160 И вдруг я увидел — и мне в огне моем стало покой-

ней, — в ногах у меня по стене длинная повисла змея:

голова змеева, а рот человечий!

внимательно так смотрит, надолго повисла, крепко.

И я понял: — что страж мой, и будет со мной неизменно.

И за шкапом показались две морды:

уши ослиные, борода козья, а глаза умные

песьи — кланяются.

И из-за железной печки мелькает и вьется — —

И я понял: мне не подняться.

#

Вижу нашу тесную прихожую — —

Входит Микитов, огромный, черный, в черной

балтийской матроске:

«Я три ночи не спал, — места себе не нахожу,

так и побежал бы. И бежал бы, пока хватит духу.

Нет, Россия не может погибнуть! Земля дрему-

чая — по кустам, по ельнику прячется дремучая

сила, молчит. Только ее имени не знаю. И как

назвать? Иду я по Невскому, руки горят — —»

«Иван Сергеевич, — говорю, — посмотрите:

прогнивает от неправды человеческое сердце.

Кровь — три года нож и пуля! — кровь и грязь —

все хватком, все нахрапом, «не обманешь, не

купишь!» и нет милостыни мира, только для се-

бя, — озверело наше сердце. Бессовестье душит

Россию. Гневом дремучего сердца обличите вы

эту неправду, эту ложь, кровавую мару».

А он ничего. Вышел и дверь прихлопнул.

И вижу, опять входит, несет кожаную подушку

в белой наволочке и в угол ее, потом принес

другую, а потом третью и всё в угол, одну на

другую.

Белые подушки поднимаются в углу, как белая

крышка гроба.

Белую крышку гроба вижу в углу нашей тесной

прихожей.

*

Лежу в огне, горю — стужа больше не трясет —

стреляет в ухо, горю.

6 Взвихрённая Русь 161 Горю в огне. Кашель душит, — рвет глотку. Душит

ржавь.

И не могу остановиться, не могу остановить мысли:

они — как вихрь.

И я выговариваю все мои мысли: боюсь, разорвет.

Я говорю, говорю, говорю и не знаю, чего говорю, я

выговариваю мысли: они как вихрь. Стой! передохнул и

опять: не то разорвет, — говорю, говорю, говорю.

Я жду чего-то.

Приходят в дом, слышу, стучат дверью, но разговора

не слышу, как онемели. Все затаилось, ждут чего-то.

За стеной, в соседней квартире, ребенок плачет, —

помню, по весне появился на свет, — плачет и плачет.

Потом девчонка-нянька, укачивая, поет песню. И мне

чего-то жалко, жду чего-то и чей-то голос зовет:

дам тебе я на дорогу —

Лежу в огне, горю. Стреляет в ухо. Душит ржавь.

Горю.

Мой неизменный страж — змея.

Змея по стене в ногах.

Седой дым ползет. За дымом комнату не узнаю. Про-

сторная и высокая, не та. Седой дым ползет по потолку.

«Просто, — говорю, — белая рубаха, кипарисовый

сольвычегодский крест, дощатый гроб».

И чей-то голос зовет:

дам тебе я на дорогу —

И чего-то жду, и жалко мне.

Сторожит змея —

горько раскрыта пасть.

И ходят по углам в дыму, прячутся, крылят —

один, как на ходулях, маленький, пузатый,

торчит пупок.

И опять говорю, говорю, говорю — мои мысли, как

вихрь: разорвет — говорю, говорю, говорю.

*

Поздно вечером приехал доктор.

Первый раз вижу. (Афонский — он меня знает —

приедет только завтра.) А этого позвали, я понимаю: очень

со мной беспокойно.

Доктор слушал, нырял, выстукивал.

162 — Крупозное воспаление. Левое легкое — на почве

алкоголизма.

Тут я как очнулся: всю вижу, комнату, только сквозь

дым.

— Я не пью!

— На почве алкоголизма.

Закрыл крепко глаза и покорился.

А в доме совсем затихло, и по соседству тихо.

*

Лежу под огненным покровом.

— Матерь Божия, спаси, спаси! — слышу неот-

ступно и жарко.

А я покорился.

И представляю себе, — «на почве алкоголиз-

ма»!

— ночь, я иду в Москве по Долгоруковской, пробираюсь

к знакомому кабаку, «где торгуют дольше, чем в других».

Я знаю такие кабаки. Осень, грязь, луна серебрит булыжник.

Остановился у фонаря, крепко зажал в руке медь — —

— Матерь Божия, спаси, спаси! — слышу неот-

ступно и жарко.

Зажег я огарок, поставил на стул, плюхнулся на диван.

Догорает, чадит, а потушить не могу. Опустил я палец в

раскаленный подсвечник

— Матерь Божия, спаси, спаси! — слышу неот-

ступно и жарко.

В отхожее место в угол я запрячу бутьглку, запрусь.

Господи, измаялся я и нет мне выхода! И вижу, сижу я

у Спасской заставьг в «Гробу» — трактир третьего разря-

да — и Мозгин Мишка со мной, остекленел весь, про-

пиваем крест. В Новоспасском монастыре ко всенощной

звонят.

— Матерь Божия, спаси, спаси!

И не могу я подняться, лежу пригвожденный под

горящим покровом, жестким, как из чертовой кожи, не

могу стать с огненного креста моего, из костра палящего,

а стать бы мне на ноги и в последний раз —

последний раз

поклониться до самой земли