26.VI. 1917. Вижу, будто на площади примостились мы в

каких-то палатках, площадь длинная, как у Сухаревой.

Пасмурный день. И на довольно большом расстоянии от

нас мучают — это особенная издевательская казнь, куда

входит все и четвертование и уколы, такое, до чего не

додумалось ни одно и самое жесточайш[ее] правительство.

Это творит свой суд чернь. Измучают жертву, умертвят

и показывают. А те, кто это делает я видел лицо одного —

полная застылость на лице и равнодушие: как карандаш

чинят, как стругают мясо.

Все мы в страшном волнении и возмущении.

И идем мы домой. Воскресенская площадь пустынна.

Вдруг несколько городовых. Один ко мне. Он говорит

мне: у вас будет обыск, ваши рисунки подсмотрели. И

побежал. Я понимаю так что они бегут туда на площадь

казни, а обыск у меня сделает чернь.

458 В каком[-то] коридоре. Мне предлагают надеть пальто

студенческое. А есть и другое рваное пожелтелое. Я в

это нарядился. И пошел домой. Я вошел в дом. Там

кровать стоит. И свалены вещи около. Это Сергея кровать

и вещи. В Сыромятниках. Хочу дальше идти. Дверь за-

перта. Ищу ключ. Ночь. Чуть освещено керосиновой лам-

пой. Над дверью широкое стекло. И вдруг слышу: кара-

ул-ул-ул! И чьи-то голые ноги сверху на меня.

Я проснулся.

Мы у Садовского Б. А. Он в свою комнату нас не

приглашает. Ходим в прихожей. Потом я иду на нашу

новую квартиру. Оказалось из моей комнаты есть ход

(стеклянная дверь) прямо на волю. «Как же, — думаю, —

до сих пор мы и не знали про этот ход!» Я иду за стулом.

Через коридор иду мимо чужих квартир. Все стеклянные.

Взял стул и назад. Спускаюсь по лестнице. А за мной

какие-то горничные. И одна напевает: Вера Степановна.

Я спрашиваю: «Гриневич?» «Нет, смеется, наша!»

Видел В[арвару] Фед[оровну]. Она вышла замуж за

третьего. Ей 40 лет. Сергей очень обижен: его чести,

будто бы, лишили. «Ну, что ж пустяки, говорю, это не

так и причем честь!» У В. Ф. родился ребенок, которого

показывают.

Никакие и самые справедливейшие учреждения и самый

правильный строй жизни не изменит человека, если не

изменить в душе его, если душа его не раскроется и искра

Божия не блеснет в ней. Или искра Божия блеснет в

сердце человека не надо головы ломать ни [о] каком

учреждении, ни о каком строе, потому что с раскрытым

сердцем не может быть несправедливости и неправиль-

ности.

27.VI. Что видел во сне, ничего не помню. Вчера вечером

началась жесточайшая пилка, коя возобновилась с утра.

Куда уж тут что помнить. Все потому, что из дому нет

вестей. Ив[ан] Александрович] Ряз[ановский] клялся и

божился приходить каждую неделю и писать. И прислал

всего 1 письмо, да не из квартиры. И как в воду.

Да вспомнил и сон. По соседству с нами был пожар,

который залили: у нас только стекла побиты. И соседи

459 наши, где горело, немцы. Мы к ним зашли. Я поехал на

автомобиле e Борисом Сувориным. Я написал какую-то

пьесу, к[отор]ую надо отдать напечатать. Тут Котылев

появился.

Вины мои вот в чем: 1) доверился Ив[ану] Александро-

вичу], а надо было, чтоб швейцаровские девочки писали.

2) положено для облегчения багажа полотенец меньше,

чем надо 3) не взята большая картонка. 4) уверял, что

паспорт отдал Машин, а на самом деле не отдал, у себя

в кармане носил 5) на вокзал надо было ехать не в 3-й

часа, а в 4-е. Вот эти самые пять вин, как зубья.

28.VI. Видел во сне, будто каждый из нас должен нари-

совать проект воздушного корабля. И все мы идем по

очереди со свитками, где эти корабли нарисованы. И

летим. И все ничего. Но потом надо, оказывается, непре-

менно в Романов-Борисоглебск. И как прилетели туда,

оказывается должны делать экскурсии в окрестностях на

500—600 верст. Лететь вверх отвесно, очень тянет всего,

но вниз ужасно. Я был один на самом дне. Весь корабль

сделан из тончайших пластинок на железных рельсах.

Корабль остановился над широченной рекой, повис. Я

смотрю и сердце замирает. А кто-то говорит: «Виктор

Ремизов, находящийся на противоположном конце, забес-

покоился, а А[лексей] Р[емизов] боится!» Погода пасмур-

ная. Куда мы не прилетали, везде опаздывали: поздний

час, все закрыто.

Потом видел какой-то спектакль. И мне дают трико,

к[отор]ое я должен передать. И я сижу с розовым триком

дурак дураком. Видел там Николая Рем[изова].

И еще шел я куда-то и мне навстречу Аверченко. Я

сказал ему, что я давно с ним хочу познакомиться. Так

[1 нрзб.] дружески мы с ним разговаривали.

А проснулся я совсем разбитый. Да еще видел, просыпаясь

[?], Успенский собор в Москве.

Я с тобой и двух слов не сказал, я только смотрел да

здоровался, когда ты проходила по двору. А слышать я

много слышал, как ты говорила. И очень мне понравилось,

с какой горячностью ты за интеллигенцию заступалась.

И в этой горячности твоей мне почуялась сила твоя и

разумение. Я подумал: в тебе есть дух жив, как в твоей

маме (к[отор]ую ты называешь С[им]ой). И кулачками