45 К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.

С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты

и медали —

— чтобы передать Керенскому.

Появились из деревень ходоки: посмотреть нового ца-

ря —

— Керенского.

Керенский — был у всех на устах.

И третье слово, как третья кнопка, скрепило речь:

— нож в спину революции!

А красные ленточки, ими украсились все от мала до

велика, обратились и совсем незаметно в защитный цвет.

И наш хозяин, не Таврический и не Песочный, другой,

таскавший меня однажды к мировому за то, что в срок

не внес за квартиру 45 рублей — а ей-Богу ж, не было

чем заплатить и некуда было идти! — старый наш хозя-

ин — человек солидный, а такой себе бантище прицепил

пунцовый, всю рожу закрыло, и не узнать сразу.

Носили Бабушку —

Вообще, по древнему обычаю, всех носили.

Жаль, что не пользовались лодкой, а в лодке и сидеть

удобнее и держать сподручней.

Поступили, кто посмышленее, в есеры:

— в то самое, — говорили,— где Керенский.

«Бескровная революция, — задирали нос, — знай

наших!»

«Бескровная, это вам не французская!» — дакали.

Демонстрации с пением и музыкой ежедневно.

Митинги — с «пряниками» — ежедневно и повсеместно.

Все, что только можно было словами выговорить и о

чем могли лишь мечтать, все сулилось и обещалось на-

верняка — «пряники»:

земля,

повышение платы,

уменьшение работы,

полное во всем довольство,

благополучие,

рай.

Пришвин — агроном, человек ученый, в Берлине по-

46 Немецки диссертацию написал, Dr. M. Prischwin! — до-

казывал мне, что земли не хватит, если на всех переделить

ее, и что сулимых полсотни десятин на брата никак не

выйдет.

Я же никак не агроном, ни возражать, ни соглашаться

не мог, я одно чувствовал, наседает на меня что-то и с

каждым днем все ощутительней этот насед. И, не имея

претензии ни на какую землю и мало веруя в пряники —

наговорить-то что угодно можно, язык не отвалится! —

карабкался из всех сил и отбивался, чтобы как-нибудь

сохранить

свою свободу

самому быть на земле

самим.

И красную ленточку — подарок Николая Бурлюка,—

надписав «революция», спрятал в заветную черную шка-

тулку к московскому полотенцу — петухами московскими

мать вышивала, и к деревянной оглоданной ложке —

памяти моей о Каменщиках, Таганской тюрьме.

— — остановился у Н. С. Бутовой в Москве в

Успенском переулке. Жду С. П. И вижу, Ященко

пришел. Так — моя кровать, а он на диване

лежит. Входит Н. С. Бутова.

«Это небезызвестный профессор Ященко, — го-

ворю, — пришел ночевать».

И мне очень перед Н. С. неловко: ведь она его

совсем не знает!

А вот и утро — — я иду по Садовой мимо

С. В. Лурье на Землянку. Против церкви Николы

Ковыльского два городовых и околодочный — и

все в белом по-летнему. «Городовых уничтожили,

а они стоят!», стал я против — рассматриваю.

Но тут как пошел народ, как пошел — меня и

оттеснили.

Барышня Пугавка тянет за руку, а в руках у

Пугавки диплом, в трубочку свернут: хочется ей

непременно, чтобы я посмотрел. А я не могу

разобрать — ведь ночь! — ничего не вижу.

Подошел к фонарю —

«Ничего не понимаю!»