166 И я взял трость — эта трость огромадна, как

мачта, — я поднял ее до самой вершины.

«Эй, кто там! Отзовитесь!» — крикнул я, рассекая

свист ветра.

И увидел: как на зов мой из клубящихся туч

весь в малиновом наклонился ко мне с вершины,

щурится — нос утиный.

И я напряг всю мою силу, духом вбежал я вверх

по мачте, и стал на вершине.

И стоял среди бури под обломками неба, затаил

всю мою боль — сердце мое истекало кровью,

из прободенного ребра сочилось, а голова в гвоз-

дях пылала.

Я собрал весь мой голос и крикнул окровавлен-

ному миру:

«Станьте! Останови-тесь! — на четыре стороны

кричал я с вершины, и голос мой рассекал свист

ветра, — пробудитесь к жизни от смерти, откройте

глаза, залепленные братскою кровью, переведите

дух ваш ожесточенный! Кровавая Мара третье

лето жрет человечье мясо, лакнула крови и пьяна,

как рваное злосчастье, ведет вас; в руках ее нож —

на острый нож. Вы, братья! в мире есть правда,

не кровава и не алчна; она, как звезда, кротко

светит на крестную землю!»

Я кричал, рассекая ветер, я кричал всему миру

от моря до моря.

И слова мои были как кровь, как огонь, как

камень.

И со словами я выплевывал мою кровь и огонь

и камень в жестокую долину, где решали судьбу

бездушный нож да безразличная пуля.

А над моей головой ломалось небо и свистел

ветер ужасно.

И вот, как от удара, сшибло, и я упал.

*

Свет светит и небо без облачка чисто — я лежу

у моря на жарйне —

Пустынный остров — Оландские острова.

Крупная брусника ковром устилает остров.

167 Я весь в белом, золотая стрела пронзает мне ухо

и другая прободает мне бок и третья вонзилась

в самое сердце, а на голове моей три гвоздя

лучами, как корона.

Я лежу на жарине в бруснике — и правое крыло

мое висит разбито.

*

— Фиандра, содержатель веселого дома в Алек-

сандрии и продавец всяких восточных лакомств,

в воздухе раскинул над землей свою палатку,

поставил вверх ногами — не знаю, чего поставил,

огоньки какие-то, — а вверх ногами он поставил

так... — Фиандра чего не придумает! — завел

медведчик свою гнусавую волынку — огоньки

замелькали, завыла волынка, и все задвигалось,

зашевелилось, как в первый день творения.

И пошла жизнь.

Я прохожу коридором мимо растворенных ком-

нат — комнаты битком набиты, и все это мос-

квичи из прошлых лет, я знаю их в лицо, и не

знаю по имени, это с Бронной и Пречистенки,

актеры, актрисы, акробаты, клоуны, натурщицы

и просто так, жаждущие искусства и из ночных

кофеен с ледяными эфирными руками. Они вы-

совываются из дверей, и глаза у всех раскрыты.

На мне белая рубаха, золотые стрелы и гвозди

короной.

«Где, — говорю, — моя комната?»

Тут выскочил какой-то — сюртук на голое тело,

показывает: «вон та со ступеньками!»

Комната со ступеньками — моя комната: тесна

и без окон, белая-не-белая, плесень густо покры-

вает стены, и совсем пустая, ни стола, ни стула,

ничего, и крашеный пол забрызган известкой.

И пала мне на сердце тоска.

Стою, как в погребе, — такая тоска! — а за

дверью прячутся, подсматривают: «что, мол, бу-

дешь делать в своей комнате, как вывернешь-

ся?» — и, слышу, воет волынка-медведчик! — И не знаю я, на что и решиться, и тоска заливает

мне душу.

«Спасите! — Спасите меня!» — простер я руки

к белой сырой стене —

И сорвался.

И лечу вниз головой через глубокую непрогляд-

ную тьму, вниз головой на землю.

И вот я на земле — —

Я лежу на земле, обтянутый сырой перепонкой, и не

разбитое крыло, прячу я за спиной мою переломанную

лягушиную лапку.

Комната освещена ярко. Около моей кровати что-то

делают, копошатся. Не пойму ничего. Потом чувствую,

как снимают с меня белье: переменить надо свежее.

Кризис наступил.

И мне горько до слез, что упал я и туда не вернуться,

что нет ни крыльев, ни золотых стрел, и тех слов не

повторить уж, а лежу я — обтянутый сырой перепонкой,

и прячу за спиной мою перебитую лягушачью лапку.

Посмотрел я на стену, а змеи нет —

залила огонь и уползла!

Вижу шкап, на шкапу картонка.

И мне горько до слез, что лежу я, глотаю ртом воздух,

как лягушка.

И в горечи моей я подбираю мое постылое перепончатое

тело, чтобы быть совсем незаметным, и ищу такую точку,

так скорчиться мне и извиться, чтобы легче откашлянуться.

*

День тяжел, а ночь для меня ужасна. Я боюсь ее

душной: не могу отхонуть от кашля.

И измучил я всех. —

Верчусь, как вьюн.

«Простите меня за все эти кашли мои!»

Подобрался, чтобы незаметнее быть, совсем скорчился.

*

Вижу я Невский — вода — весь Невский в воде.

«Или Нева разлилась?»