263 Ничего не понял, что там в паспорте по-фински — да это

неважно:

чернорабочая финка — а зовут Катя.

И поселилась у нас Катя.

*

Кухню топили раз в неделю — один раз в неделю

обед готовили. А так в кухне мороз, но она холоду не

боится. Подушка есть, хлебная карточка есть — как-нибудь

проживет!

Катя про себя выражалась всегда в мужском роде: «я

ходил», «я стоял», и когда, бывало, так станет рассказывать

и смотришь на нее — стриженая (это после тифа!), кос-

тистая и такие вот ручищи! — просто язык не повернется

называть Катя. Ну, а потом привыкли.

Домашнее — приборка комнат, мытье посуды — у нее

не выходило, даже пустяки, подмести как следует не

умеет, пришлось все до мелочей растолковывать. Но зато

в очередях — это что-то беспримерно! — она могла

простоять час, два, три и, если надо, в другой лавке

столько же выстоит. И ничего. Вернется, как и устали

нет, и никогда не пожалуется. Тоже и насчет дров, умела

притащить столько! — другие на санках везут, а она на

себе и всегда, конечно, лишку ухватит, чего и не пола-

гается. (Это когда деревянные дома на слом давали на

топливо!) Раз целую дверь приволокла. И так ловко раз-

рубит, распилит, и лучинки нащиплет — чисто.

А вечерами, пока есть электричество, сидит себе в

своей холоднющей комнатенке, книжку читает —

а читает она Пушкина — однотомный Пушкин.

— Ну, как, — спросишь, — хорошо?

— Очень хорошо.

И улыбается бледной улыбкой — по дереву.

Так жила у нас Катя с месяц, выстаивала часами в

очередях, таскала дрова и ни на что не жаловалась. И в

нашем леднике словно потеплило. Ну и понятно:

очереди — тяжелое дело, а дрова тягчайшее.

А потом Катя исчезла.

264 И день пождали и другой — нету.

— Катя пропала.

Остался Пушкин — однотомный. И рукавицы — не-

виданные, уж так велики, прямо великанские, и не только

рука, две ноги войдут, не постесняются! Рукавицы эти я

всем показывал и все удивлялись. А в Пушкине нашел

два листка — письма. Пушкина я на полку, а письма в

архив — когда-нибудь пригодятся:

«память о Кате».

А вот по весне иду я как-то по Невскому, навстречу

красноармеец. Вгляделся — и что-то вдруг вспомнилось,

да! — это лицо, как дерево.

— Катя! —

А она улыбнулась своей бледной улыбой — по дереву.

Вижу, тоже узнала, только она совсем не Катя, это я

теперь ясно вижу.

Тут только понял я и эти рукавицы и «очередную»

неутомимость и насчет дров.

Но какое отношение к письмам? Да никакого. Письма

лежали в Пушкине, а Пушкин не Катин — приблудный.

А какие чудесные письма! Особенно первое, Шпенглер

добивался подлинных русских «народных» писем. Вот бы

ему почитать, чего лучше. А из французов кто был бы

в восторге, это Макс Жакоб! Автор письма пишет, как

говорит, все произношение глазами видишь: писать ему

собственно нечего, а написать надо, в этом вся и задача —

и письмо есть.

А писано в канун революции.

«1916 года апреля 2-го дня письмо ато извеснаго

товарь. Захара Алексеевича к милому и дорогому

товарищу Ефиму Ивановичу. Поздревляю я вас,

дорогой товарищ Ехим Иванович, восокоторже-

ствен. праздником Пасхою Христовой, желаю я

вам, дорогой товарищ Ехим Иванович, встретить

этот праздник в радости-весельи и также привести

его, и уведомляю я вас, дорогой товарищ Евхим

Иванович, што я по милости Божей нахожусь

жив-и-здоров, чиво вам жилаю — всего хорошего

в делах-рук-ваших. Затем посылаю свое товари-