189 Свиная толпа с пятаками, самодовольная, широко плыла

навстречу —

— Понимаешь ли ты, самодовольная и торжествующая,

хоть что-нибудь в моей жизни и в моей воле, можешь

ли ты вызвать под своим тупым черепом хоть отдаленные

мысли, хоть намек о моем труде, который тебе так же

нужен, как нужен голодный китаец, как нужно слово и

книга? Знаешь ли ты хоть что-нибудь о той боли, какая

жжет меня, и о той тревоге и муке, в которой проходит

жизнь моя и наяву и во сне? Снились ли тебе мои сны,

и играло ли твое сердце от радости, заливавшей мою

душу, — радости, от которой светится весь мир, дышат

камни, оживают игрушки, глядят, разговаривают звезды!

и разрывалось ли твое сердце от тоски и скорби, которая

обугливала всякий блеск и свет? Нет, ты дрыхнешь и

тебе ничего не снится, нет, ты не страждешь, ты только

орешь от голода и визжишь от похоти. И нет звезд над

тобой. Как же ты, нищая духом, смеешь посягать на мою

волю и распоряжаться моим трудом, который есть одна

живая боль? И еще скажу тебе, понимаешь ли ты, что я,

последний нищий, щелкаю голодным языком, и мое тело

измождено, душа измучена, кожа с нее содрана — ты не

понимаешь? — понимаешь ли ты, что под видом благо-

деяния всему народу ты запускаешь лапу не в карман

мой, который пуст, а лезешь к моей шее, к моему кресту,

который тяжелее золота и горячее огня —

— тла-да-да-да-да —

— Брат мой голодный, вот ты в тени стоишь, слепой,

замерзший, а я иду — еще могу идти! — и никому не

нужный, а иду — наперекор резкому ветру против режу-

щего солнца —

— тла-да-да-да-да — ЗНАМЯ БОРЬБЫ

I

С утра метель. С винтовками ходят — разгоняют. Вчера

арестовали Пришвина. Иду — в глаза ветер, колючий

снег — не увернешься.

На Большом проспекте на углу 12-ой линии два крас-

ногвардейца ухватили у газетчицы газеты.

— Боитесь, — кричит, — чтобы не узнали, как стреляли

в народ!

— Кто стрелял?

— Большевики.

— Смеешь ты — —?

И с газетами повели ее, а она горластей метели —

— Я нищая! — орет, — нищая я! ограбили! меня!

На углу 7-ой линии красногвардейцы над газетчиком.

И с газетами его на извозчика. А пробегала с газетой —

видно, послали купить поскорее, успела купить! — при-

слуга, и ее цап и на извозчика.

— И ты — —!

А она, как орнет, да с переливом —

и где ветер, где вой, не разберешь.

Около Андреевского собора народу — войти в собор

невозможно.

— Расходитесь! — вступают в толпу красногвардей-

цы, — расходитесь!

— Мы архиерея ждем.

— Крестный ход!

— Расходитесь! Расходитесь!

Толчея. Никто не уходит.

Какая-то женщина со слезами:

— — хоть бы нам Бог помог! —

191 — — только Бог и может помочь —

— — узнали, что конец им, вот и злятся —

— — какой конец — —!?

— — с крыш стреляли —

— — да, не жалели вчера патронов —

— — придет Вильгельм, — поддразнивает баба, — и

заставит нас танцевать под окном: и пойдем танцевать! —

— — большевики устроили: каждый пойдет поодиночке

с радостью —

— — — тут его и расхрястали —

— — — заснул на мостовой —

— — — взвизгнул, как заяц, и дело с концом —

Идет старик без руки и повторяет громче и громче:

— Наказал Господь! — Наказал Господь!

— Что? Что?

— Наказал Господь.

Старуха, протискиваясь:

— Что говорит?

— Да наказал Господь и погодку плохую послал.

— — комната: от окна к двери покато. Я его

едва различаю: такой он прозрачный и вялый, но

я в его власти. Он чего-то себе задумал: то к

столу подойдет, то к окну. Взял булавку и ко

мне: хочет мне в палец всадить. Я ему говорю:

«Перестань, ну что такое булавка? ну, воткнешь

— —! — уговариваю. Положил он булавку. И

опять ходит. Знаю, что на уме у него — ищет

что-то, чем бы больно уколоть меня. Подошел

он к столу — а на столе моя рукопись! — да

спичкой и поджег. Не велика, думаю, беда, скоро

не сгорит! А сам рукой так — и огонь погас. И

тут я заметил, что около стола наложены кипы

бумаг, смоченные горючей жидкостью. И пони-

маю, не в рукописи дело, а метил он в эту кипу:

перекинет огонь и вспыхнет. А вот и не удалось!

