245 А шла с работы Анна Каренина, несла в руке огромную

черную метлу да узелок с хлебом, вся-то закутанная,

только ноздри из щек глядят. Знаю, устала, но я уж не

думаю, не думая, прошу —

И что же вы думаете? — согласилась:

за тот хлеб согласилась, за который никто не

соглашался!

Отнесла она метлу к себе — бросать зря нельзя, а то

еще кто стащит! — и не раскутываясь, как была, так и

вышла. Кликнула Лизу, и вдвоем взялись за дрова.

Я не заметил, как в мешке перетаскали они ко мне

все поленья.

И вот тут-то, когда я отдал ей весь мой хлеб, произошло

превращение: глаза ее щелочки расширились — такие —

«Анна Каренина!» — и она в первый раз увидела всю

мою серебряную стену с игрушками —

а ведь сколько месяцев приходила к нам и никогда

ни разу не замечала!

— Какие это здесь растопыры, ай!

И уж забыв о хлебе, стала собирать разбежавшиеся

глаза свои на каждом серебряном гнездышке, где, при-

шпиленные, как сидели, всякие разные игрушки —

— растопыры — собаки — птички сидят — кривоножки —

И оглядев всех — всех раетопыр — никак не могла

оторваться:

змея с раскрытой жалящей пастью жалом лезла

в глаза ей.

— Сами и глазки садили? *

— — вижу, А. А. Блок в красном китайском

халате.

«Александр Александрович, вам бы надо женские

ботинки, я с год ношу женские, и тогда на

каблуках и костюм на вас совсем хорошо будет!»

А Иванов-Разумник:

«У вас всегда были подленькие мысли».

«Беспартийные должны советскую власть поддю-

живать!» — сказал Блок и стал оправляться.

246 И вижу: проходит — он проходит, как на сцене,

а за ним народ — черный, и только один он в

красном —

— — я в своей комнате с серебряной стеной,

лежу на диване под игрушками. Дверь в соседнюю

комнату открыта.

«Да помогите же!» — зову.

И слышу голос С. П.:

«Я позову сейчас доктора Поггенполя, ведь он

же здесь!»

«Да здесь никто помочь не может, — отвечаю

ей, — будут: так решено! будут расправляться

со всеми, у кого нет полфунта революционности,

а у меня только восьмушка!»

VI

ПОРТРЕТЫ

В Народном Доме висят два больших портрета, крас-

ками написаны — работа художника «ради существова-

ния».

Эти портреты, как я ни слеп, а сразу увидел, слоняясь

по залу в ожидании собрания. Мне-то ничего с Васильев-

ского острова, а другим с дальних концов на Петербург-

скую сторону, никогда вовремя не поспевают. Вот я и

слонялся, глазея.

Какой-то из театральных рабочих проходил мимо.

— Кто это? — спрашиваю, показывая на портреты.

— Марья Федоровна и Петр Петрович! — скороговор-

кой ответил и так посмотрел на меня: откуда, мол, такой

взялся «несознательный».

— Как Марья Федоровна и Петр Петрович! что вы

говорите?

Понимаю: Марья Федоровна — заведующая ПТО, Петр

Петрович — управдел, но все-таки —

— Скажите, чьи это портреты? — остановил я заве-

дующего Народным Домом.

— Роза Люксембург и Карл Либкнехт, — отрывисто

сказал он и посмотрел на меня: ну, мол, и чудак нашелся.

247 — Я очень плохо вижу, — поправился я.

И подумал: «а что ж, тот-то мне — или нарочно?»

И вспомнил, как мой ученик из «Красноармейского

университета» самый способный — «политрук» — после

моего чтения о Гоголе признался, что и он и его товари-

щи были убеждены, — что Гоголь еще жив и служит в

ПТО — «член коллегии».

«Нет, конечно, не нарочно; и почему начальству не

висеть на самом видном месте, так всегда было!»

Тут подошли запоздавшие и началось собрание.

А я продолжал думать о своем — о портретах:

Роза Люксембург и Карл Либкнехт!

Рассказывал мне один — за продовольствием ездит.

(Теперь этим кто не занимается!) И точно не помню, но

где-то по соседству в нашей же Северной Коммуне, когда

дошла весть о убийстве Розы Люксембург и Карла Либк-

нехта, в местной «Правде», по примеру петербургской,

было написано все о тех же головах: «за нашу одну

голову сто ваших голов!» Стали справляться по анкетным

листкам и вышло, что никто не подходит: какие были

буржуи — торговцы, лавочники, доверенные давным-давно

или разбежались, или были использованы, как ответчики,

за другие контр-революционные выступления в Москве и

в Петербурге. Но надо же как-нибудь: так — никого —

невозможно! И пришлось отобрать из «нетрудового эле-

мента»: взяли пятерых учителей, больше некого.

