89 Как крыша, над партером, и каждую минуту от

неосторожного движения или просто под нашей

тяжестью крыша провалится, и мы полетим в

партер.

Вещи уж летят: упал комод, стол, стулья — —

Но я хочу оправдать наше такое опасное житье:

«У нас, — говорю, — два выхода!»

И узнаю, что министром внутренних дел вместо

Авксентьева назначен Сергей Порфирьевич Пост-

ников.

«Потому что он единственный имеет власть!»

При этом подразумевается, что власть вовсе не

дается назначением — ведь любое и самое вы-

сокое место можно унизить! — власть это личное

качество.

«И с такой прирожденной властью именно и есть

Сергей Порфирьевич Постников!»

Так уверяет меня М. В. Добужинский: он тоже

с нами на крыше и в руках у него кисточка,

которой он дирижирует.

XI

Много мне сегодня снилось, но память о сне спугнули.

Писательское ремесло это ужасно какая недотрога: улит-

ка, ежик, которого никак не погладишь.

Пустяки последние, слово, движение могут сдуть всю

воздушную постройку.

И не знаю, у всех ли это так, но у меня — сущее

несчастье.

И вот пустяками все разрушено до беспамятства. Одно

помню, комар зудел, точно плакал.

*

Когда обвиняют всех только в разбое, только в ко-

рысти, хочется наперекор обелять даже и ту тьму, которая

есть.

Обвинители обыкновенно обвиняют сами-то из-за своей

корысти.

90 Чего вы траву мнете?

Нам теперь права даны.

Ведь он же дерево!

Из-за вас деревом сделался.

XII

— — ехал я с Гординым в лодке, лодка закрыта

крышкой, крышка, как опрокинутая лодка. На

одном краю стояли мы, и очень было страшно:

вот-вот лодка перекувырнется.

Гордин рассказывал, как он пишет романы. Ну,

все как в жизни:

«Ночью я занимаюсь романами, а днем пишу. А

потому мои романы так живы, и особенно пос-

ледний: «Любовь к трем апельсинам».

Тут появился И. П. Пономарьков регент и Петр

Прокопов и заспорили друг с другом, долго спо-

рили, и всё о философии, как всегда, а потом,

как всегда, запели: «Был у Христа младенца сад» —

Прокопов — тонко, Гордин — потолще, а сам

Пономарьков — толстым голосом. И, как всегда,

повторили песню раз десять.

Очень было страшно.

И вдруг очутились мы в автомобиле на Камен-

ноостровском, слезли около трамвая, и тут авто-

мобиль заняли кондуктора, и мы остались с носом.

Было, должно быть, очень холодно. Гордин по-

просил старуху-торговку пальто себе — тут и

ларек ее — и старуха дала ему какое-то пожел-

тевшее драное и стала упрекать.

«Чего захотел, — ворчала старуха, — мало ему

печки, затопи улицу!»

И я увидел, что Гордин в женском платье, и

никто не подозревает, что он наряжен.

А старуха такое понесла, не дай Бог. Гордин в

слезы.

«Чего ж, думаю, не возразит!»

«Ничего, — отвечает, — я напишу об этом: я

91 Напишу «Любовь к трем апельсинам», и поступлю

в «женский батальон смерти».

Все по каким-то улицам ходил я. В дом вхожу,

на самый на верх: тут Кузмин М. А. и Юркун,

и Зноско-Боровский, и Сухотин, и Святополк-

Мирский, и Михаил Струве. И я очутился в

Москве в Сыромятниках. Все лежат в зале и

Блок.

«Александр Александрович, — говорю, — Ми-

хаила-то Ивановича министром иностранных дел

назначили!»

«Господи, что же это такое, — Блок очень встре-

вожился, — по делу Бейлиса?»

Я разыскиваю в клинике и сам не знаю кого. В

сыпном отделении прохожу коридором: все слу-

жители, как и больные, в повязках и даже горо-

довой.

Очень было страшно.

А когда выбрался, встречаю на Литейном мосту

Вл. Вас. Гиппиуса, здороваюсь, и в эту минуту

Гиппиус сливается с Курицыным, а Курицын пре-

вращается в Кондурушкиных. И все вдруг истлело.

*

Как успокаивает, когда в теплый летний день слышишь,

с пилят дрова.

