252 Продавали они только знакомым — старым покупателям

да недавним, кого в лицо знали. *

Рыща за добычей, я знал кое-какие закоулки, где никак

не догадаться, что идет тайная продажа съестным, и где

могли произойти самые неожиданные встречи — поми-

рать-то голодом кому охота! — знал я и этот магазин.

Увы! дорогие Нюшкины выплёвыши мне как

рыбий жир!

Я и пошел на Караванную за «хлебцами».

И что же вы думаете: все оказалось запечатанным —

вся комиссионная торговля — весь магазин. Я заглянул

во двор, а там надпись: на обрывке карандашом —

Эрнэ

Приоткрыл дверь — бывшая дворницкая, наверно! —

и вижу: сидят —

их было трое — три продавщицы — и все целы

и невредимы сидят в этой крохотной комнатенке.

— Как вы нас нашли?

— Нюхом, — говорю, — точно толкнуло что: нюхом

вошел во двор и вижу вашу надпись, туркнулся —

И все-то у них оказалось, все есть, только куда меньше,

и эти маленькие, необыкновенно вкусные черные хлебцы!

Да, вот этот изводимый декретами и никак не

изводящийся «обиральный элемент», да доброе

дарящее сердце, для которого нет никаких дек-

ретов, а то бы — пропад.

*

Прошло сколько — почему-то дни никогда так не

бежали, как в те годы — месяц, а может, и больше, но

как будто вчера. Не было денег, а тут как получил, и

сейчас же на поиски: полголовы у человека, а у другого

и вся была набита голодною волчьею мыслью достать

еды.

253 Знал я одного человека, который свихнулся на

этой изводимой и ничем не изводящейся мысли

об еде: ведь при всяких обстоятельствах никогда

не было по себе думать только об этом! «На

пайках помешался!» — говорили о нем. И дей-

ствительно, напуганный, что не хватит, он стал

собирать «пайки»: всеми правдами и неправдами

он тащил в свою комнату и ничего не трогал —

боялся, не хватит. И без того то, что «выдавалось»,

было не первого сорта, подпорченное, а тут уж

совсем в гниль пошло, но он не замечал — берег.

И вот, как заведутся, бывало, деньги — и первая мысль:

достать еды.

И пошел я по привычной дорожке на Караванную. И

во двор, конечно. И прямо к двери — в эту квартиренку

кошачью, куда, выгнанный из «комиссионного» загона,

забился, как в щель, когда-то самый дорогой — самый

гастрономический самых соблазнительных деликатесов —

Эрнэ

А дверь-то заперта!

И чего я только ни делал — и звонил и стучал и

царапался. (Я тоже понемногу научился «ногой лягаться»

и еще появился у меня «нюх», чего раньше никогда не

замечал!) А ничего — никакого ответа.

«Вот тебе и на, пришел, значит, и на них черед!» И

подосадовал: «куда же мне теперь идти — ?» И больше,

чем подосадовал, а с сердцем: — «сами-то, говорю, не

голодом, а нажравшись, декрет писали, ведь голодом-то,

я это хорошо понимаю, только мечтаешь — «будет же

когда-нибудь и на нашей улице праздник!» — а когда

какие-то хлебцы, вот — на один укус, но ведь больше

нет ничего, и такое не позволяют продавать — конечно,

сами нажравшись!»

И в сердцах повернул уж к воротам.

И вдруг навстречу — знакомая! — это одна из трех

продавщиц. Узнала меня.

— Да ведь мы же еще существуем! Там — нас выгна-

ли! — обыск был и все отобрали. Домкомбед у нас ничего:

мы теперь в подвале.

254 И я пошел за ней.

Ход рядом, но еще ниже — в подвал:

темно, ничего не разберешь.

И в темноте — разбираю — две продавщицы сидят,

и тут же разложены эти хлебцы — эти маленькие, не-

обыкновенно вкусные, черные хлебцы — на один укус.

И та, которая привела меня, подсела к ним.

— Ведь нас никак нельзя извести, — сказали они в

один голос, — мы тут совсем незаметны.

«Да уж ниже если, — подумал я, — так в землю —

на тот свет!»

IX

ОТ РАЗБИТОГО ЭКИПАЖА

Поздно вечером шел я по трамвайным рельсам по

Невскому — Невский раскатистый с ухабами большой

дороги. И всякий, как и я, норовил ходить не по тротуару,

а прямо. Ветер — ветер все тот же — резкий, пронизывал

меня сквозь все мои шкурки. В перчатку засунул я мой

документ — удостоверение и пропуск — и, как ветер,

чувствовал я этот клочок бумажки у себя на ладони.

