13 Сину думу и нет разговору против потревоженного ее

сердца.

— Харчи ни до чего не доступные, — говорит Васили-

са, — если три года пройдет война, все с голоду пропадем.

Чего будем есть? А то: «Давайте терпеть!» Терпеть?

Никому и не будет: ни здесь, ни там. Народ-то пошел:

шея чуть не оторвется, лицо землей покрылось. Война

заставила всех чернеть. Который остался, не служит, много

получает, много и проживает. Завидовать некому. И для

чего эта война? Людей бить? А после войны будут бить

друг друга. Кто тут виноват? на кого же бросаться? И

давай друг на друга. Друг друга душить будут.

Я сижу у окна лицом к конурке, рисую картинки —

«Рожицы кривые».

Когда я в первый раз вошел во двор, я забоялся Жучка,

а Жучок залаял, меня забоялся. Теперь мы приятели, я

Жучка рисую. Чуть проглянуло и опять дождя надувает.

— Плохо, нехорошо стало, — говорит Василиса, — а

кто много претерпел? Народ. Бог милосердный, да много

прогневали. Жалко народ, ни за что так пропадает. Лучше

уж совсем убить, а чтобы пустить доживать: рыло сво-

рочено, нос вырванный. И для чего это война? Людей

бить? У нас сказывают, не пулями, опилками стреляют,

а у него не то: снаряды хорошие, стеклами порят, газом

душат. А нам нельзя: мы православные. Ему позволено

душить. Так и волов не бьют. Земля разрывается: сверху

бьют. Это не воевать, а бить. А простой народ, за что

он пропадает? Кто будет отвечать? Цари собрали народ

и давай душить. На смех ли? От ума ли? Только прице-

пились к жизни, выбрались из копчушек, а их на войну.

«На том свете все ангелами станут!» — попы читают.

Василиса вышла к себе в свою комнатенку, поправила

лампадку: киот у нее золотой с золотым виноградом.

Раскалилась, не может стать: какую страду ей надо нести!

Сына ее убили — забыть не легко.

— Скоро, знать, свету конец, — говорит Василиса, —

скоро все перевернется. Жулик пошел, вор на воре, озорнее

стали. Убить человека ничего не стоит. Сердитые от горя:

у кого убили, у кого урод. И так отступлены от Бога, а

14 тут совсем пропад. Для чего это война? Жизнь рассыпается,

жить нехорошо стало. Не до Бога. Люди озлились, стали

гордые, злые. Прежде придешь в лавку: «Пожалуйста —

пожалуйста!» А теперь: «Поди вон!»

В Кречетниках ударили ко всенощной. Дождик холод-

ный, не ильинский. Спрятался Жучок в свою конурку.

Зажечь лампу, что ли?

— Ни мука, ни зола, — слышу голос из кухни: Василиса

сама с собой — все это кара.

II

КРОВАВЫЙ МОР

В клопиной заставленной комнатенке на Каменноост-

ровском под небесами — квартира из чердака приспособ-

лена, и вода по утрам не подымается — сидим распаренные

за самоваром.

Марья Ивановна Курицына разливает чай, хозяин Ку-

рицын угощает, прапорщик Прокопов рассказывает: с пер-

вого дня мобилизации он призван, до войны служил в

банке, и вот уже третий год в тылу на самой спешной

службе.

— Я так решил, нет больше никаких сил, разденусь

донага, выйду на Знаменскую площадь и пойду. Все равно.

Весь день вчера и сегодня дождь, и теперь за окном

сквозь дождь расплывающиеся белые фонари и скользящий

шип по скользкому торцу неугомонных автомобилей. Каж-

дый день с утра хожу я по «Новому Времени», ищу

квартиру или комнату, мне все равно уж, стою в очереди,

дожидаясь осмотра — и одно мне горе: всякий раз, когда

до меня доходит очередь, квартиру занимают, или хозяйка,

узнав о моих занятиях, отказывает, переходя к моему

счастливому соседу, а сегодня одна дама сказала мне

совсем откровенно, что муж ее сам писал в газетах, знает

она, что за народ «писатель», и ни за что не передаст

мне квартиры; а квартира очень подходила. А то и так:

купи мебель, и квартира твоя, цена же не в сотнях, а в

тысячах.

Курицын, приютивший меня в клопиной комнатенке,

высматривал квартиры и доносил в какое-то военное уч-