XIII

— — жду очереди сниматься, много нас ждет и

П. Е. Щеголев. А снимает Д. С. Мережковский

и снимает очень медленно: какой же Мережков-

ский фотограф!

Наконец и моя очередь: меня усаживают в кресло,

а сзади садится Лундберг — всех так и снимают

на фоне Лундберга. И бежим мы куда-то и на

каком-то мосту неизвестно зачем, так по пути,

отсек я голову Тинякову, бросил голову и опять

бегу, стираю кровь с пальцев.

Надо ехать в Ессентуки, — С. П. приедет по-том, — нас четверо: Андрей Белый, Владимир

Диксон, К. А. Сомов. Багажа у нас никакого нет,

только ноты. Мы будем играть коротенькие пьесы

с музыкой, пением и танцами. Осталось мало

времени, а собираемся мы из Сыромятников.

Я хожу по огороду около Андрониева монастыря,

на грядах кучи яблок — «черное яблоко».

«Чернов собрал из ломаного железа!»

И вдруг откуда ни возьмись, идет Тиняков —

*

Когда свинья ест, она хвостиком помахивает.

XIV

— — сегодня мое рожденье: на окне у Маяков-

ского на стекле пальцем написано. А окно выходит

в сад. Много собралось народу, кого только нет!

И едем мы в трамвае — полным-полно, висят!

На мосту трамвай сворачивает с пути и идет

около самого краю, перил нет, того и гляди

полетим в воду. Я-то на площадке, выскочу, а

вот С. П. в вагоне —

и это меня мучает и то еще, что не пригласил

Шкловского: нет его ни в вагоне, ни на площадке.

«Андрей Белый хвостик себе переломил, — го-

ворит Ольга Елисеевна, — и теперь он как ангел,

in eine höhere Region hinaufgestiegen!»

И вот я один. Сумрак, дождик. Едва различаю

дорогу.

Кто-то похожий на Аркадия Зонова тихо:

«А я останусь еще на день, с Илиодором пого-

ворю».

И вижу, подходит монах.

Должно быть, это и есть Илиодор! — стараюсь

рассмотреть лицо, а очень темно.

«Может, и мне остаться?»

И иду дальше.

Два монаха навстречу такие же, как тот, Илио-

доры.

«Нет, — говорит один, — выход есть».

93 XXXII

— — речь шла о клятве и присяге; в нарушении

клятвы и заключалась вся суть событий — вся

революция.

И я попал в какое-то училище, и там учат гим-

настике: учит Балтрушайтис, а распоряжается

Брюсов.

И меня заставили прыгать через «кобылу». Мне

очень трудно, а прыгаю.

И вдруг появляется Вячеслав Иванов и торжест-

венно объявляет:

«Урок кончился! Сейчас начнут делать прививку

комариную!»

*

Никакие и самые справедливейшие учреждения и самый

правильный строй жизни не изменяет человека, если что-то

не изменится в его душе — не раскроется душа и искра

Божия не взблеснет в ней.

А если искра Божия взблеснет в душе человеческой,

не надо и головы ломать ни о справедливейших учреж-

дениях, ни о правильном строе жизни, потому что с

раскрытой душой само собой не может быть среди людей

несправедливости и неправильности.

XVI

— — купил я себе ботинки очень дорогие за

100 рублей и еще за 150 на Невском в табачном

магазине у Баннова.

Шел я к Александро-Невской Лавре с Ф. И.

Щеколдиным. Строят дом, как игрушечный, рас-

крашивает Владимир Бурлюк. Здесь же сидит и

Петров-Водкин и с ним Клопотовский: Клопотов-

ский весь татуирован. «Художник должен помень-

ше рассуждать, тогда и выйдет картина!» — сказал

Петров-Водкин и ткнул пальцем в Клопотовского.

Идем дальше —

Ф. И. Щеколдину надо к Нарвским воротам. А

94 я совсем запутался и не знаю, как это ему по-

казать.

«Да вон налево!» — говорить хозяйка Пришвина

Копец: вместо брошки у нее «обезьяний знак»,

а на руке пришвинский сюртук для продажи.

И я соображаю, что вышли мы к Покрову —

Покровский рынок!

Где-то за городом иду — места незнакомые —

редкие постройки, памятники, надпись: «строил

художник Лев Бруни». Много цветов. И я повер-

нул назад.

Навстречу католическая процессия — одни ма-

ленькие девочки. Поют Марсельезу по-француз-

ски. «Зачем же это они поют такое?»

