55 Ну, а тот просит, винится:

— Не снимайте, — говорит, — головы моей! — просит.

Страшно, когда человек на тебя бросается, а страшнее

того, когда схватят тебя, бросающегося.

— Голову снять!

Одно твердят, не слушают ничего.

Вот это-то и есть самое страшное: не слушают! — не

слышат слов твоих.

Кричали, кричали — слава Богу! — повели в комис-

сариат.

*

Сумрачны были похороны и красное не красным, сум-

рачным смурило.

А когда наконец стали расходиться, все только и го-

ворили, что о порядке.

И иностранцы, говорят, дивились нашему порядку.

— Первый смотр революционного пролетариата!

*

Скажу о порядке —

Чем-чем, а порядком мы всегда славились.

И летописный беспорядок — «наряда» будто нет! —

и прославленная московская Ходынка, все это так — либо

со зла, либо себе на уме сказано.

Через месяц в Саратове — все газеты облетело!

В Саратове на Петиной улице спозаранку образовыва-

лись хвосты — очередь перед публичными домами —

публичные солдатские хвосты: 40 человек на одну жен-

щину, как раз, стало быть, наоборот песни. И бывали

случаи, что даже выскочит на улицу которая: «Спасите,

больше работать не могу!» Ну, а уж зато порядок —

такой был порядок, что иностранные корреспонденты,

когда дознались, то не только дивились, а и завидовали:

в Европе ничего подобного не бывало! Конечно, культур-

ные-то народы без привычки полезли бы, как скоты, и

передрались бы друг с другом из-за.

А еще позже в Ташкенте.

В Ташкенте самосудом прикончили Коровиченку. И

когда лежал он на полу, истерзанный, при последнем

издыхании, образовался опять-таки, скажу, хвост — оче-

56 Редь — пускали за 30 копеек по очереди плевать в лицо

умирающему — хвост плевательный.

Шли, платили 30 копеек и плевали, и был порядок —

математический.

СВЯТАЯ

На почте какой-то мальчик с пачкою заказных писем

уступал очередь одиночным письмам, и только когда

все прошли, подошел к окошечку с своею пачкой —

— ко всеобщему удивлению!

Был у нас Вяч. Шишков, б. сибирский атаман, и денег

предлагал и муки пообещал на Пасху —

— какая редкость!

Хлебные хвосты растут.

Говорят, скоро хлеба совсем не будет.

Лег я и лежал с открытыми глазами: столько наслушался

я горьких жалоб, столько слез увидел, в глазах черно.

*

Благовещение праздновали три дня.

Лед не скалывался по улицам — лужи, кучи, грязь

невылазная — что-то от Пензы, Вологды, Устьсысольска

и никак не петербургское.

По чистоте Петербург был ведь первый после Берлина!

Увлекающаяся борода — Пришвин — с того самого

дня, как кликнули клич о мире, ходил в раже и ничего

не замечал, так и пер по грязище.

По-прежнему к Таврическому дворцу демонстрировали.

Но из всех демонстраций, о которых читали в газетах,

всякому запомнилась демонстрация детей.

Они пришли, как водится, со всем весенним шумом,

принесли «пифагоровы штаны» и «удельный вес», и что

говорили, не знаю, а наказ им памятен:

«зорко следите за правительством!»

*

Пасха была ранняя.

И праздновали Пасху, кто сколько хотел.

57 — Вот немцы, те сумели бы устроиться, а у нас только

палка — без палки ничего. Так всё и распразднуют.

Пришвин как будто соглашался: бывалый, сколько лет

жил в Германии, знает, что такое «немецкое дело».

— У немцев, посмотрите, едет ли желтый почтовый

автомобиль, какая важность у почтового чиновника: Reichspost! — или обратите внимание на вагоновожатого, вам

покажется, не простой вагон ведет он, а какой-то особен-

ный, и случись что, все разрушится — Германия! — весь

мир, или когда сдаешь заказное письмо, ведь с твоим

письмом так мудруют — так наклеивают и подписывают,

словно в твоем письме сама судьба — Германии! — всего

мира. У немцев нет этого маленького дела, маленького

человека — «должность моя маленькая, сам я маленький

человек!» — нет этой нашей русской сгорбленности и

пришибленности, и эту походку трусцой, семенящую, где

вы ее там встретите? Да, такие не распразднуют свое добро.

Пришвин соглашался, но его будоражил и веселил этот

взвих или, как твердил Иванов-Разумник, скифский вихрь,

буря — пьянящая китоврасова музыка — безумье, когда

все ни на что, а так — рывь, колебание мира, и все эти

взвихнутые вертящиеся в вихре палочки — танец бурь,

танец битв, крутящейся крути все круче и круче — танец

революции.

А кроме того — Пришвин охотник — весна! — ошалел,

потянуло на землю к траве и лесу.

На Пасху у нас все было — Шишков, как всегда, и

мучное слово сдержал.

Встретили Пасху с Пришвиным.

На второй и третий день было большое сборище, как

всегда.

Как всегда, Федор Иванович Щеколдин и Наталья Ва-

сильевна Григорьева, Леонид Добронравов, И. А. Рязанов-

ский, А. М. Коноплянцев, Р. В. Иванов-Разумник.

Приходил и Александр Александрович Блок — и это

в последний раз был он в моей серебряной игрушечной

комнате — в обезвелволпале (в обезьяньей великой и

вольной палате).

Блок, для меня необычно, в защитном френче, отяже-

лелый, рассказывал о войне —