Скучный он бродит и такие у него мутные гла-

за — ищет. Взял золотое перо —

«Ну зачем?» — говорю.

А он как не слышит — он меня за руки: и всадил

перо мне в палец.

192 II

Елку не разбирали, стоит не осыпается.

На Рождество у нас было много гостей: Сологуб, За-

мятин, Пришвин, Добронравов, Петров-Водкин. Достали

хлеба — на всех хватило.

Сегодня в газетах о убийстве Шингарева и Кокошкина:

«— — — когда они явились в палату, где лежал Φ. Ф. Ко-

кошкин, Кокошкин проснулся и, увидев, что на него

нападают, закричал: «Братцы, что вы делаете?!»

Долго разговаривал с Блоком по телефону: он слышит

«музыку» во всей этой метели, пробует писать и написал

что-то.

«Надо идти против себя!»

После Блока говорил с С. Д. Мстиславским о Пришвине.

— Пришвина так же грешно в тюрьме держать, как

птицу в клетке!

— — судят Пришвина. И я обвиняю.

«Так что ж я такого сказал?» — не понимает

Пришвин.

«Да разве не вы это сказали: «надо их пригласить:

люди они полезные в смысле сахара»?

И жалко мне его: знаю, засудят. Подхожу к

Горькому — Горький плачет.

И тут же Виктор Шкловский, его тоже судят.

«А я могу десять штук сразу!» — сказал Шклов-

ский. И, вынимая из кармана картошку, немытую,

сырьем стал глотать — — а из него вылетает:

котлы, кубы, кади, дрова, горны, горшки — огонь!

III

Сегодня необыкновенный день: немцы вступают в Рос-

сию. Проходя по Невскому, видел, как на пленного не-

мецкого солдата бабы крестились.

В Киеве убили митрополита Владимира.

Я его раз видел — в Александро-Невской Лавре на

вечерне в первый день пасхи: он «зачинал» пасхальные

стихиры особым московским распевом — «Да воскреснет

193 Бог и расточатся врази его». Все это надо бы сберечь —

и эту «музыку» для русской музыки.

Да, теперь и я тоже слышу «музыку», но моя музы-

ка — по земле:

«тла-да-да-да-да» голодной песни!

Каюсь, не утерпел, съел просвирку: четыре года берегли,

белая, Ф. И. Щеколдин из Суздаля привез! А я размочил

и съел. И вспомнилась сказка: три чугунных просвирки,

и надо их сглодать, и когда сгложешь— — а я съел!

— — мне приносят мои картины: их несут на.

шестах, как плакаты. Я взглянул: да что же это

такое? — квадратиками ломтики — сырая говя-

дина! — рубиновые с кровью! И подпись: «бик-

фордов шнур».

IV

В Москве при заходе солнца из солнца поднялся вы-

сокий огненный столб, перерезанный поперечной поло-

сой, — багровый крест.

— — мы живем в гостинице и занимаем большие

две комнаты. Утром. Слышу, стучат. «Надо,

думаю, посмотреть!» И иду через комнату, а на

полу кровь. Я вытирать — не стирается: большой

сгусток — как вермишель.

V

Приходили с обыском красногвардейцы —

— Нет ли оружия?

— Кроме ножниц, — говорю, — ничего.

Глазели на мою серебряную стену, усаженную всякими

чучелками.

— — в Москве в Сыромятниках пруд и полон

пруд блинами — блины, как листья кувшинок.

Это нам в дорогу: мы собираемся ехать в Москву.

И. В. Гессен спрашивает:

«А в Петербурге как у вас с прикреплением?»

(«Прикрепление» — отдача хлебной и продукто-

194 вой карточки в Продовольственную лавку: дело

очень трудное — надо успеть вовремя, а большая

очередь!).

«Н. А. Котляревский, — говорю, — в Академии

на чугунной плите чугуном припечатал!»

Последняя ночь, завтра в путь. Собрали мы кор-

зинку.

«А как же с блинами?» — жалко бросать. Заглянул

я в окно: а на пруду лодки — сетками, как

бабочек ловят, блины собирают.

VI

В Бресте подписан мир с немцами. Видел во сне

М. И. Терещенко: на нем драная шапка и пальто вроде

моего. А сегодня, слышу, его выпустили из Петропавлов-

ской крепости. Вчера сбрасывали с аэропланов бомбы на

Фонтанке.

— Задавит, — говорят, — нас немец!

И называют число — 23-ье марта:

— 23-го марта немцы займут Петербург!

Разбегаются: кто в Москву, кто куда. Улепетнул и

Лундберг, чудак!

