150 И только я ей сочувствую — смеются! —

— Керенский убит, Корнилов диктатор.

— Диктатор Каледин, а Корнилов объявлен изменником:

а за то, что солдатам обещал в неделю кончить войну,

отдал Ригу.

Сегодня Ивана Постного — «Пляс Иродиады»!

— Если в этот день поститься, голова никогда не будет

болеть.

— В Бологове путь закрыт.

— Посредники: Алексеев и Милюков.

Ну слава Богу, билеты в Петербург есть.

И я в тысячный раз говорю себе: «никогда никуда!»

*

К вечеру прояснилось — билеты тут! — ожил Бык и

Верблюд. Я и Быка люблю! А там в тумане — дымящийся

демонский «мохнатый» Машук.

Я шел по аллее к лавкам купить табаку.

Меня остановила маленькая девочка.

— Стань, — сказала она, — я тебя сниму.

Я посмотрел в ее лукавые глазенки.

— Ну, снимай! — говорю.

Она вынула коробочку, пальчиком там повела, как

фотограф делает.

— Готово! — и подает виноградный листок: — вот

ваша карточка!

Навстречу шли солдаты: впереди в штатском — вели

офицера.

Видно: очень взволнован, молодой еще; загар в лицо

бросился.

— Смотрите, солдаты! А я думала, их уже нет! —

крикнула вдогонку какая-то простая женщина.

А я вспомнил из газеты — Церетели:

«Несознательные элементы армии!»

И пошел дальше за солдатами — билет тут и вино-

градный листик!

Точное есть по-немецки слово «verhaften» — задер-

жать» — что-то близкое с нашим «схватить».

И мне неспокойно стало — чего-то неловко.

«Революция — контрреволюция, verhaften — схва-

тить...»

151 XIII

В горячие дни — а теперь опять все горит — я

чувствую, идет со свежим утром, с туманами, а ночами

вся-то звездная —

осень.

И в мое окно —

кремнистый путь блестит —

*

Сегодня во время ужина обходил столы какой-то офицер

из санатории, собирал на больного учителя. И этот учитель

с ним же — докторское свидетельство показывал: куда

офицер, туда и учитель.

Горло завязано и так смотрит — ну, так как-то — и

до чего так эта беда унижает!

Смотреть больно.

Так вот оно что это значит —

кремнистый путь блестит —

*

— — мы живем в Зимнем дворце, там же и

Иванов-Разумник. У меня в комнате замечатель-

ный ковер — красный пушистый бобрик. Карта-

шев читает свою драму о кофее — «карташовский

кофе»: первый кофе — настоящий, а когда воды

подольют — «карташовский». Бывшие царские

лакеи обносят кофеем. Отхлебнул я — кофе кар-

ташовский! Карташев читает драму. В конце пер-

вого акта появляются ведьмы. И на самом деле

они явились, я это почувствовал. А Карташев

стал раздеваться: на нем холщовые штаны, он их

снял через голову. И пропал. Пропал и Иванов-

Разумник. И хозяин Александр Федорович Ке-

ренский, который зашел было пьесу послушать.

И я остался один. И вот они стали заходить

кругом — я не шевелился, как скован, ждал, —

и одна за другой стали они вокруг. Я видел

только лица — какие, ой, какие — беспощадные!

Если бы я протянул руку, моя рука отсохла бы.

Они смотрели — буравчики буравили из стек-

лянных глаз. А сила их была неподъемная.

152 Какие слова? какое чувство ну что вы?

что вы хотите?

И я открыл глаза — луна! — в окно —

кремнистый путь блестит —

XIV

И опять дорога — Ессентуки — Москва — Петербург —

и еще неувереннее и суматошнее.

Поезд подолгу стоит в пути — «топлива нет». А перед

нами было крушение: товарный сошел с рельсов.

— По инерции, — объяснил кондуктор и чего-то за-

думался, — нет, Василий Иванович, этот номер не пройдет.

И долго повторял, добродушно укорял Василия Ива-

новича.

