139 Светлее и радостней. Из твоих же самоцветных

камней, из жемчугов — слов твоих, я низал белую

рясну на твою нежную грудь.

О, родина моя, наделенная жестокой милостью

ради чистоты твоего сердца, поверженная лежишь

ты на зеленой мураве, вижу тебя, в гари пожаров

под пулями, и косы твои по земле рассыпались.

Я затеплю лампаду моей страдной веры, буду

долгими ночами трудными слушать твой голос,

сокровенная Русь моя, твой ропот, твой стон,

твои жалобы.

Ты и поверженная, искупающая грех, навсегда

со мной останешься в моем сердце.

Ты канешь на дно светлая.

О, родина моя обреченная: Богом покаранная —

Богом посещенная!

Сотрут твое имя, сгинешь, и стояла ты или не

было, кто вспомянет? Я душу сохраню мою рус-

скую с верой в твою страдную правду, сокрою

в сердце своем, сокрою память о тебе, пока слово

мое — речь твоя будут жить на трудной крестной

земле, замолкающей без подвига, без жертвы, в

беспесеньи.

*

Ободранный и немой стою в пустыне, где была

когда-то Россия.

Душа моя запечатана.

Все, что у меня было, все растащили, сорвали

одежду с меня.

Что мне нужно? — Не знаю.

Ничего мне не надо. И жить незачем.

Хочу неволи вместо свободы, хочу рабства вместо

братства, хочу уз вместо насилия.

Опостылела бездельность людская, похвальба, за-

летное пустое слово.

Скорбь моя беспредельная.

И время пропало, нет его, кончилось.

Не гибель страшна, но нельзя умереть человеку

во имя себя самого. Ибо не за что больше умирать,

все погибло. И из бездны подымается ангел зла — серебряная

пятигранная звезда над его головой с семью лу-

чами, и страшен он.

«Погибни во имя мое!»

И нет спасения свыше.

И тянется замкнутая слепая душа, немыми руками

тянется в беспредельность — —

И не проклинаю я никого, потому что знаю час,

знаю предел, знаю исполнение сроков судьбы.

Ничто не избежит гибели.

О, если бы избежать ее — — !

Каждый сам в одиночку несет бремя своего про-

клятия — души своей закрытую чашу, боясь

расплескать ее.

Тьма вверху и внизу.

И свилось небо, как свиток.

И нету Бога.

Скрылся Он в свитке со звездами и солнцем и

луною.

Черная бездна разверзлась вверху и внизу.

И дьявол потерял смысл своего бытия, повис на

осине Иуды.

А все зачем-то еще живут.

И чем громче кричит человек, тем страшнее ему.

Как дети они, потерявшие мать.

И не понимают той скорби, которая дана им.

Скоро настанет последний час, скоро пробьет —

Без четверти двенадцать!

Слышите? Нет ничего, ни Кремля, ни России —

ровь и гладь.

Приходи и строй! Приходи, кому охота, и делай

свое дело, — воздвигай новую Россию на месте

горелом.

А про старое, про бывалое — забудь.

Ты весь Китеж изводи сетями — пусто озеро,

ничего не найти.

Единый конец без конца.

*

Русский народ, что ты сделал?

Искал свое счастье — —

141 Одураченный, плюхнулся свиньей в навоз.

Поверил — —

Кому ты поверил? Ну, пеняй теперь на себя,

расплачивайся.

Землю ты свою забыл колыбельную.

Где Россия твоя?

Пустое место.

И где твоя совесть, где мудрость, где твой крест?

Я гордился, что я русский, берег и лелеял имя

родины моей, молился «святой Руси».

Теперь — — несу кару, жалок, нищ и наг.

Не смею глаз поднять!

«Господи, что я сделал!»

И одно утешение, одна у меня надежда: буду

терпеливо нести бремя дней, очищу сердце и ум

и, если суждено, восстану в Светлый день.

Русский народ, настанет Светлый день.

Слышишь храп коня?

Безумный ездок! хочет прыгнуть за море из жел-

тых туманов, — он сокрушил старую Русь, он

подымет и новую из пропада.

Слышу трепет крыльев над головой.

Это новая Русь —

Русский народ! настанет Светлый день!

