58 «Какая это бестолочь идиотская — война!»

И за несколько месяцев — служил он в каком-то

земском отряде — навидался, знать, и наслышался вдос-

таль!

И была в нем такая устремленность ко всему и на все

готового человека, и что бы, казалось, ни случилось, не

удивишь, и не потужит, что вот еще и еще придет что-то.

А что-то шло — это чувствовалось — какой-то новый

взвих —

Ведь и за этот месяц уж чувствовалось, что дальше

так продолжаться не может, и можно на все решиться,

только бы перемена и, что бы ни произошло, все будет

лучше —

Я слышал, как одни ждали немцев, я скоро услышу,

как другие будут рады Корнилову, а третьи — что бы

там ни было — главное, конец войне! — и таких боль-

шинство, обрадуются Ленину и встретят Октябрь ладно.

VI

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

На четвертый день Пасхи умер доктор А. Д. Нюрен-

берг.

Это первая смерть моего возраста — мы родились в

один год и в один месяц.

Живой человек — бессмертный, казалось! — и в не-

сколько дней всему конец.

Добрый он был человек — такими добрыми родятся

только очень талантливые — и умница.

Лежал он на Фонтанке в тесной Кауфманской часовне.

Я пришел спозаранку.

Какие-то старушонки, спешившие за мной, — дорога

к часовне путанная — стояли у стены, трясли головой,

жалко смотрели красными от слез старыми глазами.

Много приносили венков и так цветы —

А эти старушонки ничего не принесли — они только

сами пришли с Острова за Калинкин мост на Фонтанку —

принесли свой непосильный труд и жалость.

Я помню, что-то он рассказывал о старушонках и о

беде их несчастной, о своих соседях.

59 Я смотрел на желтый крепкий лоб — какой умный

упор! Но глаза, закрытые плотно, не светили. И только

брови — одна к другой — чернее еще чернелись.

И мне вспомнилось: приехал он однажды после приема,

лег на диван в нашей тесной столовой — просто так

полежать; я пошел к себе, занялся письмом и совсем

забыл; вхожу зачем-то в столовую, протянул руки, чтобы

на стул не наткнуться — чуть-чуть огонек от лампадки

светит — а он с дивана тихонько руку да за ногу меня —=

и поймал!

И с этих пор и не знаю, отчего это бывает, я почув-

ствовал что-то такое доброе в его душе, и еще понял

тогда же, и тоже не знаю, отчего это бывает, что одинок

он в сутолке своего дела и, хоть большая гремит слава,

а счастья нет и нету.

Старушонок совсем к стене прижали.

Все приходил народ — пациенты — очень много, всю

часовню набили и венков много — весь в цветах.

Последние цветы — последний поклон молчаливый и —

безответный.

Я все смотрел на желтый крепкий лоб и думал и тихо

покорно мирился со смертью:

«в суете своего дела очень он устал, а теперь

ничего не надо, вот и лежит спокойный непро-

будно — телефон не разбудит и торопиться не-

куда».

И еще думалось:

«трудно очень жить стало, так трудно, что просто

иногда завидно — мертвому завидно: не могу я

быть ни палачом, ни мстителем, ни грозным

карающим судьей, и всякая эта резкость «рево-

люционного» взвива меня ранит и мне больно —

моей душе больно».

На кладбище я не пошел — очень далеко, надо по

железной дороге! — а проводил, как выносили.

И все я смотрел — провожал.

Венок из маленьких синих цветков, подвешенный на

колеснице, подпрыгивая, лучился синим.

Солнечный весенний день.

*

60 VII

МОЛЧАЛЬНИК

He все на Руси крикуны и оралы и не всякий падок

на крик.

Сказать о русском человеке, будто пустым крикливым

словом взять его можно с душой и сапогами, это неверно.

И не одна только примазавшаяся гирь и шкурническая

мразь сидит нынче по русским городам и верховодит.

Приехал И. С. Соколов-Микитов, солдат — летчик с

фронта — большой молчальник, слова не выжмешь.

— Какими, — говорю, — судьбами?

— Выбран делегатом в Совет рабочих и солдатских

депутатов.

Ушам не верю.

— Кто же выбрал?

— Шестнадцать тысяч за меня, как один. Вот и послали.

И рассказал мне, как на собрании у них первыми

крикуны повыскакивали и стали бахвалиться: кто чего

может! А он, Микитов, молчком сидит, и только потом

обмолвился, что, мол, зряшное это все бахвальство-то, ни

шапками не закидаешь, ни горлом дела не сделаешь. И

как стали выбирать, крикунов-то взашей, а его на атаман-

ское место в Совет.

И вправду Соколов-Микитов большой молчальник и,

коли скажет, бывало, с толком скажет, не даст в обиду

и прок был.

Но скажу, что вышло: и не то что бы закричали его

крикуны и оралы, но сам-то он перемудрил и до самого

конца, как в моряки поступить балтийские, три месяца

ходя в Совет, не проронил ни слова.

Слово — серебро, молчание — золото, а если уж

чересчур, то просто — сом-молчальник!

VIII

ТУРКА

А бывают на свете люди, и тоже про них не скажешь,

что из породы они человеческой, ну, как рисуют человека

на картинках «возрасты человеческой жизни», нет, это не

61 человеки, а сказочные люди, о которых всякий в книжках

читал — в сказках, и вопреки здравому рассуждению

верил, что они на самом деле есть.

Я знал такого, кличка ему Турка. Туркой все его и

звали — Илья по имени, по прозвищу Турка.

Обыкновенно появлялся у нас Турка перед наступле-

нием какого-нибудь важного события.

И вот в апреле появляется Турка.

Турка рассказал о демонстрации, с которой он только

что — первая в Петербурге демонстрация с черными

флагами.

— Денег столько, сколько подымешь, а земли столько,

сколько обежишь.

А заодно рассказал Турка и о приятеле своем, тоже

турке, — не то в Рыбинске, не то в Кадникове.

Турка в географических названиях всегда путал и начнет

другой раз про Чернигов, а сведет на Кинешму, тоже и

в именах, а что. до численности уж подлинно обсчитывал-

ся — из одного выведет три, а из трех всю дюжину.

Так вот где-то в Кадникове жил-был этот турка Киреев

Григорий Сильвестрович.

— Человек одинокий, жил Киреев тихо и смирно, тор-

говал рыбой и одного дожидался в одиночестве своем —

праздников: сначала Рождества ждет, потом Благовещения,

потом Пасху и т. д. И вдруг нежданно-негаданно грянула

революция и все перепуталось и так перевернулось, ни с

того, ни с сего выбирают его в городские головы, и вся

Кинешма от мала и до велика — «здравствуйте, пожа-

луйста, Григорий Еремеевич, быть вам головой!» Он и

растерялся: еще б, головой!.. И в один прекрасный день

после головинных поздравлений ясно почувствовал, что

не одна, а целых две у него головы: одна собственная

его, Киреева, которая ест кушанья и разговаривает, а

другая — другая голова городская.

— Ах, Турка, Турка!

— И это бы все ничего, — продолжал Турка, — ну

что ж такого, две головы, да хоть бы и три, я бы и

девять носил, даже с девятью хор можно устроить и

концерты давать: пою за десятерых! Но дело обернулось

куда хуже, другая-то голова городская оказалась водяной:

воду из нее льют, улицы поливают. Это его окончательно