242 Такой румянец! — а нос не шишечкой (шишечкой это у

Лизы), а самый наш доморощенный пятачок. Приходила

она к нам хлеб продавать — доставала через кондукто-

ров — потом колбасу, а потом эти самые «медовые

выплёвыши» собственного изготовления. Но ни хлеба, ни

колбасы, ни «выплёвышей» ни разу у нее не пришлось

купить — очень все дорого. А она все-таки заходила к

нам «сказаться»: показать «нелегальный товар».

Нюшке посчастливилось: получила она и не как-нибудь

по усмотрению, а в «общем порядке» по своей трудовой

карточке калоши. А это большая редкость и, если пере-

продать, цены нет. Но она никогда с ними не расстанется!

В воскресенье вечером — теплая погода^ самое лето,

да и часы на три часа вперед, воображаете? — Нюшка

надевает калоши и с зонтиком выходит постоять около

дома.

И так всякое воскресенье, выбежишь на улицу и не-

пременно ее увидишь: стоит с зонтиком — калоши блестят!

И слышу: больше не Нюшка она Засухина, а Анна

Каренина!

*

Зима 19-го года была самой лютой не по морозу, —1

эка, морозы-то и не такие бывали! — а потому что топить

нечем было. Продавать же дрова нельзя — запрещено:

дрова, как хлеб, товар «нелегальный».

Само собой и покупать не разрешалось, за это

тоже: попадешься, не обрадуешься!

Но ведь, когда холодно, тут ни на что не посмотришь!

У кого деньги были или запасы всякие, что можно

было продать или на обмен, те и хлеб и дрова доставали:

за деньги все можно.

Нет, что ни говорите, не верю я, чтобы на нашей

улице был бы когда праздник! — только на

бумаге вывести все, что угодно, можно и не

потому, что так есть, а потому что хочется, и

без веры нельзя быть на белом свете.

«Богатые» — всякими правдами и неправдами за деньги

или, как говорилось, «через преступление», простые же

243 Люди — через «учреждения», ну, всякий, хоть сколько-

нибудь, да добывал себе дров. А я и служил и тоже к

учреждениям имел всякие отношения, но мне не везло:

наобещать наобещают, да только этим и будь здоров!

Конечно, у всех было мало и сжигали всё, что ни

попало. Ну, а когда даже и самого малого нет, тут уж

только и смотришь, чего бы использовать на топку: со

шкапами и полками покончив, за дверь взялся. Только

это неверное дело и одному никак невозможно (хорошр

еще нашелся добрый человек и дверь высадил чисто, а

то беда! Но что поделаешь, надо что-нибудь выдумывать,

и слышу — когда надо, уши-то вот какие становятся, как

глаза у водолаза! — слышу я,

что надо идти к товарищу такому-то, и называют

учреждение:

— Сологуб и Мережковский давно получают —

Понимаю, и Сологуб и Мережковский известные пи-

сатели, а мое дело маленькое — меня мало кто знает! —

и рассчитывать мне на «исключение» не годилось бы, но

опять-таки, говорю, когда надо, тут и не то что уши

растут, а и язык, и все выражение наглеет.

Я и пошел.

Я стал все объяснять, как сейчас говорю, и об ушах

и о празднике, которого на нашей улице никогда не

дождешься, только о двери не сказал (все-таки начальство,

неудобно!).

— Не знаю, — говорит, — как мне и быть, много я

всем вашим давал, что на это товарищи-рабочие скажут?

Опять же и Мережковскому надо послать...

И все-таки пообещал.

Вернулся я домой — счастливые минуты! — я думал,

так вот сейчас и привезут. А долго пришлось ждать: за

делами там забыли, конечно, — не я один и всем надо!

Я и опять пошел.

Понимаю, и не полагается мне никаких дров, и зря я

это все затеял, но что же мне еще придумать: я и так

мерзну, а уж тут совсем — замерзаю!

Пошел я напомнить —

— насчет дровец обещались?

244 — Хорошо, хорошо, — говорит, — я не забыл: дрова

будут.

Да, я вам скажу, все бы мы пропали, живи эти

годы жизнь свою по декретам, но сердце чело-

веческое, для которого нет никаких декретов,

спасало нас.

И опять ждать-пождать, нету, и другую дверь я наме-

тил — и вдруг под вечер привозят — счастливая мину-

та! — привез милиционер, дрова сбросил с саней у ворот

под аркой, и уехал.

Стою я над дровами — и не так их и много — а

все-таки перенести к себе на такую высоту, на шестой-то

этаж, сил у меня таких нету: попробовал, протащил полена

два, запыхался и боюсь уж.

А все ходят, смотрят, дрова похваливают.

— Откуда?

А я все стою, отойти невозможно: отойдешь, кто и

стянет. Прошу одного, другого помочь — мне это никак

невозможно! — объясняю. И хлеб сулю. И никто не

соглашается (я понимаю, надо хлеба много!) — не согла-

шаются: очень высоко и так за день все устали! А на

ночь оставить дрова на дворе, нечего и думать: ведь не

с кого будет спрашивать!

А все ходят, смотрят, дрова похваливают.

— Вот привалило счастье-то!

И еще раз сбегал, полено к себе снес наверх. Нет,

больше не могу.

Я и возроптал:

«Уж если, думаю, человек захотел доброе дело сделать,

так надо до конца делать, ну, что бы велеть этому ми-

лиционеру и не только привезти, а и перетащить дрова

ко мне наверх, я бы ему весь мой хлеб отдал — »

Стою над дровами — жар-то прошел, как бегал-то я

с поленьями к себе! — холодно стало.

И во дворе никого, а скоро и ночь.

И только в окнах чуть огоньки перемигивают — на

меня мигают на счастливого, которому выпала такая удача,

привалило счастье: дрова!