21 Утро, когда после ночи боль резче и часом не смотрел

бы на свет, наше утро, когда в коридоре колют сахар,

разносят хлеб и кипяток по палатам, а из палат мочу, а

там на воле туманы, любимое петербургское утро, и сквозь

туман я вижу госпитальный двор, промокающие дрова и

огонек на кухне, наше утро — оно трепетно, как поздний

вечер.

Тут приходит из мертвецкой сторож Андрей одно-

ухий, на нем огромная серая куртка, как на пожарном,

он притащил казенный коричневый гроб, выйдут сиделки

из припарочной, положат покойника в гроб и в ту вон

дверь —

И останется одна дощечка — по черному белым: палата,

отделение, имя и болезнь по-латыни. Фельдшер Виталист

Виталистыч отметит в книге, лабораторщик Гасюк погасит

белую надпись.

И сколько «последних минут», сколько жалкого бес-

помощного детского крика «последних минут» за все эти

ночи!

И какая ни будь распаскудная твоя жизнь, а какая

она! — расставаться не хочется. И какие бывают на свете

люди — и обидчики, и жестокие, а как придет эта минута,

все как дети.

*

С вечера, когда в коридоре пустеет и наши халаты

синие и коричневые красятся в черное, а сиделки в бе-

лое, — беспокойно в коридоре вечером.

Это она выходит из своего угла, — я не знаю, где ее

дом, может, в тепле у банщика Вани, Ваня чего-то долго

по утрам не отворяется и стучи не стучи, не пустит в

теплую ванну, — она выходит в сумерки, я ее чувствую,

как чувствуют обреченные, для которых с каждым ее

шагом постылеет свет: все им не так, все не по них! —

она идет, необыкновенная, пробирается по скользким ка-

менным квадратам с крепкой верной веревкой.

От всех нас, входящих в госпиталь, отбирается в при-

емном наша вольная одежда. И вот сосед мой хиромант

Шавлыгин, захлестнутый тугою петлей, цепляясь за пос-

леднюю нить жизни, вспомнил о сапогах.

22 Он был при последней минуте, уж шаги слышал, и

смертный вихрь веял на него.

«Пришли, принимайте!» — сказал кто-то.

И к двери палаты подошли сиделки, ее сиделки, несли

на плечах гроб, и свеча в руках первой заколебалась под

вихрем.

— Давайте сапоги! — задыхался Шавлыгин, глотая

отравленный воздух.

Думал несчастный, будь сапоги на ногах, в сапогах

выдерется он из петли, выскочит на волю.

Нет, умирать никому не хотелось.

Уж, кажется, какую муку принимали сердечные: один

кашель их — да это пилы, сверла и зубья всякие, раз-

рывавшие по ночам грудь! — думаешь, хоть бы конец,

чего так-то мучиться. А и они упирались.

И другой сосед мой монтер Фигуров, когда она захлест-

нула его, очень был слабый, а вскочил с койки, ноги-то

худые, одни ноги видно, так и впился ногами в пол.

— Пустите!

Да уж куда там, ее не осилишь.

И отлетела душа его хрупкая, как электрическая лам-

почка-тюльпан.

Был монтер Фигуров высокий, рослый, а как в гроб

класть, подобрался весь, как заяц, а руки сложенные

крестом, как перламутровые.

Жизнь наша нелегкая, тревожная, сколько огорчений

одних! — на белом-то свете жить, если бы всё показывали,

как оно будет, пожалуй, почешешься, соглашаться ли, а

как стукнет конец, расставаться не хочется: какую-нибудь

травинку вспомнишь, ну самую обыкновенную, жгучую

крапиву, которая около дома росла, вспомнишь — Господи,

так бы на нее и смотрел все!

Умирают за того, кого любят, и за то, что любят,

умирают из чести и умирают по долгу.

Но нешто много таких, кто любит так, чтобы умереть,

и таких, для кого есть честь, и много ль найдется в наш

нищий день, кто бы до конца исполнил свой долг?

В уборной у нас курилка, там же и клуб.

Тут всякие истории рассказываются, тут и философия.

Я спросил соседей моих курильщиков:

— А как на войне? Как на войне умирают?