*

Сорвусь со скалы темной птицей тяжелой, полечу

неподвижно на крыльях, стеклянными глазами

буду смотреть в беспредельность, в черный мрак

полечу я, только бы ничего не видеть.

Поймите, жизнь наша тянется через силу.

Остановитесь же, вымойте руки, — они в крови,

и лицо, — оно в дыму пороха!

Земля ушла, отодвинулась.

Земля уходит — —

Лечу в запредельности.

На трех китах жила земля. «Был беспорядок, но

и был устой: купцы торговали, земледельцы об-

рабатывали землю, солдаты сражались, фабричные

работали».

Все перепуталось. Лечу в запредельности.

Отказаться от осязаемой жизни, пуститься в воз-

душный мир, кто это может? И остается упасть

червем и ползти.

Обгоняю аэропланы —

Стук мотора стучит в ушах.

Закукурекал бы, да головы нет: давно оттяпана!

Поймите же, быть пришельцем в своей, а не

чужой земле, это проклятие.

И это проклятие — удел мой.

*

Все разорено, пусто место, остался стол — во

весь человечий рост велик сделан.

Обнаглелые жадно с гиком и гоготом рвут на

куски пирог, который когда-то испекла покойница

Русь — прощальный, поминальный пирог.

И рвут, и глотают, и давятся.

И с налитыми кровью глазами грызут стол, как

голодная лошадь ясли. И норовят дочиста слопать

все до прихода гостей, до будущих хозяев земли,

которые сядут на широкую

русскую землю.

В-е-е-е-ч-н-а-я п-а-а-м-я-т-ъ.

IX

Путь из Москвы в Ессентуки был так же неуверен,

как из Чернигова в Москву.

Все растормошено: станции, вокзальная публика, пас-

сажиры.

Не революция — «революция везде прошла мирно»,

война, ее хвост, выворачивающий нутрь России — развал,

распад, раздробь.

И в вагоне не поймешь, о чем больше: о войне или

революции.

В Ессентуки приехали с большим опозданием и, ока-

зывается, сейчас же надо билеты обратно —

а то уж на несколько недель все распроданы!

Эта новость куда важнее, чем Государственное Сове-

143 щание и выступление Корнилова, и с этими обратными

билетами много связано и хлопот и страхов.

И в санатории, как и везде, та же растормошенность

и то же «по военному времени».

Революция вылезла забастовкой: забастовка «служащего

персонала», а во время Корниловского выступления — в

«шпионстве», когда, пользуясь удобным, сводили счеты.

Прошлым летом в санатории жил В. Г. Короленко. Ни

тормошащая война, ни забастовка не изгладили о нем

память. И через год много об этом говорилось и почему-то

ждали, что и опять приедет.

— Вот если бы был Короленко, этого не допустили

бы! — часто слышишь.

На видном месте висело несколько групп, где был снят

Короленко и с ним все, кто только успел записаться у

фотографа.

*

Прошлым летом В. Г. Короленко жил в санатории д-ра

Зернова, и дорожка к нему была протоптана: не было,

кажется, ни одного из приезжих, кто бы не прошелся по

ней — если и не к самому Короленке, то по крайней мере

к дому так посмотреть, не пройдет ли, не выглянет ли?

Те, кто жил в доме по соседству с Короленкой, были

счастливейшими людьми и столь же счастливыми счита-

лись все, кому удавалось в столовой сидеть за одним

столом с Короленкой.

С Короленкой мог познакомиться всякий и очень про-

сто: или просто подойти, когда он шел к источникам, или

через Митропана.

П. А. Митропан, молодой прапорщик, тогда начинаю-

щий писатель, лечился в Ессентуках: он из Полтавы,

близко знал Короленку, и Короленко любил его: с уди-

вительно чистыми глазами, кроткий, никакой не военный,

но и не расхлябанный, крепкий и в плечах и в слове,

С Митропаном я сейчас же познакомился, а с Коро-

ленкой я только здоровался.

Разговаривать так, как с Митропаном, я не мог: мало

ли когда глупость какую скажешь или чего сморозишь,

с Митропаном все сойдет, а с Короленкой так неловко.

Мне Короленко представлялся, да так оно и на самом