В необыкновенной шубе выше, чем в действительности,

держась чересчур прямо, навстречу мне по рельсам же и

не шел, а выступал Гумилев.

Я очень ему обрадовался: с ним у меня связана большая

память о моей литературной «бедовой доле» и о его

строгой оценке «слова»: он понимал такое, чего другим

надо было растолковывать.

Гумилеву в противоположную сторону, но он пошел

меня проводить.

Он говорил необыкновенно вежливо и в то же время

важно, а дело его было просительное и совсем не лите-

ратурное, а «обезьянье».

— Нельзя ли произвести меня в обезьяньи графы: я

имею честь состоять в «кавалерах», мне бы хотелось быть

возведенным в графы.

— Да нету такого, — ответил я, — чего вам, вы и

так, как Блок и Андрей Белый — «старейшие кавалеры»

и имеете право на обезьянью служку.

255 — Нет, я хочу быть обезьяньим графом.

«А и в самом деле, — подумал я, — графов не

полагается, но если заводить, но только одного, и таким

может быть только Гумилев».

— Моя должность, Николай Степанович, как вам из-

вестно, маленькая, — сказал я полуртом, боясь ветра, —

я, как «бывший канцелярист обезвелволпала», спрошу — —

— Очень вам буду благодарен.

И, простившись, не пошел, а проследовал по рельсам.

Я обернулся: он шел чересчур прямо в своей необык-

новенной шубе, шерстью наружу, как у шофферов богатых

автомобилей — такой один он во всем Петербурге.

*

Я шел один под ветром и чувствовал, как ветер, свой

документ под перчаткой у ладони — не дай Бог потерять!

Мне было очень холодно и жалобно.

На набережной образовалась гора из снега и никак не

обойдешь. Я стал карабкаться. А трудно — скользишь,

проваливаешься — а главное, не знаешь, может, идешь

над ямой.

И вижу, сзади какая-то женщина, тоже карабкается.

— Вот по горам — по горам уж лазаем! — не выдержала

она, подала мне голос, и по говору я понял: простая.

— Да, не знаешь, где ямы! — отозвался я ей полуртом,

как Гумилеву.

— А зато все наше: и земля наша и небо наше и все

безобразие наше!

— Трудная жизнь стала.

— Не жизнь, — подхватила она с сердцем, — а

жестянка из-под разбитого экипажа.

И, как перышко, перепорхнула через яму.

А я по слепоте и неловкости моей, крепко прижимая

пальцы к документу под перчаткой — «вот Гумилев бы!»,

подумал я, — шагнул — — и ногой провалился. X

ДЕМОН ПУСТЫНИ

Единственная комната, которую мы кое-как еще отап-

ливаем, это та, что рядом с моей — серебряной с игруш-

ками. Я мерзну и вечерами сижу в шкурках, а сверх

пальто, и всегда в калошах. На уголку стола около еды

лампадка — ее огонек мне светит.

Табаку у меня часто не бывает — очень трудно его

доставать стало — и я курю все, что ни попадет; пробовал

и ромашку и шалфей. От шалфею хоть и душно, но не

так душит. И часто болит голова. И тогда я обматываю

голову мокрым полотенцем и уж вроде как в чалме сижу

туркой.

А сплю я, не раздеваясь, в шкурках. И в снах мне

снится все больше из жизни — заботы загородили мне

все двери туда! —

— — японский принц подарил мне все свои

сочинения с раскрашенными картинками на япон-

ской бумаге. Все ПТО (Петербургское Театраль-

ное Отделение на Литейном) во вшах, кроме

комнаты № 15, где выдают талоны на получение

жалованья. В комнате, где мы собираемся на

заседания, «члены коллегии» танцуют. Через стек-

лянную дверь в коридоре я вижу стол — очень

белая скатерть и посуда серебряная.

«Стучите хорошенько!» — говорит А. Р. Кугель

и лезет бородой в мешок, из которого торчат

селедочные головки — —

Тут наступила какая-то перемена: когда селедочные

головы покрыли голову А. Р. Кугеля, все окуталось чер-

нотой — пучина беспамятства. И вдруг я почувствовал,

как отделился, и ясно ощутил свою обособленность ото

всего, я точно вынырнул —

— —я сижу в нашей комнате на уголку стула —

поздний час, давно все в доме заснули и только

мой огонек от лампадки светит. А я сижу с