15 Реждение, и квартиры реквизировали, такая его должность,

Курицын клялся, что он во что бы то ни стало достанет

мне квартиру, но я-то ему совсем не верил, и только

крутой и крепкий чай с сахаром и белым хлебом —

Марья Ивановна запасливая! — меня успокоили, а то

ей-Богу, как прапорщик Прокопов.

— Я бы рад служить, да не могу, нет больше сил, —

тянул свое прапорщик Прокопов, — разденусь я донага,

выйду с дежурства на Знаменскую площадь и пойду. Мне

все равно.

Марья Ивановна летом ездила на богомолье, бывала в

Верхотурье и привезла пророчество затворника Макария:

«Если в семнадцатом году народ не покается, через

двенадцать лет Бог накажет, пошлет кровавый мор».

Но этот мор уже шел, третье лето косил беспощадно,

и только вера Марьи Ивановны ждет его на двадцать

девятый год.

И прапорщик Прокопов ей доказывал, что в семнадца-

том году, а семнадцатый год через три месяца, вся жизнь

замрет, железные дороги станут — все износилось, а

поправлять некому и нечем! — и каяться будет поздно.

Кровавый мор делал свое дело.

— Если опросить всех поголовно, — говорит хозяин

Курицын, — у нас, и в Германии, и в Англии, и во

Франции, чтобы сказали все по совести, кто воевать хочет

и кто против, я уверен, мало дураков нашлось бы.

— Я бы рад служить, да не могу, нет больше сил, —

свою песню пел прапорщик Прокопов, не видя конца

бойне (мор все равно все погубит!), этой азартной войны

без конца, — разденусь я донага, выйду с дежурства на

Знаменскую площадь и пойду. Мне все равно.

III

ЗВЕЗДА СЕРДЦА

После пасмурных дней, осенних, закрывших крылатое

Бештау и дымящийся отравленный Машу к, после тоскли-

вых дней туманных, сровнявших с дикой неоглядной сте-

пью белоснежный кряж с далеким крайним Эльбрусом,

среди ночи я увидел лермонтовские звезды.

16 Слов я не помню, кому и о чем, я не помню, и какой

молитвой молился, видел я звезды и так близко до боли,

и так кровно, как свое, всегда со мною, и память, широкую,

как звезды, от звезды к звезде и по звездам сквозь туманы

путь —

сквозь туман кремнистый путь —

После ночи я поднялся рано. Белый белоснежный кряж

с Эльбрусом ясный леденил утро. Бештау, весь — черный,

распахнув летучие крылья, смотрел затаенно в своей де-

монской первородной тоске. И только отравленный Машук

дымился.

Это было в Грузинскую, и я вспомнил наш храмовой

московский праздник, садовника Егора: на всенощную

принес Егор из Найденовской оранжереи гирлянду из астр,

георгинов и пунцовых и белых флокусов и положил на

аналой к Божьей Матери; за всенощную цветы помяты,

но цветную свежесть — последние цветы! — да еще

запах душистого мира, которым батюшка мазал, когда

прикладывались, и запах воска от свечей, — я так это

почувствовал и почуял, и уже не видел ни демонского

Бештау, ни белого Эльбруса, я стоял там в белой любимой

нашей церкви на Воронцовом поле у аналоя, где лежала

гирлянда.

И вдруг слышу — где-то внизу у дороги, слов не

разобрать, бродячая певица. А потом догадался: новая

уличная песня! — и это был такой голос, как гирлянда

там на аналое из астр, георгинов, из пунцовых и белых

флокусов — последних цветов.

И я понял под уличную песню, всем сердцем почув-

ствовал в эту минуту не ту злую войну, которую видел

и чувствовал по искалеченным и увечным одноногим,

одноруким, безногим и безруким, не ту проклятую, по-

сланную на горе с тяготой нашей бескормной, голодом,

холодом, нуждою и горем неизбывным — сына убили,

забыть не легко! — не распоротые свинцом и железом

животы, не развороченное мясо, не слепую безразличную

пулю — будь ты деревом, камнем, лошадью, стеною или

человеком, ей все равно, без пощады! — не кровавые и

гнойные бинты, не свалку нечистот, не вошь и вонь, не

17 бойню, — так и волов не бьют! — нет, совсем другое,

другое небо и землю, никакую бойню, а поединок за

звезду своего сердца — за родину с ее полями, с ее

лесом, с говорливой речкой, старым домом, мирною за-

ботой, церковью и древним собором, с колоколами, с

знаменитым распевом, с красной Пасхой, с песней, со

словом.

И будь крылья, полетел бы на то поле, где вольно

умирают за звезду своего сердца, и умереть за Россию,

за колыбель нашу, за русскую землю.

IV

ПО РАТНЫМ МУКАМ

На Дмитров день пришел и мой черед.

Отдал я писарю синий билет и перестал быть: был

человек, стал ратник.

Говорил мне Терентий Ермолаич, полотерный мастер:

«взять нас не возьмут, а только измучают». Старый сол-

дат — удушливые газы разрабатывал.

Так оно и вышло.

С утра я являлся в казармы и ждал.

— Приходи завтра! — не глядя, за делами, огрызался

писарь.

— Подожди на дворе! — отмахивался еще более за-

нятой, весь осиневший от синих билетов, которые при-

нимал изо дня в день без счета.

Терпеливо я ждал на дворе. Выходила перекличка, но

меня не выкликали, и я шел домой, чтобы на следующее

утро снова идти в казармы и ждать терпеливо.

— Приходи завтра!

— Подожди на дворе!

Так изо дня в день.

И чем дальше, тем злее становился писарь — надоест

ведь одно и то же! — а я нетерпеливее: или забыли

меня?

Еще чего захотел: забыли? Не забыли. Не один я, нас

много таких — синих.

И вот дождались: выкликнули, построили и повели.