23 И сколько ни рассказывали соседи, я из всех рассказов

понял одно; хоть и идут на смерть «по присяге», а умирать

никому неохота. И еще я понял, что только тот смеет

призывать к смерти, только тот, только тот, — и это из

всех слов вопияло! — кто сам готов по всей правде идти

и умереть.

— А то много таких, — серчал Тощаков с простре-

ленным боком, — сидят в тепле, сыты: «идите, братцы,

помирать за родину!» Пожалуйте, сам попробуй!

*

«Мандолинщик пленный из Германии», — так поче-

му-то в первый мой день меня встретили в нашем уборном

клубе курильщики. Или ожидали такого мандолинщика,

и я за него сошел: я будто бы попал в плен германцам,

а теперь за негодностью назад в Россию выпровожден.

На мандолине я играть не учился и не умею (это

Лоллий Львов!), но это неважно, за кого бы ни считали.

Даже, пожалуй, мне это на пользу: песельник, мандолин-

щик, скоморох — «веселые люди», как в старину их на

Руси величали, в тяготе житейской, среди жестоких буден,

случайных и немилостивых, влекли к себе своим искус-

ством, растравляющим и отводящим душу.

И я много наслушался о житье-бытье — о горьком и

бестолковом, о темном и щемящем.

Не раз я о войне спрашивал, я спросил и о враге:

— Как насчет врага? Какой он, очень страшный?

И из всех рассказов одно вынес, что врага-то по-на-

стоящему нет никакого, а что воюют, потому что так

нужно.

— Потому что присяга — должóн; и он по присяге.

И с какой нежностью, словно о малых ребятах, пере-

давали о пленных: и как чаем поили и как хлеб давали.

А ко всему одно, одно и неизменно, ко всем рассказам:

— Скоро и войне конец.

И даже срок ставили — вот чудеса! — весною.

Помню, кто-то из курильщиков, соседей клубных, за

гонимой папироской философствовал, как там на войне в

тяготе да в опаске думается.

Всякому-то кажется, вот только бы вернуться, и пойдет

уж новая жизнь, и в письме другой пишет о этой новой

24 Жизни, и если выпивал да крут был, клянется, ни в жизнь

ни столечко не выпьет и никогда не обидит, только бы

Бог сохранил. Ну, а случаем вернется домой на побывку,

и прощай ты, новая жизнь, пошел по-старому.

— Человека ничем не прошибешь! — сказал черный

Балягин; мы его тараканом звали, черный, и жизни ему

оставалось до первой оттепели.

— Неужто ничем?

— А Сибаев? — заметил кто-то.

— Какой Сибаев?

Шел я из лаборатории после «выкачивания», в глазах

зеленело, иду — хоть бы до палаты добраться! — а меня

за руку Тощаков и показывает:

— Сибаев из 31-й.

Я о ту пору так только взглянул: вижу, молодой,

рослый, халат до колен. Потом уж разобрался.

Сибаев контуженный ходил по коридору, не подымая

глаз.

До войны «фюлиган», как говорили про него соседи,

так жаловалась и его родная мать. Мать его прачка, и

так работа нелегкая, да еще от сына горе: что заработает

на стирках, лодарь все пропьет, да и поколачивал. А тут,

как случилось, снаряд разорвался, его словно бы всего

передернуло. Вернулся он домой к матери и совсем как

не тот: станет на колени, все прощенье просит, и такая

память вдруг, все-то припомнил, как измывался, как ко-

лотил, и просит, клянется, что никогда уж не будет так,

и только бы поправиться, все сам делать будет, беречь

будет.

Мать не знает, что и делать, она все простила, и нет

злой памяти, ведь она Бога-то молила, чтобы только не

так уж сын-то ее непутный поедом ее ел, ну, пошумит

немножко, ничего, а он — на коленях. Мать все простила,

а он помнит, забыть не может, сам себе простить не

может.

«Господи, зачем это я сделал? Господи, чем поправлю?

Господи, не могу забыть!»

Сибаев из тысячи тысяч ничем не прошибаемых один

прошибленный ходил по коридору, не подымая глаз.

— Это совесть, — сказал про него Таракан, — пропадет!

Белая зима настала. Покрепчало и в палатах и сердечный

кашель поутих — и ей отдых: то-то, должно быть, приятно