424 Один простой человек, последнее наше время, этому сно-

бизму мародерному конец. Это было в четверг. Поздно

вечером приходил Пришвин. И толковали о том, что-то

будет. В пятницу 24-го я после обеда выбегал на угол за

газетой. Приходил Федор Иванович, только что вернув-

шийся из командировки. Рассказывал о своем трудном

путешествии. Но ничего особенно еще не происходило.

Была какая-то открытая дверь и только. В субботу 25-го

приезжал Иван Николаевич]. На Невском что-то твори-

лось, трамваи не ходили. Он рассказывал о своей Охте.

В 9-м часу я вышел с ним за газетою, но газетчиков уже

не было. В воскресенье 26-го было тихо, только трамваи

не ходили и газет нигде [?] не было. Я сходил на угол

за газетой.

27-го в понедельник забушевало.

Простых людей очень раздразнило объявление, что муки

нет, а потому не хватает хлеб[а], что покупают очень

много на сухари. Это объявление было в субботу расклеено,

но держалось в памяти. «Нов[ое] время» хорошо заметило:

мукой сыт не будешь, давайте хлеба! И непростых людей

удивил откуда-то выскочивший Вейс, который заявил, что

он ничего не знает о карточках и запрещает их. Утром

пришел полотерный хозяин за деньгами.

— Стрелял литовский полк, — сказал он, — дураки.

Один солдат свою жену убил. После схватили, дурак! Нас

таки всех сняли. Какая же война. Все продано.

Около двух часов первое известие от Л[еонида]

Михайловича] о событиях по соседству его о возмущении

солдат, о освобождении заключенных, о пожаре Окружного

Суда, о разгроме Предварительного] заключения.

Но у нас все было тихо.

Кто-то сказал из лавочников: «Наши заводские в гавань

ушли, совещаются!»

И все было тихо до вечера. Около семи началась

стрельба и продолжалась всю ночь и почти весь вчерашний

день.

И у меня было такое чувство, личное это мое чувство,

как тогда, как арестовали нас, русских, в Алленштейне и

повезли в телячьих вагонах неизвестно куда. Полная без-

вестность. Полная неуверенность. И ожидание всего что

425 Хотите. Ночь на вторник прошла почти без сна. И до 6-и

ч[асов] утра еще были вести телефонные. Но 28-го во

вторник телефон замолк.

Стреляли с чердаков городовы[е]. Искали по чердакам

этих городовых... Стреляли ребятишки, дурачась. Стреляли

из орудий. Скудные сведения: взята Петропавлов[ская]

крепость, арестован Хабалов в адмиралтейств[е]. Крон-

штадт не сдается. И идут три полка из Финляндии. Должно

быть когда заняли Львов было все-таки увереннее жителям

нежели нам: там все-таки издано обязательное постанов-

ление. А сейчас — кто же сдержит и установит порядок?

До нас никаких вестей, как складывается строй. Мы

готовы ко всему. И так идут часы за часами.

До чего довели Россию! И столько крови своей!

«Когда перестанут ссориться?» — замечание простого

человека. Да, когда перестанут? Нельзя же вести войну

друг с другом. Там война. А у нас, правильно, ссора. До

чего довели Россию? Дошла весть о взятии Багдада. Когда

вчера вышел за ворота, клубы дыма из-за домов: горит

часть.

И весь вечер, все часы, все минуты одна дума: о

России, сумеет ли устроиться? Ведь, народ темен. Бродят.

Куда добредут? И боюсь я праздности человеческой. «Как

на Пасху!» — кто-то сказал. О своей судьбе: началась

война, все пошли, а я болен, никуда мне не пройти. И

только когда пришел черед, поволокли и, измучив всего,

освободили. Началась революция: я дома, куда мне идти

с набрюшником?