287 В один из советских домов и служил он вроде дворни-

ка — «на все руки».

Как-то колол он на дворе дрова, и не знаю к чему,

зашел разговор о царе: как царя расстреляли.

— Что ж, — сказал Бураков, — все это возможно и

надо было ожидать, но, только скажу вам: царь жив, и

все это неправда.

— Да как же так неправда, это ж теперь все знают!

— А вы послушайте, что земляк-солдат рассказы-

вал —

— Ехали наши солдаты из Германского плена. Сели

они на параход в Стокгольме. Параход еще не отходил,

сидят они ждут, и видят — идет какой-то военный.

Подошел к ним: «Здорово, ребята!» Поздоровались. А он

и говорит: «Вы меня не узнаете?» «Никак нет, не узнаем!»

«Да я же ваш царь!» Тут они вглядываться — и видят:

действительно, царь! только похудел, постарел, весь-то

седой, с палочкой. «Ваше Императорское Величество, го-

ворят, мы ваши верные слуги! Только что же это с вами

такое случилось, и признать невозможно!» А он им по

серебряному рублю дал каждому. И это истинная правда,

потому что он мне рубль показывал.

Vili

Сижу в приемной Отдела Управления и жду. Жду

поговорить. Так больше жить невозможно. И пусть нам

дадут какую-нибудь квартиру: ведь у всех, кого ни возьми,

хоть и плохо, а все-таки по-человечески, а у нас и здо-

ровый-то не вынесет, дня не проживешь такой жизни. И

вот я жду — — И когда же, наконец? Задержусь, опоздаю

домой — пропущу час, когда в прачешной пустят воду

и никто не принесет и останемся мы без воды! Ветер

воет. Как воет! А когда шел, смотрел я на Неву — бежит.

Завтра надо идти в Петрокоммуну за керосином, стоять

долгие часы в очереди — а может, и откажут! По площади

идти побоялся — там такой ветер. И как это мы зиму

прожили! Думал иногда: нет, не вынесем! А как бы я

хотел: ни у кого ничего не просить, так отдаться на волю,

что будет; сгинуть и очень скоро. Эх, прозеваю

288 воду! И никто ведь не принесет! Опять завыл ветер —

ветер древний! Проглянуло солнце и прямо в окно — на

меня. Морит. И от курева дремлется. Только часы слышу

ясно — — время идет все равно! Воду — воду пропущу!!

— Вы упали духом?

— Я? — вот вода у нас не подымается! НА ДАРОВЫХ ХЛЕБАХ

Горы мусору у нас —

Надо вывезти сейчас:

Мусор в кухне не копи,

А сжигай его в печи!

I

НАХОДКА

Наступают теплые дни —

и весь Петербург звенит.

Цепляющийся зубильный звон, назойливый и то-

чащий — железа о камень — звук стройки. И

не найти уголка, нет такого дома — идешь по

Невскому, и на Васильевском и на Песках и

где-нибудь у Покрова — звенит.

Вечером в раскрытое окно каменный дых и парь

домов и застоялая копоть труб, как глухая стена,

и один — дышит один этот звук, точа — звенит.

Наступают теплые дни —

вот и белый май,

белая ночь.

цвет двух алых зорь — —

— много лет, как заглох, не звенит! —

И дети не играют в любимую игру — уцелевшие

кое-где леса начатых построек растащены: печу-

рошная железная саранча прожорливая за зиму

подобрала все деревянные дома и доски.

Маленькие — те еще в песке строят свои вол-

шебные песошные города. Дым фабришных труб — невидаль, как стройка.

Рассеялись желтые петербургские туманы.

Вечер свеж и прозрачен — какие звезды! — и

уличная тишина пустынна. *

«Находка» — собака звонкая: ошейник на ней не про-

стой, с бубенчиком.

И в вечерний освежительный час с высоты шестиэтаж-

ной видеть ее никак не увидишь, а слышно: звенит.

И поутру, когда колодезные жильцы спускаются во

второй двор с чистым ведром в прачешную за водой, а

с поганым к помойке, и сквозь ведерный звон звенит.

Только днем не звенит.

Илья Иванович Яичкин, хозяин Находки, заведующий,

и днем ему дома не сидка: дело его хлебное — в лавке.

А Находка при нем неразлучно.

Заглянешь в Управу к Девятке — сидит Девятка с

Попкиным, дела решают, — народы! телефон! содом! —

ίΐ вдруг через всякий звон звенит.

А это и значит, что где-то тут в какой-то из комнат

Яичкин за хлебным нарядом.

То же и в лавке, стоишь в хвосте — молчим или точит

зубильная жаль — и вот под стук ножа и гирь зазвенит,

и все очень понимают, что это сам Яичкин Илья Иванович.

Так и в Совдепе, ищешь ли комнату — за билетиком

в очередь за дровами стать, или перегоняешься из комнаты

в комнату за подписями и печатью, или просто тупорылой

скотиной ждешь на авось, и опять зазвенит: Яичкин и

здесь.

В 8-ь запирают ворота — была и такая крутая пора! —

и уж не ты и к тебе никому, и телефон, пылясь, мертво

молчит, раскроешь окно — там, глядишь, Галушин пред-

седатель примостился у окна — вечер теплый! — газеты:

какой-нибудь уцелевший № за 13-ый год, — а против в

окне уполномоченный Кузин ведомость составляет: списки

жильцов —

прошел я Россию, сколько тюрем, острогов, не

миновал секретной самой тесной, как мышеловка,

сидел и в башнях — за какими ключами, затво-