40 Вес, словно не по-настоящему, а в игре; и эти перекаты-

вающиеся шарики — одно и то же и на Пушкинской, и

на Загородном, и на Забалканском.

— Господи, когда это ссориться перестанут? — сказала

простая душа.

Добивали.

И пожары дымили вечер. Горели участки. И наша

Суворовская часть горела. То-то ворам пожива и праздник.

С ночным морозом замерзали добитые и недобитые,

кто на крыше, кто в проруби, кто в подвале.

И те, у кого был зуб на соседа, выходили в потемках

с чем попало своим судом расправляться.

— Кровь отмщается! — сказал кто-то.

— Кому?

— Да кому прикажут.

Передо мной стоял здоровенный солдат, пошатываясь.

*

Недалеко от дому я бросился вместе с другими под

ворота: видно, еще не всех добили и вот опять — или

кто так, здорово живешь, попугать?

Я прошел во двор. В сторожке горел огонек.

Тихонько отворил я дверь — пить мне очень хотелось.

Перед образом горела лампадка. Две женщины сидели

у стола, одна немолодая, дворничиха, должно быть, а

другая совсем молодая. Дворничиха рассказывала, как

вчера странник старичок приходил к купцу.

— Вывел старичок его во двор: «Посмотри, говорит,

Тимофей, что видишь?» А Тимофей-то Яковлевич как

глянул и видит, ровно море на небе, вода льется. «Воду

вижу, дедушка». «Это потоп будет». Постояли немного.

И опять старичок: «Посмотри, что еще видишь?» Тимофей

Яковлевич посмотрел на небо, а небо, как огонь, горит

и падает огонь. «Огонь вижу, дедушка». «Огонь падет на

землю».

И зашептала дворничиха, ничего разобрать не могу:

должно быть, еще что-то показывал странник.

— Ой, Господи, Никола милостивый!

— «Что видишь?» — продолжала дворничиха внятно,—

а Тимофей Яковлевич посмотрел на небо: «Хорошо, го-

41 ворит, дедушка, так хорошо». «Ну, и хорошо будет на

Руси, друг, да не дожить нам до этого времени».

Со вспугнутым сердцем, как перед бедою, и трепет-

но — «хорошо на Руси будет!» — я вышел.

На улице было пустынно, только солдаты.

— К Кривоносову, там погреемся! — кричал солдат у

наших ворот, скликая солдат.

XII

КРАСНЫЙ ЗВОН

Город святого Петра — Санктпетербург!

Полюбил я дворцы твои и площади,

тракты, линии, острова, каналы, мосты,

твою суровую полноводную Неву

и одинокий заветный памятник

огненной скорби —

Достоевского,

твои бедные мостки на Волковом,

твои тесные колтовские улицы,

твои ледяные белые ночи,

твои зимние желтые туманы,

твою болотную осень с одиноким

тонким деревцом,

твои сны,

твою боль.

Полюбил я страстные огни —

огоньки четверговые

на Казанской площади

и в стальные крещенские ночи

медный гул колокольный

Медного всадника.

Разбит камень Петров.

Камень огнем пыхнул.

И стоишь ты в огне —

суровая Нева течет. *

Я стою в чистом поле —

чистое поле пустыня.

42 Я стою в чистом поле —

ветер веет в пустыню:

грём и топ,

стук железа.

В копотном небе вьется:

крылье, как зарево,

хвост, как пожар.

Наскочья нога ступила на сердце —

рас-

ка-

лена

душа. *

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!

зацвели твои белые сугробные поля

цветом алым громким.

По бездорожью дремучему

дорога пролегла.

Темные темницы стоят настежь —

замки сломаны.

Или горе-зло-кручинное до поры

в подземелье запряталось?

Или горе-зло-кручинное

безоглядно в леса ушло?

Твоя горькая плаха на избы разобрана,

кандалы несносные на пули повылиты,

палач в чернецы пошел.

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!

Зашаталась русская земля —

смутен час.

Ты одна стоишь —

на голове тернов венок,

ты одна стоишь —

неколебимая.

По лицу кровавые ручьи текут,

и твоя рубаха белая,

как багряница —

43 это твоей кровью заалели

белые поля.

Слышу, темное тайком ползет,

пробирается по лесам, по зарослям

горе-зло-кручинное,

кузнецы куют оковы

тяжче-тяжкие.

*

Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная!

Прими верных, прими и отчаявшихся,

стойких и шатких,

бодрых и немощных,

прими кровных твоих

и пришлых к тебе,

всех — от мала до велика —

ты одна неколебимая!

из гари и смуты выведи

на вольный белый свет.

XIII

ПЛАКАТ

«Господа наши друзья, гостьи и гости, посещающие нас!

Напоминаю всем, кто приходит к нам, что мы оба — люди

больные и физически и нервно; напоминаю, что мы с

начала войны и до сих пор находимся на краю гибели:

мы ничего не имеем, кроме заработка, а заработок наш

с войны очень уменьшился. Наше тяжелое матерьяльное

положение окончательно расшатало наши нервы. В эти

великие и необыкновенные дни мы все должны беречь

друг друга. Помните, что культурных людей у нас так

мало, а тьмы так много. Чтобы нам не погибнуть, чтобы

иметь возможность работать, мы просим:

не говорите у нас по телефону —

это убивает! По телефону можно говорить в аптеке, в

подъезде и т. д.»

44 МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

I

ПРЯНИКИ

Сосед Пришвин, пропадавший с самого первого дня в

Таврическом дворце — известно, там в б. Государственной

Думе все и происходило, «решалась судьба России» —

Пришвин, помятый и всклокоченный, наконец, явился.

И не хлеб, пряников принес — настоящих пряников,

медовых!

— По сезону, — уркнул Пришвин,— нынче всё пря-

ники.

К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.

Один полк привел «великий князь» — и об этом много

разговору.

С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты

и медали —

— чтобы передать Родзянке.

Появились из деревень ходоки: посмотреть нового ца-

ря —

— Родзянку.

Родзянко — был у всех на устах.

И в то же самое время в том же Таврическом дворце,

где сидел этот самый Родзянко, станом расположились

другие люди во главе с Чхеидзе — «Совет рабочих и

солдатских депутатов».

Тут-то, — так говорилось в газетах, — «Керенский

вскочил на стул и стал говорить —»

Я заметил два слова — две кнопки, скреплявшие всякую

речь, декларацию и приказ той поры:

— смогу.

— всемерно.

И Родзянко пропал, точно его и не бывало.