455 Вытирайте, пожалуйста», — просит меня. Мы попали в

кв[артиру] д[окто]ра Срезневского. Тут Виктор Рем[изов].

У Срезневск[ого] приемная в виде фонаря, как в редакции

Новой Жизни. Висит образ главы Иоанна Предтечи. Он

вделан в раму оконную. Я зачем-то стал раздеваться. Но

Виктор заторопился, и я опять одеваюсь. «Выехать очень

трудно» — говорят нам. «А главное, ведь наш поезд мог

давно уж уйти!» И опять тороплюсь. Мы идем пешком.

Не уверены, куда повернуть. И страшно обрадовались.

Зеленый собор — это София. Стало быть правильно. По

рельсам переходим со спуска в гору и идем насыпью.

Вдруг какой-то мальчик. Он на меня жалуется: «Этот —

показывает он на меня, — бросил коробку с порошком!»

А это желтая коробка из-под банновских папирос и в ней

просыпанный зубной порошок и карлсбадская соль. Я

объяснил. Дальше, кажется, мы поехали уж в поезде. В

П[етер]б[урге] 5 полков за нов[ое] прав[ительство] и 5 пол-

ков за старое. Те, кто за новое правительство, те за немцев.

И вот теперь, мол, победят. Сегодня в первый раз загудели

и затрубили жабы на болоте. Сейчас после дневного

дождя, когда ветер расчистил полоску на закате, ожили

птицы, и не так свежо стало.

Хотел все записать о комаре: когда потушу свет, комар

звонит, точно где-то далеко бьют в набат.

23.VI. Видел во сне, будто мы были в Иерусалиме, потом

на Афоне. И решили дома отслужить всенощную. Из

Иерусалима у нас свечи, а с Афона забыли. Я помню

коридор, где стоит распятие и перед ним красная лампада.

Я сам зажег и висит подсвечник. К нам должны прийти

Верховские со всеми детьми. Тут же вижу и Ив[ан]

Сергеев[ич] сети чинит в углу. Думаю тесно будет. И

переношусь в Грецию. Там идет война. И вижу Елизавету

Мих[айловну] Терещенко, она вся заплаканная, но чему-то

радуется сквозь слезы. Потом опять у нас, только я знаю,

что это в какой-то глухой провинции. Я иду в учительскую.

Тут профессор] мой технологии Як[ов] Яковлевич] Ни-

китинский. Учитель рус[ского] языка со мной здоровается.

Идет спор: хотят вычеркнуть Гоголя. И когда постанов-

ление совершилось, я вижу, уж на улице, на балкон вышел

прапорщик, поднял знамя и сказал: «Запрещаю выходить

на улицу и собираться в собрания!» Я, Господи, а как

456 Же служба-то, всенощная. И опять переношусь в коридор:

вижу, как Сергей молится. Потом о. Гавриил: он расска-

зывает, что на Афоне его исправили и он может сноситься.

«Пойдемте, — говорит он Сергею, — поищем». Народу

к службе собирается много. Тут и Ф. И. Щеколдин. Кто-то

рассказывает, что Сергей помер, он совсем поседел и

помер.

А увидеть домового надо в великий четверг, понести ему

творогу на чердак. Так и сделала одна, видеть его не

видала, а только ощупала — мягкий. Если он скажет:

у-у-у! — это хорошо. А если скажет — е! — плохо.

Одна баба не велела сор из избы выметать, а велела

заметать в угол. А в великий четверг, когда осталась одна,

надела белую рубаху, и плясала на этом сору.

К другой бабе прилетает золотой сноп: прилетит и рас-

сыплется.

24.VI. Полночь. Цветет папортник. Лунная холодная ночь.

Очень ярко запечатлелись в сне моем две наши прислуги

и обе ужасные, как ведьмы [1 нрзб.]. [1 нрзб.], к[отор]ая

ушла, когда меня посадили в госпиталь и та которая за

ней безулыбная Прасковья Пименова. Но я помню, как я

их видел.

Вижу Клюева. У нас такой инструмент, к к[отор]ому

никак не подойдешь, не то это арфа, не то гусли. Клюев

объясняет. Потом появляется Романов и Жилкин. Какие-то

материи рассматривают. Я один сижу и со мной Наташа,

только гораздо меньше, чем она есть, и слушает она ме-

ня — рассказываю ей о нашем простом роде. Потом видел

чисто словесное: деление состояния души. Помню исклю-

чение, к[отор]ое я прохожу. Таганка. Мы подымаемся с

Земляного вала. Играл сегодня в карты: в короли, в ведьму

и в возы. И Наташа в первый раз в окно, проходя мимо,

заговорила со мной, спросила меня сколько времени про-

шло. И кланялась как всегда.

25. VI. Лег я в 12-ь. Проснулся, еще ночь и с ужасом

слушал ночь: это была какая-то ведовская песня: женские

охрипшие голоса и врозь с мужским. Я долго слушал:

голоса скакали, крутились «катали», как тут говорят, т. е.

били — купальская песня.

Во сне видел, задано два сочинения по рус[скому] и по

зак[ону] Божьему. Законоучитель о. Геннадий Виноградов

457 читал какую-то молитву с особенными ударениями. Все

стояли на коленях. Я отдельно за колоннами, тоже стал.

Я думаю, что поп чего-то затеял, чтобы о нем говорили.

Потом иду в очереди на Земляном валу, иду справиться

о моей рукописи. И все не так делаю: меня много перегнало

народу. Вижу Шурочку Розанову. Она уже получила ответ,

что принята. И вот дом какой-то. Хозяин дома напоминает

покойного Φ. Ф. Фидлера. Я иду по лестнице. Лежат на

кроватях: Свирский, Рославлев, Котылев. «А! -г- говорят

они, теперь вы у нас будете! С нами! С нами!» Им это

по душе. Иду дальше. Вижу Митропан и с ним какая-то

женщина. Митропан показывает на руку. «Тайный знак, —

говорит он, — тайный знак!» Иду дальше. Тут Кузмин.

Он роста, как Рославлев и с черной большой бородой,

он говорит, что ему в школу прапорщиков нельзя посту-

пить. «А как же, — говорю, — Пяст?» «А он готовит-

ся», — отвечает кто-то. «Тайный знак», — вспоминаю.

«А вас в Обуховскую больницу положат на испытание».

Я спускаюсь вниз. «По глазам, — думаю — зачем же в

Обуховку?» Виктор объясняет, он слышал, как надо это

делать: «надо, — толкует он путанно и несурьезно, —

натощак выпить бутылку коньяку». И выйдет результат.

Но не понятно, не то человек совсем ничего не будет

видеть, не то это для общего ослабления. А потом, я ведь

не могу выпить бутылку коньяку.