270 Человек 100 рублей, и что же вы думаете, за эти 100

рублей взял он себе такое право — приходил ко мне,

когда ему вздумается (а не когда я зову), и сидел беско-

нечно и говорил неумолчно, и притом глупости. А дру-

гой — это во время войны — не раз благодетельствовал

и всегда «продуктами», вместе, бывало, поедим чего, но

в конце концов получил я от него счет за съеденное или,

как он выражался, за «совместно потребленное».

Но за эти-то годы что-то не припоминаю, чтобы были

«смехи»!

Был такой случай: пришел ко мне человек, ну ничего-то

у самого нет, а пришел помочь, так он мне письмо при-

нес — «может, пригодится!» Письма тогда я не прочитал,

а теперь, когда всякая строчка, где о России — из Рос-

сии — русская — такая драгоценность! (Этого не поймут

те, кто в России!)

Вот это письмо — в войну 1916 г. — «беженское».

Храню, как дар человека, у которого это — все, и ему

нечего больше дать.

«Поздравляем вас с вашим чином, Милостивый

Государь! До 4 июня мы про вас не имели

никакого слуху. Но мы до той поры не забыли

вас, но знать про вас не знали. А ваш портрет

хоронили на долгую память. Мы всё ожидали от

вас письма. Но вы наверное знаете, как мы стра-

даем и погибаем. И не прислали нам письма, а

прислали нам подарок, которым мы были очень

рады и заплакали, как дети. За что вы нас спасаете

погибающих? Мы не знаем, за какую благодар-

ность вы нам прислали столько денег! Как вы

знаете про нашу жизнь? Мы даже не знаем, как

возблагодарить вас за вашу милостыню. В чем

мы вам отслужим за ваше добро? Я бы сейчас

поехал до вас, если бы вы мне велели приехать.

Я бы вам пошел служить теперь навсегда, потому

что беженская жизнь надоела. Так что судьба

моя только заставляет погибать. Работал я под

мешками, чтобы добыть кусок хлеба. Но теперь

я уже отработался, что приходится ехать на окопы.

Бросаю больную мать и без руки отца! А сам

271 Уезжаю, потому что скоро будут брать в солдаты.

А наш брат уже не живет и нам без него очень

скучно и неприятно. Но ничего не поделаем, что

он помер. Мы все лечили его и старались его

вылечить так, что все деньги на него выдали.

Завез он нас в Астраханскую губ., но там был

плохой климат, и он начал нас гнать назад, так

что дорога стала 50 рублей. И теперь остались

без копейки. Когда нас прогнали из Дратова, то

сейчас всё на свои деньги. Коров у нас забрали

даром, лошадей бросили. Свиней, курей, гусей

оставили дома. И кошки наши остались. Когда

мы выехали на Киновию, то я ходил домой, то

кошки бросились мне на шею и всё мяукали и

в их глазах было полно слез. Когда я уже удалялся

совсем, то они бежали до церкви и вернулись.

Благодарим вас за ваш подарок и просим вас,

пришлите нам еще свою карточку на память. И

дай вам Бог всего хорошего, и дай вам Бог, чего

себе желаете. Все говорили, что вы не признаете

Бога, но мы вас не забудем, пока не помрем. Я

бы очень хотел видеть вас и поступить к вам на

службу. И до свиданья!»

XV

СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

1

НАЛЕТЧИКИ

Жадины — наши соседи по линии: отец и две дочери.

Бедно они жили. И не теперь только, а и всегда.

Николай Иванович мне папирос давал. Ему по службе

полагалось, а сам некурящий. Только очень неловко брать

у него: ведь папиросы на обмен — очень выгодно. А

зайдешь к нему, он сразу поймет: и сейчас же коробочку

мне. А у меня уж и лицо дергается — и не могу не

взять, беру. И не знаю, чем возместить этот дар, ничего

такого у меня нет. А тут к какому-то революционному

празднику выдали мне, по моей службе, румян и духов

272 немножко. Сначала-то я растерялся: куда такое? А слышу:

если обменять, выгоднее папирос! Я и подумал: ну, вот

и хорошо, отнесу-ка я Жадиным.

*

Старшая Анна Николаевна больна была — «свинкой».

Стала выздоравливать, но еще лежала. Николай Иванович

ушел на службу. А младшая Надя, она около сестры

сидела, а вот как стало легче, она и решила пройти на

Сенной рынок купить чего-нибудь — один только оста-

вался еще не закрытым Сенной.

«Я тебя запру!» — и Надя вышла, заперла за собой

дверь.

А Анна Николаевна осталась одна.

«Надя ушла, а я лежу, — рассказывала Анна Николаев-

на шепотом, долго она боялась громко об этом расска-

зывать, — и вдруг вбегает Надя: вернулась! (она всегда

возвращается) — забыла мешок. Взяла она мешок: «ай,

какой нехороший у нас на лестнице стоит!» И ушла —

заперла за собой. Прошло так с полчаса, слышу, опять

отпирает. Нет, думаю, это не Надя: может, Вера Ивановна,

соседка — Надя ее встретила и ключ ей отдала, ну та

сразу-то и не может отпереть. И слышу: отперла — входит.

И сразу понимаю, не Вера Ивановна, мужские шаги —

и много — не один. Прошли в кухню. — — Потом в

Надину комнату. — — Потом в соседнюю. Думаю, кто

из знакомых в Петербург приехал, Надя ключ дала. И

вдруг на пороге какой-то молодой человек, одет хоро-

шо —

«как, говорю, вы сюда попали?»

«очень просто: дверью».

«но ведь дверь была заперта?»

«что вы говорите! — дверь настежь!»

«нет, я знаю наверно: я была заперта!»

«— — молчи!» — и он револьвер на меня.

И вижу, вошел матрос и также револьвер на меня. Я

вскочила. А они за мной. И загнали меня в угол,

«идите, ложитесь!»

«нет!» — говорю.

А матрос взял меня на руки и бросил на диван, где я

лежала. Открыл чемодан — очень духами запахло! —