«Это святая песня!» — говорят мне.

И я вхожу в прихожую и прямо на зеркало.

По соседству в открытую комнату — я вижу это

в зеркало — входит В. Ф. Коммиссаржевская с

мужем: муж ее инженер.

Оба говорят мне, чтобы я пришел к ним непре-

менно.

И я попадаю на дачу Дурново.

У меня в руках рукопись: «лирическая проза» —

воззвание, которое написал я для К. Ф. Залита.

Залит сидит у стола и чистит, как картошку,

ручные бомбы.

«Это воззвание, — говорю, — можно напечатать

через мужа Коммиссаржевской и расклеить на

Васильевском острове!»

«С добрым утречком! — отзывается Залит и, не

подымая головы, продолжает работу, — Bleichmann ist schon gestorben!»

Танцуют.

«В такое время танцуют!»

И говорю громко:

«Ведь это весна!»

Среди танцующих — И. Гюнтер, Шкловский,

Ховин, Пуни, Пунин и Богуславская.

А играет М. В. Сабашникова.

«Слышу ваш голос, — говорит Коммиссаржевская, —

и думаю: что же это вы не заходите к нам!»

95 Я оборачиваюсь и вспоминаю рукопись: «лири-

ческая проза».

И вижу в зеркале: И. А. Рязановский в пожарной

каске верхом с портфелем едет на Выборгскую

сторону в «Кресты».

XVII

— — угощаю И. А. Рязановского яблочным пи-

рожным: на сковородке прямо ножом целые под-

жаристые круги снимаю.

Слышу, наверху стучат.

Иван Александрович испугался: кто может сту-

чать?

Тихонечко на цыпочках пошли мы в кухню —

там плотники работали на кухне.

«Клим!» — покликал я.

Но никто не ответил.

«Климушка!» — пропищал как-то заискивающе

И. А.

Кто-то отозвался:

«Готово, — и опять, — забираем!»

«Что?» — у И. А. дрожали коленки.

Да, это, конечно, был Клим.

И мы пошли наверх.

«Я говорил, что Клим!» — И. А. покраснел весь:

страх его прошел.

Без пиджака, подпрыгивая, шел он сзади.

Оказывается, лопнул водопровод и вот Клим за-

колачивал стену.

От лестницы по правую руку стена вся в картинах.

Некоторые пришлось опустить и внизу их закрыли

бочкой.

«Ольга Михайловна Альтшулер сказала, чтобы

эти яблоки сохранить!» — показал Клим на по-

косившуюся картину, на которой были нарисова-

ны какие-то собачьи хвосты в крапиве!

Кроме Клима со стеной работали еще три плот-

ника. Клим что-то рассказывал.

«А главное произойдет в пятницу!» — сказал Клим и, поплевав себе на руки, ударил топором

о стену.

И. А. присел, и из него вдруг пошел дым душный

и едкий — —

А я очутился в магазине.

Продавщица Ольга Михайловна: одна нога утиная,

другая куриная. А помогает ей Е. С. Пинес. Весь

магазин завален яблоками. На стене надпись: «не

для продажи».

В магазин входит мальчик.

«Glasspapier!» — говорит он.

О. М. завертывает что-то, а Пинес подает счет.

Это большой лист с картинкой: нарисованы куры,

а подписано — «вся власть советам».

Первая цифра — 1 р. 60 к. и затем колонкой

мелко, не разобрать.

И выходит так: старые ботинки не починили, а

сделали новые и эти новые продали, и теперь

возвращают мне непочиненные старые, и я же

должен заплатить и за новые проданные и за

починку.

Я положил счет в карман:

«Я покажу это в Совете».

«Ради Бога! не делайте!»

«Нет, я это сделаю».

И снял я ботинки, швырнул в яблоки и в одних

чулках вышел.

О. М. догоняет меня — одна нога утиная, другая

куриная, — схватилась за руку:

«Не ходите!»

И вижу: очень взволнована.

«Не ходите! — просит, — там озеро, такая глубь,

одни раки плавают».

А я никак не пойму: куда не ходить, какое озеро,

какие раки?

И вдруг вспоминаю: «Glasspapier!» — и говорю:

«Что же это Ефим Семенович давно яблоками

торгует?»

«Какими яблоками?»

И вдруг, отпрыгнув, стала на кочку — одна нога

утиная, другая куриная.