсем невпопад, что-

нибудь вроде — «Пушкин, еще Лев Толстой, еще

Достоевский»?

а ну как —

— И зачем это мы всё затеяли?

Настя вернулась:

Казаков прописал!

— Прописал! Спрашивает: «а что ж, говорит, жена

его, Сергеева, приехала?»

— Нет! не приехала, — чего-то оробел Гусев, — Марья

Петровна не приехала!

И вдруг сообразил: значит, в паспорте и Марья Петров-

на записана и, стало быть, можно было бы и ее пропи-

сать, — вот и еще лишняя карточка!

— Не посмотрел, — жалко сказал Гусев, — а ведь

можно было бы и жену прописать.

— Так надо прописать, — подхватила Настя, — лишняя

карточка.

Но Гусев испугался и замолчал: на такое решиться

сразу невозможно. Если бы заодно прописать обоих: и

Сергеева и жену — дело другое. И успокоился: будет и

одной лишней карточки! Но забыть не забыл, но и не

поминал.