132 Тоже и городововскую деревянную будку снесли —

каменный стоит красный дом.

А вот и ворота — —

Обыкновенно мы ходили к матери в Сыромятники с

братом, этот раз и последний — одни.

Сергей предупреждал, что в Сыромятниках очень встре-

вожены моим приездом: с годами забытое всплыло теперь

с революцией мое прошлое в виде пугалы «большевика»,

который сделал революцию, да то ли еще наделает! —

смутно всеми чувствовалось, что идет и непременно придет

самая-то настоящая гроза.

Сергей смеялся, будто не велено мне и чаю давать, если

приду. (Мать жила у родственников и хоть совсем отдельно,

но, как больная, сама не могла распоряжаться.) Я не хотел

верить — отвык за эти годы, но, припомнив всякие мелочи

из стародавнего московского житья, был ко всему готов.

Мать узнала меня.

— Вы родились в февральскую революцию (1848 г.)

и вторую дождались февральскую, и еще дождетесь.

И стал ей рассказывать всякие небылицы, чтобы раз-

веселить: о китайцах (в Москве о китайцах много гово-

рилось еще в канун революции), о республиках, объяв-

лявшихся в ту пору самым неожиданным образом, о

«сыромятнинской» республике —

— Ты всегда вот такое скажешь...

Она не знала, верить или не верить, и что правда и

что так.

Она не могла уж ходить, а сидела. И за год, мне

показалось, еще больше сгорбилась и стала совсем ма-

ленькой.

Она вдруг заволновалась:

отчего так долго не несут чаю?

Прислуга смущенно что-то ответила:

не то с самоваром неладно, не то самовар не

готов.

— Не надо мне чаю! — сказал я, вспомнив: «не велено

чаю давать!»

Мать уж не одна была.

И я сразу понял, что появилась гостья из-за меня. И

у меня пропала всякая выдумка, всякий разговор — раз-

веселить. И я замолчал.

А она заплакала большими слезами без всяких слов.

133 *

Тяжелая жизнь у нее была, тягчайшая. — Я это еще

в детстве понял, только поздно уж. И потому виню себя:

и мой есть камень! Я всегда помню ее с книгой — первый

глаз мой к книге отсюда. И мое пристрастие к немецко-

му — с детства я слышал о Германии и немецкие слова:

мать училась в немецкой школе и могла «думать» по-не-

мецки. Ни мои мечты, выражаемые мною резко, ни мой

«большевизм», ни моя ссылка ничуть не смутили ее.

Поздно уж понял я — еще в детстве — что мы, дети,

сломили ее жизнь и я, последний, «нежеланный», послед-

ней каплей переполнил меру и вот человек сломился.

В 1919 году в феврале она померла. Похоронили ее

мои братья. А я и на похороны не мог приехать — это

совпало с моим арестом, когда были арестованы Р. В.

Иванов-Разумник, Блок, Петров-Водкин, А. Штейнберг и

М. К. Лемке. Выпущенный с Гороховой, я только мог

написать (не знаю, дошло ли письмо!) — я просил по-

ложить за меня три поклона:

первый — что уж своим появлением на свет

переполнил я горе;

второй — что поздно понял: за свой камень;

и третий — за то, что жизнь дала мне, а лучше

жизни ничего нет на свете.

*

Я шел по Москве в Кремль — в Успенский собор ко

всенощной. Шел под звон колоколов — вся Москва зво-

нила: завтра Ильин день.

Мне было чего-то необыкновенно.

И как часто со мною бывает, оттого ли, что привык

писать вслух, я все время мысленно разговаривал.

«Революция или чай пить?»

«Чай пить...»

«А вот на ж тебе: нет тебе чаю!»

«Революция взяла верх!»

Я шел по старой дороге — мимо дома Вогау, разгром-

ленного в канун революции (а какой дом! — одни стены

остались), мимо Ивановского монастыря — пристанища

хлыстов, где когда-то «радел» первый московский сыщик

Иван Осипов — Ванька Каин, Хитровкой — пристанища

134 московской голытьбы, к Варварским воротам мимо часовни

Боголюбской и дальше Варваркой мимо палат Романовых

с таинственным провалом Зарядья, Старыми рядами —

на Красную площадь мимо Лобного места к Спасским

воротам с медведями на башне —

VIII

В Успенском соборе служба началась.

На стихирах пели «знаменный» догматик — из веков

повеяло: какой строй и строгость! Потом Лития. Я ее

особенно ждал. Столповое пение басами.

Это уже до жути вековое, точно все поднялись — и

Петр и Алексей и Иона и Филипп — и вот тянут с

соборянами на басах в унисон:

— Господи помилуй — Господи помилуй —

У ящика за свечами стоял знакомый, вместе учились.

Он тоже меня заметил и улыбнулся: он тоже любил

это и чувствовал и строй и строгость.

После Литии я вышел.

Вышел и знакомый — он занимал в Москве большое

место; в Кремле был как дома.

На Иване Великом звонили второй звон — века вы-

говаривали на колоколах.

— Революцию мы встретили звоном. Ты звонаря-то

нашего знаешь? — и он назвал не то Гутман, не то

Гросман, — ну, и хватил — во все!

Выходя из Собора, я заметил около двери на стене

заборную «гнездовую» надпись, и теперь, когда возвра-

щались в Собор, я показал знакомому.

И вместо ответа он такую загнул «матовую» крепь,

даже надпись — мне показалось — сама собой стерлась,

как и не бывало.

Повел меня в алтарь. И хоть я не раз видел всякие

святыни, опять посмотрел и всё потрогал. В алтаре он

меня знакомил — раньше, когда случалось бывать, никогда.

Он точно чему-то обрадовался.

— Большевик! — прибавлял он к моему имени, —

это у нас большевик.

Из алтаря повел в приделы, где расчищались фрески.