78 Старая деревянная с колонками стоит — запустела. И

старик священник помер. Новый на его место, но уж в

новой церкви, в войну определился, молодой.

— Царская теличка! — ухмыльнулся кучер, — умора!

Поп был из молодых да ранний, и как пришла рево-

люция, очень испугался: первого ведь будут громить попа!

Собрал он народ в церковь и все, что слышал: и быль и

небыль, и о распутинских чудесах, и о подземном телефоне

в Царском Селе — из Берлина прямо в Петербург! —

все вывел на чистую воду, а закончить решил Кшесинской —

самое громкое имя, недаром в ее дворце Ленин засел. А

как сказать: «балерина?» — не поймут. Придумал: скажу,

«певичка». И сказал:

«Царская певичка, царь для которой дворец построил!»

И пошло гулять по селу:

— Царская теличка» царь для которой дворец пост-

роил!

Проехали лавку — надпись все та лее:

*

воспрещается лугцить семечки

садиться на прилавок если много

людей без дела не надо входить

в лавку за непослушание будут

подвергаться административному

взысканию

*

Я встаю в 9 часов. Курю, записываю сны и прибираюсь.

В 11—12 часов пью чай с хлебом. После чаю минут на

десять выхожу в сад. И опять в комнату и занимаюсь до

3-х. В 3-й обед. После обеда ложусь с книгой и читаю

до 5-и. В 5-ь пью чай, и опять с полчаса читаю. Потом

пересаживаюсь к окну и занимаюсь до половины восьмого.

С половины восьмого до 8-и (не всякий день) гуляю в

саду по дорожке от слив до амбара. И домой, зажигаю

лампу и занимаюсь до 9-и. В 9-ь пью чай. После чаю

читаю газеты или рисую, или опять пишу до 12-и.

Так все дни — и теперь, и когда случалось раньше

попадать летом в деревню.

79 *

Когда я выхожу на улицу, вещи убегают от меня, и

подымаются стены, где казалась мне одна ровь и гладь,

какие-то лестницы без перил громоздятся навстречу, на

которые (и без перил), а изволь лезть! — и мосты, которых

я боюсь, и хоть на четвереньках, а должен перейти. И

когда все это я проделаю и только что подойти к двери —

дверь под носом захлопнется.

Как помню себя, я все делал, чтобы обходить улицу.

И первая катастрофа в моей жизни произошла именно

потому, что я вышел на улицу.

И это вовсе не уродство, а верное мое чутье к жизни:

как помню себя, я всегда что-то выделывал над собой,

обрекая себя на добровольное заточение —

с правом выхода, когда хочу.

Затвор стал стеной, моим рогом, моим жалом, моей

иглой, моим копытом и моей стихией.

И вовсе не от нелюдимости и отчужденности от мира.

Я люблю все живое в мире — а ведь все живое, что

светит, а светит все от крупных звезд и до мельчайшей

песчинки и от большого слова до мимолетной мысли:

я люблю солнце, звезды, ветер, землю —

я люблю зарю и доадик, камни, деревья, траву и речь,

и смех человека —

и горы, и море, и птиц, и зверей, и человека —

и все, к чему прикоснулась рука человека, — от ис-

кусства человека.

Нет, вовсе не потому, как крот, сижу я в норе и,

вздрагивая, выхожу на волю.

Без кротовой норы — без моего затвора я еж без игл,

конь без копыта, петух без шпор.

Вещи, которые убегают от меня там, тут сами приходят

ко мне, но какие странные! — обыкновенные же долго

не держатся: посуда выскальзывает из рук, и сколько я

этого добра перебил от лампы до кувшина и от банки с

вареньем до цветочной вазы! — нет, не такие, а сучки

какие-то, палочки, как рожи, и рожицы, как палочки,

зайцы, мыши, пауки и ни на что не похожее, вот что

само приходит.

Я помню одного глиняного конька-свистульку, его я