226 Бессильно запрыгали квелые потемневшие пальцы — тем-

ные бесплодные прутья!

С Ф. И. я познакомился в ссылке в Устьсысольске: он

был честнейший, самый надежный. И его знали во всех

уголках России — знали как «Федора Ивановича, которому

можно доверить и на которого можно положиться».

О его революционной работе расскажут в «Истории

русской революции», я же помяну его великую честность

и его любовь к березкам, да к полевым цветам — коло-

кольчикам.

Третья могила — у Троицы-Сергия под Москвою:

помер Василий Васильевич Розанов.

Самый живой из старших современников, всеобъемлю-

щий, единственный в русской литературе, и одинокий в

бродячей нашей жизни.

Весной в революцию ездили мы на Шпалерную про-

щаться с Василием Васильевичем. Говорили в последний

раз за самоваром о любимом его — о тайне кровной

любви, собирающей живой мир, о монетах — старине

драгоценной, и о докторе Поггенполе.

Напишут сотни книг, воспоминаний, станет Розанов —

главой в «Истории русской литературы», я же помяну

Василия Васильевича, нашего соседа, сердечность его и

отзывчивость — много выпало в жизни ему беды житей-

ской! — и благословение его любви, которой жив и крепок

вечно раздорный человеческий, грешный мир. ЗАЯЦ НА ПЕНЬКЕ

Все только и говорят: «один убежал, другой — бегу!».

А кто и молчит, а глазами — в лес.

Чего же мне вдруг жалко стало?

А жалко мне пасмурного утра: я стою на лугу у ле-

са — звонит монастырский колокол и кукует кукушка.

Это было очень давно под Звенигородом в Спас-Сторо-

жевском монастыре, куда еще детьми ходили мы из Мос-

квы «на богомолье». Это было мое первое утро, когда я

в первый раз услышал, как кукует кукушка. Вот чего мне

жалко — расставаться не хочется.

*

Чего же я вдруг обрадовался?

Наклонился над самоваром угольков подбросить и так

ясно представил северную устьсысольскую осень — яс-

нейшие вечера с синей вечерней зарей, зеленые разрос-

шиеся, как кусты, мхи, и жгучесть оторванности от всего

мира.

*

Снилось: комната вся уставлена книгами и на полу

книги; и в эту комнату поселяют меня одного; и жалко

мне чего-то и не уйти никуда.

Как-то потерялся я. И уж не говорю, и слова мои —

лишь отзвук сказанных.

*

— — — покорный судьбе, я подставляю спину под

плети и лицо плевкам. И ничего не говорю. Я иду весь

228 Прозябший, победив всякую стужу, иду улицей прямо —

я знаю, ни в ком не пробудится милосердие и я упаду

обессиленный. Я не знаю, зачем нужны все мои унижения

и зачем весь мой страдный путь? За себя мне не страшно,

не за себя — —

ЗЕНИТНЫЕ ЗОВЫ

Если что-то не произойдет— —

не прикоснется рукой к моему сердцу — я пропал. И в

тяжелой вянущей тьме как будто беру я что-то — хочу

материнскую руку прижать к сердцу.

И вижу:

паук!

И гляжу в высоту: «Крылатый паук, зашей рану на моем

сердце!» И на зов мой спускается мохнатый холодный

паук.

И тьма еще темней и еще безысходней.

А там — я чую:

колыхает рассвет!

К рассвету я обернулся, стражду из мрака: «Осени!»

Молчит, колыхает рассвет.

И опять я прошу: «Дух высоты!» И слышу, как из белой

волны звучит — (или это сердце мое?) «Не хочу!» (или

шум крови в усталых ушах?) «Не хочу!».

И я во мраке томлюсь.

Железная птица с железным клювом —

звенит когтями, со стуком шевелятся острые перья. Зову

железную птицу. (Она расклевала каменный мяч — ос-

вободила солнце, луну и звезды, это она продолбила в

камне дыру — и брызнул свет на темную землю!) «Же-

лезная птица, белый ворон, ударь в мое сердце!» Шелестят

железные перья, лязгает клюв: «Не хочу!»

У! как ветер свистит в ушах! Санки мчатся по ровной

дороге — волки — кони мои! — быстро несут. Там —

искры зари мелькают. И как гул по пустыне из моря звон.

И вижу:

олень!

Копыта звенят, пробивают ледяную кору, не сгибаются но-

ги. «Железный олень, на рогах к заре подыми! И брось —