И я себе представил, как эти несчастные готовились

к смерти.

Ни судьи, кто их обрек на смерть, ни сами они,

обреченные, ничего не знали — в первый раз слышат:

Роза Люксембург и Карл Либкнехт!

«нетрудовой элемент» — это еще куда ни шло: «трудя-

щийся» — это тот, который руками делает, а они дейст-

вительно только учили грамоте и руки тут совсем не

причем;

но Роза Люксембург и Карл Либкнехт —

если бы Маркс-Энгельс! — все-таки что-то слышали, а

про этих ничего. «Нет, не согласны!» Умирать, не зная

за что, — умирать, чувствуя себя дурак дураком —

248 Я не знаю, может, мне нарочно рассказал этот «ме-

шочник», но все это так вероятно и так возможно —

как вот Марья Федоровна и Петр Петрович на

портретах, как вот Гоголь — член коллегии ПТО.

Только Роза Люксембург и Карл Либкнехт, пожалуй,

не поверят —

«Чтоб избежать холеры муки,

Мой чаще хорошенько руки».

VII

БРАТЕЦ

Сегодня воскресенье —

Всякую субботу к нам приходит археолог И. А. Ряза-

новский, я его кормлю крошками, собранными за неделю,

он ночует в моей серебряной комнате с игрушками, и в

воскресенье я его провожаю до Николаевского моста.

Когда-то мы вели с ним археологические разговоры

(«страсть к археологии, по его мнению, есть любовь к

современности!»), а с каждой субботой все меньше об

археологии и больше о продовольствии, об очередях —

и как надо все брать «урывом» и «с наскока»!

Ведь об этом теперь только и разговору, куда ни

придешь и о чем бы ни заговорил.

«Я, знаете, Олексей Михайлович, — сказал он с горе-

чью, но не без гордости, — я теперь умею ногой лягаться».

Я эти вспомнил горькие и гордые слова его, глядя,

как шел он, простившись, шел не по-прежнему, а ногой

подрыгивал, которой он — человечный из человеков! —

научился лягаться.

Сегодня воскресенье — в три часа по воскресеньям на

12-ой линии у «братца» собираются. Я и подумал, пойду

послушаю, о чем же теперь «братец» толкует, когда один

у всех толк: еда и мороз.

Вот недавно приснилось: ветчина и колбаса —

249 под столом разбросаны ломтики. А ведь это для

меня, что человеку научиться ногой лягаться!

На 12-ой линии я обогнал какую-то простую женщину

и приостановился: мне показалось, что меня окликнули.

Нет, это она не ко мне — она сама с собой:

— Всё испортили! — и в голосе выговаривалась го-

речь, — и если бы солнышко ниже было, солнышко

тронули бы!

Я посмотрел на нее — а меня не видит! — и скорее

пошел вперед.

*

Дом я сразу нашел, а квартиру никак не могу: это моя

постоянная мука — всегда не в ту дверь.

— Где квартира № 1? — спросил я: хорошо, кто-то

еще подошел.

Да это та самая женщина, которая о солнышке.

— А вы к братцу?

— Да.

— И я к нему. Тайком иду. Муж-то на заводе —

«товарищ»! нельзя и слова сказать.

И я пошел за ней.

*

Комната просторная и уж полна. Кто на лавке сидит,

кто так — у стены. Больше женщины. Чуть повыше пола

помост, как кафедра, и аналой.

Я был раз в Гавани на собрании еще до войны и все

тоже мне показалось, как тогда. И как тогда, вошел

«братец» в белой, длинней чем обыкновенно, рубашке и

крест на голубой ленте. И сразу, как вошел он, я почув-

ствовал, что всем стало чего-то легче — чего-то мирно.

Пропели хором «Царю Небесный», «Отче наш».

И стал он читать евангелие. Читал он нетвердо, как

дети. А открылось ему об исцелении слепорожденного,

который ни сам не виноват, ни родители его не виноваты,

а родился слепым для «дела Божия» — для «света миру».

Кончил евангелие, начал рассказывать — как сказку ска-

зывал житие из Пролога о преподобном Нифонте.

(Я это житие знаю — рукопись XII века — всё о

демонах и мудреное!)