97 В Москве в Успенском соборе стою на галерее.

Тут же и Пришвин: Пришвин самовар ставит —

углей нет, стружками. Иду вниз.

«Снимите шапку!» — говорит кто-то.

И я вижу, все в шапках и я в шапке.

Снял я скорей шапку, пробираюсь через народ к

середке.

А. Г. Горнфельд у решетки с папиросой.

«С папиросой нельзя в церкви!» — говорит Горн-

фельд и мне так показывает, словно б я курил,

а он не причем.

У мощей Ермогена С. Ф. Платонов и с ним

Д. А. Левин.

Кончают молебн.

И мы выходим втроем.

Около церкви «Двенадцати апостолов» странник

раздает книжки. И на одной книжке он надписал

что-то. И подает Д. А. Левину. И тут я догадался,

что не Левин это, а Левиным замаскирована какая-

то преследуемая великая княгиня, и оттого все

лицо ее краской измазано под Левина.

У колокольни Ивана Великого садятся обедать.

Я отказываюсь. С. Ф. Платонов благодарит меня

за отказ и подвигает себе большую миску со

столбцами XVII века: они как макароны в суха-

риках.

«Покажите, — говорю Левину, — книжку мне с

надписью».

«Хорошо, после дождика», — и смеется, лицо

накрашенное.

В Успенском Соборе стоим: много народу.

В Левине узнали, но не показывают виду, только

смеются.

«Мне нужно к M. М. Исаеву», — говорит мне

Левин.

«Он добрый человек».

«Ну, нет, я у него в кухарках служила!» *

По постановлению татарских и лезгинских комитетов

в городе Закатале, вдовцы и вдовы, имеющие детей и

внуков, обязаны вступать в брак.

Три вдовы, отказавшиеся выйти замуж, заключены в

хлев и будут содержаться в хлеву, пока не согласятся на

брак.

XVIII

— — К. А. Федин страшно растерянный.

К П. Е. Щеголеву взволнованно:

«Зачем этих дураков позвали?»

«Да мы сейчас партию с ними устроим!»

И раскладывают ломберный столик —

В вагоне тесно и неудобно. Еду я, неизвестно

куда, и зачем, не знаю, — знаю, долго мне ехать.

К. А. Федин разложил картинки:

«Это — вдоль и поперек».

«А это — сзади наперед».

«А это — вверх и вниз».

Одни палочки, а рисовал Луначарский.

«Луначарского, — говорит Федин, — в Городс-

кую думу выбрали; три миллиона мужского на-

селения, не считая переходного возраста, женщин

и детей».

«А Павла Елисеевича, — говорю, — никуда еще

не выбрали?»

«А это —» — Федин развернул еще картинку.

Входит старший дворник Антигюв Иван Антипо-

вич.

«Вы дрова брали?» — говорит мне.

«Нет, — говорю, — не брал».

«А то, может, брали? Да я так спросил на счет

билетиков».

«У меня и книжки-то нет! да и зачем же я буду

скрывать, что вы!»

«Интеллигенция, — говорит дворник, — интел-

лигенция против».

99 Тут какая-то Маша, должно быть от уполномо-

ченного Семенова, показывает мне на стол.

А на столе нарисована рожа и всякие крендели

выведены не то иодом, не то тем желтым, чем

письма мазали, цензуруя.

«Это дворник, — говорит Маша, — дворник, как

придет с дровами, так рисовать».

И входит Бабушка (Брешковская) и с ней М. И.

Терещенко: Терещенко — желтый такой весь...

«Вот посмотрите, — Прокофьев развернул но-

ты, — мое сочинение: «Бабушкины сказки!»

*

Пасмурно и свежо, большой ветер.

Ничего не писалось за весь день, только рисовал.

Оттого, что был дождь, мальчик не пойдет за газетами,

так и не узнаем, чем окончилась воскресная демонстрация

в Петербурге.

Тучи идут валами —

А птицы все-таки поют и куковала кукушка.

Все утро по двору конь ходит — еще бы, сколько за

все эти жаркие дни всяких мух перекусало!

Последнюю неделю я совсем не выхожу из комнаты.

Смотрю в окно — —

Ничего мне не хочется: ни писать, ни читать.

XIX

— — я залез на галерею высочайшего театра:

«концерт С. В. Рахманинова».

М. А. Дьяконов говорил мне — «три миллиона

ступенек, не считая приступок и заходов» — а

я насчитал одних приступок до миллиона.

Места надо занимать с налету, как в игре «в

свои соседи».

Я бросился, куда попало, и наскочил на Шаляпина.

«Все предки мои до двенадцатого колена носили

фамилию Шаляпиных, а Дьяконов опровергает».

«Что ж говорит Дьяконов?»

«Да ничего не говорит».

Вступился Горький:

100 «В нашем роду, — сказал А. М., — с незапа-

мятных времен всегда были Пешковы и никаких

Горьких. Дело это сухопутное и невооруженным

глазом не разобрать».

Но тут П. Е. Щеголев деликатно согнал нас с

места и, усевшись поудобнее, развернул газету.

А я попал в Таганку в Глотов переулок. Я дол-

жен ходить за царскими детьми и караулить: их

пятеро и все они маленькие, лет так семь-восемь,

в белом —

«Плохо, думаю, дело, какой же я караульщик!»

А Ида говорит:

«Ничего, мы справимся. У А. А. Архангельского

сбоку три ноздри выросло».

XX

— — пришел в театр на оперу и вижу, сидит в

первом ряду П. П. Сувчинский, грибы чистит,

поганки.

Я с ним поздоровался и сел рядом.

«Сам собирал, — сказал Сувчинский, — по но-

вому способу, в закрытом помещении».

И прохожу я с Шаляпиным к самой рампе.

Поет какая-то певица — сдавленный голос, а

сама улыбается.

Вышла другая —

Шаляпин вынул тетрадку и пишет ноты: красным

и черным.

«По новому способу, — говорит он, — новая

опера: «Рахат-лукум».

И напевает.

Сергей (Ремизов) рассказывает о новой москов-

ской квартире: там он и поместит нас.

Мы взяли билеты и поехали на вокзал.

Дорогой заехали в ресторан. Там и актриса —

сдавленный голос.

«Нам надо торопиться на поезд».

И прощаюсь.

Актриса поцеловала мне руку.