— Не Василий Иванович, — поправил какой-то, — а

Александр Федорович!

— Александр Федорович, — обрадовался кондуктор, —

Александр Федорович Керенский.

По дороге вдогонку, как шлепки, солдаты:

— Бей буржуев!

А в вагоне путаница: кто с плацкартой, кто без, не

разобрать.

Одну ночь я проспал наверху, «схвостившись» (по-со-

временному: «сконтактовавшись») с соседом, а другую

вот сижу на тычке.

*

— — личное оскорбление, — тянул какой-то жулик, —

совесть не позволяет —

— — стыдно и грех, за рукав тащут: не поступишь в

союз, тебя мешком закроют —

— — готовы шкуру содрать —

— — а у меня кружку украли: поставил греть у источ-

ни к хватился, нет, украли —

— — речами Керенского кричит бессилие —

— — накачнется на шею, в острог попадешь —

— — солдаты шли из-под палки, а когда палку взяли,

они и разбежались —

— — не все —

153 — — Маша без души осталась из-за штиблетов: укра-

ли! —

— — хоть в бутылку полезай, деваться некуда —

озоровали... свобода! свобода для пьянства, лежи

на боку! —

— — я мальчик молоденький, пятьдесят лет у хозяина

служил, без Бога не до порога —

— — от одеколону дурман на полчаса —

— — ноги у него обвязаны вроде шпиона, — солдатский

депутат —

— — нет, это хорошая барыня —

— — когда лучше было: при царе или теперь? —

и тогда и теперь —

— — нет, не так —

— — нет, теперь лучше: я возьму у тебя мешок и мне

ничего не сделают, а при царе в суд —

— — русское царство затеснится, русское слово уйдет

под спуд, русским людям одно останется — молитва —

— — я больше всего люблю танцы: как они красят

самого обыкновенного человека. А оттого, что в движении

полет: хоть чуточку от земли —

— — это как бы умер любимый человек. И вот эти

дни прожил я, как у постели умирающего. Сердце мое

было расколено. А сегодня я понял и принял судьбу, как

очищающую кару —

— — да, или умереть, или принять —

— — а она совсем с толку сбилась. Говорит уж сама

с собой, и не с собой, а с тряпками. «С людьми, говорит,

уже не могу, так с тряпочками!» —

— — вот вам бескровная революция —

— — или умереть, или принять —

— — на трех китах жила земля. Был беспорядок, но

и был устой: купцы торговали, земледельцы обрабатывали

землю, солдаты сражались, фабричные работали. Все пере-

путалось —

— — приехал батюшка молебен служить. Всегда служил

на Троицу. А тут встретили неодобрительно. А двое пар-

ней — беглые с войны — взяли да и выкололи глаза

Николе: «Этакую икону, — говорят, — самим можно

написать, это дело человеческих рук!» Была засуха да

154 вдруг ливень и с градом. Возвращались парни из деревни,

перекувырнуло лодку, они и утонули. И ехала с ними

девчонка, ту волной к ракитам прибило, одна она и

уцелела: нашли полумертвую — оглохла и ослепла —

— — а девчонку-то за что? —

Я заглянул в окно — Москва! — а ничего не видать:

дождь.

XV

На вокзале в Петербурге встретил нас Иван Сергеевич

и Любовь Исааковна: И. С. по обыкновению молча, а

Любовь Исааковна и удивленно (как могли мы назад

приехать, когда все уезжают и она сама уже на отъезде!)

и встревоженно:

— Курица 5 рублей!

«Курица 5 рублей!» — дело не в курице, и в мирное-то

время, когда она стоила 75 копеек, когда мы ее покупали!

дело в рублях.

И не в пяти рублях, а в ста пятидесяти!

Дома нас ожидало много неприятных и неожиданного

и всё с рублями: сейчас же явился старший дворник —

платить за квартиру, но главное-то эти полтораста...

Перед отъездом загодя я дал их знакомому, чтобы

тот внес в срок, а знакомый-то, и такой всегда

точный, а тут за делами, должно быть, забыл и

уехал, и вот надо опять платить — требуют! —

и нечем.