Третий день, как лежит С. П.: опять припадок печени.

Горе наше горькое!

— — Φ. Ф. Коммиссаржевский сказал, что неделю

назад сошел с ума актер А. П. Зонов — помешался

над вопросом: «какой роман труднее?»

И вижу: женщина с провалившимся носом, черная,

караулит Зонова. Входит Л. Б. Троцкий, подает

телеграмму — а там одна только подпись отчет-

ливо по-немецки: «Albern».

VII

В Москве у Никольских ворот по случаю 1-го мая

образ Николы завесили красной материей с надписью:

«Да здравствует интернационал!»

«И вот без всякой естественной причины в несколько

минут завеса истлела и стал виден образ: от лика исходило

сияние».

195 Яков Петрович Гребенщиков реквизировал

дом на горе. Какая гора, я не знаю: очень высо-

ко, — может, Эверест! И дом так устроен, что

часть комнат — под горою и выходят окнами к

морю. Мы выбрали себе комнату наверху. И

оказалось, что это кухня, только совсем незамет-

но — без плиты с особенными шкапами, в ко-

торых кушанье готовится само собой:

«Поставь, завинти, а через некоторое время вы-

нимай и ешь, сколько влезет!» — объясняет «ин-

структор» инж. Я. С. Шрейбер.

В кухне Яков Петрович не посоветовал нам се-

литься. «Берите, — сказал он, — другую комнату:

здесь будет вам очень жарко». И мы выбрали

самую крайнюю с огромным во всю стену окном

на море. И вдруг шум, с шумом открылось окно.

И вижу, подплывает корабль. А из корабля трое

во фраках, один на Г. Лукомского похож, а дру-

гие — под Сувчинского: тащут какую-то: —

совсем пьяная, валится! А меня не видят.

«Затянись!» — говорит Лукомский.

«А наши вещи?»

«Крепче — — всё».

И вижу, корабли — уплывают: корабли, как

птицы, а белые — как лед.

VIII

Я пишу отзывы о пьесах и читаю. И когда читаю,

почему-то всем бывает очень весело и все смеются. На-

писанное откладываю для книги, которую назову «Кра-

шеные рыла».

— — в каком-то невольном заточении нахожусь

я. Только это не тюрьма. А такая жизнь — с

большими запретами: очень много чего нельзя.

Поздно ночью я вышел из своей комнаты в

общую. Это огромная зала, освещенная желтым

светом, а откуда свет, не видно: нет ни фонарей,

ни ламп. Только свет такой желтый. В зале пусто.

196 Два китайца перед дверью, как у билетного сто-

лика. Дверь широко раскрыта.

И я вижу: на страшной дали по горизонту тянутся

золотые осенние березки, и есть такие — сруб-

лены, но не убраны — висят верхушкой вниз,

золотые, листья крохотные весенние. «Вот она,

какая весна тут!» — подумал я. В зал вошли

пятеро Вейсов. Стали в круг. И один из Вейсов,

обращаясь к другим Вейсам, сказал:

«Господа конты, мы должны приветствовать се-

годняшний день: начало новой эры!»

«Господа конты! — повторил я, — как это чудно:

конты!» И подумал: «это какие-нибудь акционеры:

у каждого есть «счет», и потому так называются

контами. А сошлись эти конты, потому что тут

единственное место, где еще позволяют собирать-

ся». И не утерпев, я обратился к Д. JI. Вейсу

(Д. JI. Вейс служил когда-то в издательстве «Ши-

повник»):

«Почему вы сказали: конты»?

И вижу: смутился, молчит.

«Я об этом непременно напишу!» — сказал я.

«Очень вам будем благодарны, — ответил Д. Л.

Вейс, — у нас торговое предприятие».

И вдруг вспоминаю: не надо было говорить, что

напишу, — писать запрещено! И начинаю оправ-

дываться; и чем больше оправдываюсь, тем яснее

выходит, что я пищу и, конечно, напишу. И

совсем я спутался. И вижу: дама в сером дорожном

платье — жена какого-то конта. Я ей очень

обрадовался: я вспомнил, что эта дама помогала

нам перевезти наши вещи сюда.

«И Б. М. Кустодиев тут, — сказала она, — он

тут комнату снимает!»

Успокоенный, что дурного ничего не выйдет из

моего разговора, я пошел к входной двери. И тут

какой-то шмыгнул китаец — и мы вместе вышли

на маленькую площадку — —

Перед нами огромная площадь — гладкая тор-

цовая. Желтый свет. А по горизонту далеко зо-

лотые березы. Китайцы старательно скребут ос-

тавшийся лед.