69 Разговорились о стихах — Борис Викторович стихи

писать стал, — о поэтах, о Маяковском, о Кузмине.

А я все хотел спросить: помнит ли он, как еще в

Вологде однажды я вот, как теперь, этот вопрос:

«Революция или чай пить?»

Понял ли он — двадцать лет прошло! — что меня

тогда мучило?

В Вологде, где было так тесно, я чувствовал в себе,

как и теперь, этот упор —

быть самим собой.

И я не спросил, — так стихами и кончили.

А с Савинковым мне легче говорить — или потому,

что много переговорено за вологодскую жизнь?

А еще легче — вспоминаю теперь — с Каляевым.

Помню навсегда, как Каляев цветов мне принес, и это

тогда, как за «чай»-то мой поперечный очутился я и в

тесноте, и совсем один.

А уж совсем мне легко с Розановым.

XI

И ЗАБОТ

Вешний Никола отдарил.

На Николин день по всей России прошел снежный

ураган.

Приезжал Гржебин — он печатает мою книгу «Нико-

лины Притчи», в ней собраны русские легенды о Николе.

А Никола — это наш русский народный бог.

И до чего странно и дико — такую русскую книгу ни

один русский издатель не принял — все отказали, и

один-единственный не отказал Зиновий Исаевич.

Я смеялся:

— Еврей принял русского Николу, а русские отшвыр-

нули своего Николу сапогом!

А Зиновий Исаевич раскладывал по столу, как камушки

раскладывают, чехонинские картинки — тончайшие сплеты

в буквенную Николину ризу.

70 — Зиновий Исаевич, и вас и ваших детей Никола за

это оградит, есть такой старинный апокриф.

— Ну, а как вам эта буква?

Гржебин, будто уральским камушком, играл чехонин-

ской буквой, нарисованной беличьей кисточкой.

*

В доме у нас беда: захворала С. П.

И вот уж неделя в тревогах и заботах.

Смутно и больно.

Не дай Бог! и здоровому-то «без дела» трудно, а

захвораешь — — в этом вихре-то беспощадном, ведь, все

как ослепли.

*

Пошел посмотреть на Невский — «Заем свободы».

Бедно что-то очень и призывы незвучны.

Нет, слово «война» — пугало и даже свободой не

скрасишь.

— Ишь, нарядились! — слышу из толпы голос.

Нет, этого народ не одобрит.

И мне чего-то неловко за знакомых, которых я видел

в процессиях, наряженных невесело.

Звонил Блок.

Говорили о «Новой Жизни», о Горьком.

— Горький правильно, только путанно, — сказал Блок.

На углу 15-ой линии и Среднего агитатор — за кого

не знаю, а выбирают в Городскую думу.

— Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без

карточек.

И до чего эти все партии зверски: у каждой только

своя правда, а в других никакой, везде ложь.

И сколько партий, столько и правд, и сколько правд,

столько и лжей.

И, как вот сейчас, идут выборы, и если всех послушать,

и уж никакой правды не сыщешь; всякий всё обещает и

один другого лает.

А ничего не поделаешь: радоваться нечему, но и го-

ревать не к чему —

Ведь это ж жизнь: кто кого? чья возьмет? — в этом

все и удовольствие жизни.

71 Да, «без дела» беда.

Смотрел я на агитатора: живет, жив, счастливый чело-

век.

— Спирт без книжек, хлеб без очереди, сахар без

карточек.

*

Помню, когда началось, в каком я был волнении: от-

ветственность, которую взял на себя русский народ, и на

мне, ведь, легла тысячепудовая.

Что будет дальше, сумеют ли устроить свою жизнь —

Россию! — столько дум, столько тревог.

Душа, казалось, выходит из тела — такое напряжение

всех чувств.

Третий месяц революции.

И от напряженности вздвига всех чувств я как весь

обнажен.

Совесть болит —

По-другому не знаю, как назвать мучительнейшее из

чувств: все дурное, что сделал людям, до мелочей, до

горьких нечаянных слов, все вспоминаю.

И жалко всех.

Вот уж никакой стали, никакого железа — весь мир,

все вещи как слились со мной, прохожу через груды,

отрываясь, протискиваюсь, и за мной тянется целый хвост,

а к рукам от плеч и до пальцев тяготят тягчайшие крылья

и сердце стучит, как тысяча сердец всего живого от

человека до «бездушной» вещи.

И мне жалко всех.

*

Поздно вечером возвращался я домой по Среднему

проспекту.

Сумерки белой ночи — фонари кое-где зажгли.

Шел я быстро, торопился домой.

По слепоте не раз натыкаясь на встречных, всматри-

вался, чтобы быть осторожней.

И вдруг вижу: на меня прямо какая-то груда.

И наткнулся.

И ясно, как только могут вдруг близорукие, я все

различил.

72 Замухрыстый солдатенка — шинель в накидку — и с

ним, шинелью прикрывал он, девочка лет двенадцати.

Они переходили на ту сторону — к баням.

Еще сумернее становилось, от редких фонарей слепее,

еще чаще натыкался я, совсем плохо различал дорогу.

Но как ясно я видел!

Я видел наваливающуюся на меня груду — плюгащий

солдатенка и, совсем как стебель, девочка, прикрытая

шинелью.

XII

ОТПУСК

Перед нашим отъездом в конце мая, — а мы решились

ехать на лето в Берестовец — поехали к В. В. Розанову

прощаться.

Сопровождал нас И. С. Соколов-Микитов: под его

глазом вечером не так опасно.

Первое знакомство с Розановым в 1905 г. на Шпалерной

и вот теперь опять на Шпалерной, только не та, другая

квартира, и, как оказалось, в последний раз.

Пошли мы к нему прощаться — такое время: уедешь,

а вернешься и не застанешь, или уедешь и сам не вер-

нешься, и не потому, что бы не хотел —

Не хорошо, бегут из Петербурга, — началось это с

год — побежали от страху: немцы придут! А теперь:

революции страшно — надвигается голод.

Глупые! разве можно убежать — от судьбы никуда не

уйти.

Дома застали Василия Васильевича и Варвару Димит-

риевну.

А детей не было: уехали куда-то — пустое гнездо.

В. В. отдыхал, подождали, посидели с Варварой Ди-

митриевной.

А скоро и вышел, и какой-то, точно после бани, чистый:

это В. Д. ему сказала, чтобы не в халате, принарядился.

Очень озабоченный, и игры этой не было розановской.