Посмотрел я на свою комнату: рыжие тараканы.

Без нас наползли: плохо! Это нищета ползет.

А все-таки дома, это я так почувствовал в первый же

день.

Тяжело там — хотел сказать «по заграницам!» —

тяжело по «градам и весям», где всем есть до тебя дело

и никому до тебя.

Осенний ясный день.

И только жуткий вихрь носится над Петербургом.

155 XIII

Который день я с утра выхожу из дому —

надо достать этих денег!

Не знаю, что и делается на свете, не успеваю прочитать

газету.

Заглянул случайно: «Демократическое совещание» —

и запомнилось из слов:

«Да здравствует бессмертная революция!»

А надо достать денег — 150 рублей! И еще объясниться,

что нет таких денег, но что непременно заплачу.

И все «бегут» из Петербурга: кого пугает революция

(«что еще будет!»), кого голод («с продовольственным

вопросом не справятся!»), кого немцы («взяли Ригу, возь-

мут и Петербург!»), а с немцами — аэропланы! И не

знаю уж, кого просить.

— Да здравствует «бессмертная» революция!

XVII

Сегодня в первый раз с нашего приезда затопил я

печку.

Иван Сергеевич из дому получил посылку: масло, мед

и еще что-то, не помню.

Когда я стоял у плиты, — пасмурный день, моросит

с утра, — я почувствовал вдруг, как мне — как через

голову мою черное что-то прошло, точно черное облако.

Сразу же схватился — это было глубочайшее чувство.

И прошло — и только осталось: чего-то мне тоскливо.

И я подумал, это от всех дней беготни, объяснений,

просьб, отказа, от этих дней, когда с утра выходил из

дому, чтобы просить.

Вернулась домой С. П. — она тоже все эти дни ходи-

ла — сели обедать.

«Иван Сергеевич посылку получил!» — а мне все

равно.

Пасмурный вечер. Ко всенощной зазвонили. Завтра

воскресенье.

Хотели к Федору Ивановичу пройти — это Ф. И. Ще-

колдин нас выручил: неловко нам было обращаться к не-

му, ведь он и те 150 пред нашим отъездом дал! — Ф. И.

156 на Кронверкском, где Горький. Боюсь: сыро, дождик,

темно.

И не пошли.

Попили чаю одни.

Позаниматься бы, а ничего не делается. И на месте не

сидится.

И стал я оклеивать стену «серебряной» бумагой —

из-под шеколада мне собирали, много у меня ее было.

И так до глубокой ночи — и спать не хочется.

Лег все-таки —

XVIII

— — распростертый крестом, брошен лежал я

на великом поле во тьме кромешной, на родной

земле. Тело мое было огромадно, грузно, непо-

движно; руки мои — как от Москвы до Петер-

бурга.

Скованный тяжестью своего поверженного тела,

я лежал колодой, один, покинут, в чистом поле

на русской земле; и были ноги мои, как от

гремучей Онеги до тихого Дона.

Огненная повязка туго — венчик подорожный —

«Святый Боже» — туго крепким обручем повивал

мой лоб; и сквозь кости пламя жигучим языком

легло мне мозг.

И вот стужа невыносимая, холод невозможный —

в звездах в крещенские ночи, помню, ударит,

бывало, мороз, — такой вот мороз, но беззвезд-

ный, во тьме кромешной заледенил мне сердце.

И я весь так и затрясся, так всем своим скован-

ным, своим брошенным телом, немилосердно —

ув-в-в! — стучу зубами.

И слышу из тьмы бесприютной холодной ночи

старый дедов голос:

«Собери-ка, сынок, кости матери нашей, бессчаст-

ной России!»

А я трясусь в злой стуже, а жгучий огненный

венчик жжет мне мозг, я — кость от кости, плоть

от плоти матери нашей, бессчастной Руси. И

принимаюсь я загребать кости со всего великого

поля в одну груду. А их так много, костей разных,

гору нагоришь.