157 Загребаю я кости, спешу, и знаю, одному никак

невозможно, и также знаю, что надо, а не собе-

ру — всё пропало, знаю, собрать надо всё вместе

и вспрыснуть живой водой, и тогда оживут кости

и снова станет, подымется моя бессчастная, по-

каранная Русь.

«Собирай, сынок, потрудись!» — слышу опять

дедов старый голос.

Подняться бы и все бы, кажется, справил, да сил

больше нет, — из последних, Господи, крестом

распростерт лежу в чистом поле, и нет сил под-

няться.

Загребаю, спешу, загребаю — кость к кости, а

конца не вижу. Совсем обессилел, не могу уж.

Пластом лежу неподвижно.

На минуту стужа отпустила меня и только тут

горит.

Открыл я глаза, смотрю — —

А на холмике — так церковка, а ко мне хол-

мик — старик, вижу, старый, волоса под ветром

растрепались, оборван весь, а глаза запали, горе-

мычные.

Да это Никола наш, Никола Милостивый! —

узнаю я, — вышел, стоит горемычный над по-

верженной бессчастной Русью.

Тут какие-то парни лезут на холмик, гогочут.

И один говорит другому:

«Павел, дай ему в морду!»

И я вижу — парни лезут, гогочут — а он горе-

мычно стоит, как не видит, и вдруг выпрямился

весь и глаза загорелись гневом.

А Павел — — Павел поплевал на кулак,

пригнулся — —

*

«Жажду! Жажду!»

Я сполз с кровати, поставил на спиртовку чайник —

воды себе скипячу — утолить мою лютую жажду.

58 И едва дождался. Казалось, часы прошли, пока не

закипело.

Стакан за стаканом — глотаю большими глотками —

огненные куски!

Неутолима жажда моя.

«Жажду! Жажду!»

Дополз я до умывальника, открыл кран, полил в при-

горшню холодной воды — и вода в моих руках обратилась

в пламя.

Пламенем я умылся.

«Жажду! Жажду!»

Слышу, говорят:

— Уксусом натереть надо.

А я, валясь на кровать, как последней милости прошу:

— Уксусу бы мне выпить!

И тут опять стужа напала на меня и затрясла немило-

сердно, — и я трясусь всем моим измученным телом,

немилосердно — ув-в-в! — стучу зубами.

*

Я вскочил с кровати — спиртовка пылала: отверстие,

куда вливают спирт, забыли закрыть, и вот с двух концов

пылало.

И не духом, руками я погасил пламя.

Мои руки, как пламя.

Кричу:

— Не берите руками горящие предметы, горячо, обож-

жетесь!

Но моего голоса не слышно.

И в смертной тоске я подбираюсь весь, свернулся в

комок: стужа хлещет меня, а голова, как спиртовка, по-

дожжена с концов, пылает, — вот разорвет.

— Приехал из Москвы скопец Иван Дмитриевич, —

говорит сосед матрос Микитов, — на Москве украли

царь-колокол!

«Украли царь-колокол?» — повторяю, и обида жжет, —

«когда зазвонит царь-колокол, восстанут живые и мерт-

вые!» Вот тебе и восстанут! А вот возьмет дворник метлу

хорошую и сметет всех воров с русской земли, как сохлые

листья, сметет в помойку».

И опять кричу:

159 — Не берите руками горящие предметы, горячо, обож-

жетесь!

Но моего голоса не слышно.

А Иванов-Разумник с пудовым портфелем, как бесно-

ватый из Симонова монастыря.

— Это вихрь! на Руси крутит огненный вихрь. В вихре

сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние

семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит,

завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир. И у

кого есть крылья — —

— Уж народ-то больно дик, ничего не поделаешь! —

горюет Шишков, простуженный.

Тут и Замятин, вижу, в сереньком, только что из Англии

вернулся, еще на человека похож, осторожно прислуши-

вается.

И Пришвин с электрическим самоваром в руках.

— Михаил Михайлович, — прошу, — дайте ваш элект-

рический самовар на одну ночь, спирт у нас кончился.

— Я вам молока пришлю. Два рубля бутылка.

А сам крепко держит самовар, не выпустит.

— У Ивана Алексеевича халтура поправляется, — сме-

ется Микитов, — продал два вагона кофею, а кофий —

из голубиного помета.

«Да, как сохлые листья в помойку! — повторяю я, и

обида душит меня, — погубили Россию! Последние

головни горят. И осталось русское сердце — сапогом

его! — и слово — да черта с этим словом, пиши и говори

по-тарабарски! Кара? Нет, это суд Божий. Царь-колокол

воры украли!»

И опять кричу:

— Не берите руками горящие предметы, горячо, обож-

жетесь!

Но моего голоса не слышно: мое слово воры украли!

И я лежу, свернувшись в горящий комок — последняя

головня.

А из соседней комнаты слышу: это «дебренский старец»

Иван Александрович о России — о чем же еще? — о

России, ведь о ней все думы.

— У России душу вынули.

И слова его, как гвозди.