101 «Не вытирайте пожалуйста!»

И мы попали в квартиру доктора Срезневского.

Приемная в виде фонаря, как в редакции «Новой

Жизни», а в оконную раму вделан образ — «Глава

Иоанна Предтечи», а под образом сидит художник

Егор Нарбут и курит трубку.

Я зачем-то раздеваюсь.

А Нарбут Владимир торопит,

И я опять оделся.

«Выехать очень трудно, — говорит он, — а

главное, наш поезд мог давно уж уйти».

Мы идем пешком и не уверены, куда повернуть.

И вдруг видим зеленый забор.

«Святая София, — говорит художник Нарбут, —

идем правильно».

Мы очень обрадовались, перешли по рельсам со

спуска в гору и идем насыпью.

И вот откуда ни взялся мальчишка-вороватый,

жалуется, на меня показывает.

«Этот, — показывает на меня, — бросил коробку

с порошком!»

И вижу, народ собирается.

А мальчишка вертится, жалуется, подстрекает:

«Коробку с порошком!»

«Да это, — говорю, — желтая коробка из-под

банновских папирос, в ней просыпанный зубной

порошок и карлсбадская соль».

Не верят.

И всё тесней окружают меня.

«Коробку с порошком!» — и уж не вертится, а

кружится, как волчок, мальчишка.

«Хиба!» — сказал Нарбут.

И поезд тронулся.

#

После дневного дождя, когда ветер расчистил полоску

на закате и ожили птицы, в первый раз затрубили жабы

на болоте.

102 Когда я на ночь тушу свет, начинается звон — точно

где-то далеко в набат бьют: звонит комар,

XXI

— — мы были в Иерусалиме, потом на Афоне.

И решили дома отслужить всенощную. Из Иеру-

салима у нас свечи, а с Афона забыли. В коридоре

стоит Распятие и перед ним красная лампадка, я

сам зажег эту лампадку.

Ждем Верховских со всеми детьми.

Борис Пастернак в углу сети чинит.

Думаю, тесно будет!

И очутился в Греции. Там война. И вижу Ели-

завету Михайловну Терещенко: вся заплаканная,

а чему-то радуется.

И вот где-то, не то в Пензе, не то в Устьсысольске,

в учительской комнате профессор Я. Я. Никитинский

и с ним какие-то, на А. М. Коноплянцева похожие.

Идет спор: хотят вычеркнуть Гоголя.

И постановление вынесли: вычеркнуть!

И вижу, Г. В. Вильяме в солдатской шинели, он

вышел на балкон, поднял черное знамя и сказал:

«Запрещаю выходить на улицу и собираться в

собрания!»

«Как же, думаю, всенощную-то служить?»

И вижу: в коридоре Распятие, красная лампадка,

и Сергей молится.

Монах рассказывает мне о чудесах афонских, как

его на Афоне исправили: был он неспособен по

рождению...

Монах при этом двусмысленно подкашливал и

подмигивал в угол, где сидит Борис Пастернак

и чинит сети.

«Пойдемте, поищем!» — сказал он Пастернаку.

И оба пропали.

Народу к службе собирается много: Алексей Тол-

стой, Ф. И. Щеколдин, С. М. Городецкий, Ященко

в крылатке, Бердяев, Вышеславцев, Сеземан.

Кто-то, я не вижу, рассказывает, что Сергей помер.

«Совсем поседел и помер».

103 Чтобы увидеть домового, надо в Великий четверг по-

нести ему творог на чердак, — так и сделала одна и хоть

видеть его не видела, а ощупала-таки: мягкий!

Если он скажет: у-у-у! — это хорошо.

А если: е-е! — это плохо.

Одна баба не велела сор из избы выметать, а велела

заметать все в угол. А в Великий четверг, когда осталась

одна, надела она белую рубаху и плясала на этом сору

два часа — всю всенощную. И стал к ней по ночам

прилетать золотой сноп: прилетит и рассыплется!

XXII

— — безулыбная старуха Прасковья Пименова

влезла в духовку.

Вошел Клюев: он в огромной соломенной шляпе,

в поддевке, но уж без своего серебряного креста:

«Страха ради революции».

У нас стоит инструмент: не то это арфа, не то

гусли, — и никак не подойдешь.

«Не арфа и не гусли, — объясняет Клюев, — а

самопишущее перо Adler, без чернил пишет!»

Мы ходим вокруг инструмента, но потрогать нет

никакой возможности.

П. С. Романов и И. В. Жилкин рассматривают

материи.

«Революция, — говорит А. С. Рославлев, — это

перекоп всей земли; она встряхнет все до осно-

вания. Надо разбить все стекла, посшибать с

колоколен кресты и по возможности перетасовать

все население: первые да будут последними и

последние будут первыми. И тогда начнется новая

жизнь!»

А я сижу один и со мною Н., только она гораздо

меньше, чем на самом деле, она меня слушает,

а я ей рассказываю о нашем трудном житье-бытье.

И начинается словесное: все вещи исчезли, одни

слова —

«деление состояний души».

104 И я прохожу от обыденного к истонченной слож-

нейшей отвлеченности, а в житейском подымаюсь

с Земляного вала в Таганку.

*

Проснулся, еще ночь — лунная холодная ночь — и

слышу, поют — —

Это была какая-то ведовская песня: женские охрипшие

голоса врозь с мужскими.

Я долго лежал, не могу заснуть, все слушаю: голоса

скакали, крутились, «катали», как тут говорят, пели ку-

пальские песни.

XXIII

— — задано два сочинения: по русскому и по

закону Божьему.

Священник Г. Ф. Виноградов от Николы-крас-

ный-звон читал молитву с особенными ударения-

ми. Все стояли на коленях. А я отдельно за

колоннами и тоже стал на колени. Я думал, что

это затеяно больше для рекламы, чтобы побольше

было разговору, но И. А. Рязановский, наблю-

давший с колонны, показал мне знаками, что это

делается по инструкции Тинякова и Исаева.

И я стал в очередь: справиться о моей рукописи.

И все не так делаю: те, кто стоял куда сзади,

давно меня перегнали, а я топчусь на одном

месте и уж нет надежды дойти до редакции.

Вижу падчерицу Розанова Александру Михайлов-

ну: она получила ответ — «принята».

Хозяин дома Φ. Ф. Фидлер.

Я подымаюсь по лестнице — лежат на кроватях:

Рославлев, Андрусон, Ленский, Годин, Цензор,

Муйжель, Яблочков, Свирский, Котылев и Л. Кор-

мчий.

«А, — говорят, — теперь вы у нас будете!»

«С нами! с нами!»

И как черти возятся.

Муйжель насадил себе на хвост Година и Рос-

лавлева, как на кол, потряхивает, а те гогочут.