121 Менялся человек: каким зародишься, таким и помрешь.

Знаю, и самая грозная из грозных — революция — взвих

и встряс — ничего не изменит, но я также знаю, что без

грозы пропад. И хочу, чтобы нет-нет, да, я хочу, чтобы

ударило — ударило крепко так, чтобы взвизгнуть, схва-

титься за голову хоть однажды, иначе наше замельчавшее,

псивое житье отравит всякую жизнь.

Да, хорошо, когда идет гроза — —

Да, это так.

Повела меня С. П. на Гончую улицу.

Вот этот серенький дом — тут она родилась. Дом как

нежилой, а в окнах цветы.

С Гончей по пескам вышли к Гимназии.

Здесь она училась — — какая неприступная казенная

крепость!

и неужели кончилось все это?

или одно кончили, другое придумают?

если бы в человеке можно было перекувырнуть

это — самое — !

Постояли, поглазели на гимназию.

И сколько вспомнилось! И странно, все-то и самое

нелегкое, а как легко!

И должно быть, из подали последней, а в последнюю

минуту все как-то так вспомнится — и нелегкое совсем

легко! а потому — потому что больно уж жизнь-то сама

хороша!

Да, это так.

«В гимназии, — рассказывала С. П., — не позво-

ляли книг из частной библиотеки брать, только из гим-

назической можно. А мы все-таки брали и читали тайком.

Захотелось прочитать роман Ясинского «Вечный празд-

ник»: слышали, из черниговской жизни. Пошли в библио-

теку Идлис, спрашиваем: «Вечный праздник Максима Бе-

линского»? Полез библиотекарь на полках искать. А одна

гимназистка очень любила иностранные слова — «Максим

Белинский, говорит, это псевдоним!» А библиотекарь на

книгу-то как раз и напал: — «Нет, говорит, его зовут

Иероним!»

122 Ну, видел я гимназию, надо посмотреть и запретное —

библиотеку.

Отыскали библиотеку — библиотека Идлис! — на

полках книги, а Псевдонима уже нет, другой.

И пошли в «Москву».

*

— — Ф. К. Сологуб и Н. Г. Чернявский сидят

в столовой — у нас только и есть одна теплая

комната, эта столовая. Входит Керенский.

Один раз я его видел в редакции «Сирин» на

Пушкинской, а он все такой же и так же говорит

очень громко — если сравнить с Ивановым-Ра-

зумником, просто кричит.

«Александр Федорович, — говорю, — вы теперь

всё можете! Есть у меня три желания: первое —

часы с кукушкой, а второе — дудочку-кукушку,

такие до войны в Карлсбаде продавались, и тре-

тье — воздушный яблочный пирог!»

«Дудочку-кукушку я смогу!» — сказал Керенский.

*

Сны наползали и пропадали: пропал Сологуб, пропал

Чернявский, пропал Керенский, и я очутился не в столо-

вой — этой единственной нашей комнате, а в подвале.

*

— — в одном углу В. Н. Ивойлов (Княжнин)

на корточках караулит мышь, а на другом конце

в углу на корточках же Зоргенфрей (Зор) караулит

Ивойлова.

В подвал набираются незнакомые.

«Где это мы находимся?» — спрашиваю.

«Точно сам не знаешь: в Кузнечном переулке».

«Почему же в Кузнечном?»

«Как почему?»

И упрекают меня, что я не желаю рассказывать

о китайцах.

А я, ей-Богу же, о китайцах ровно ничего не

знаю.

123 «Вы, — говорю, — спутали: это проф. В. М.

Алексеев китаец».

И снимаю с себя одежду за одеждой — кожи,

шкуры, дерюги, шкурки.

И вдруг откуда-то наш хозяин М. Д. Семенов-

Тяньшанский:

«Отопления нет! — язык высунул, — ни дров,

ни угля. Я буду освещать дом водой!»

III

К ночи приехали в Круты.

В тесный узкоколейный вагон неосвещенный, тыча

фонарем в лицо, солдаты —

проверка документов!

Мне всегда чего-то страшно, когда я отдаю свой пас-

порт — или от неуверенности и путаницы, напуганный

путаницей? или эти ружья, против которых безоружному

всегда неладно? — а тут и темь и теснота и фонарь.

И еще поразило меня: что-то было от стрелецкой Мос-

квы.

И этой смертобойной стариной открылся наш путь на

Москву.

И опять тополя — чего шепчут? — черные в черное

в звездах.

Попрощался я с тополями.

И на вокзал.

А там — нигде так война не прет, как на вокза-

лах! — загромождено, завалено, загажено, зашмыгано, а

в буфете всё моментально расхватывают — война и —

революция, прущая войной против войны.

Билеты выдали, а в поезд не попасть.

А надо! — и вкарабкались.

Так и на крыше вот ездят: надо и полезешь!

Из «Международного» нас выпроводили сейчас же —

в первом классе перед уборной в проходе стали.

И так до рассвета.

В Бахмаче протиснулись в вагон. И уж тут в проходе

прошел толкливый тягучий день и бесконечная бессонная

ночь до самой Москвы.

Голова от боли раскалывалась.