418 Горе тебе! горе тебе, русский народ!

Гудит-гудит колокол. Звонит звон. Куют цепи новые.

Несчастная мать, на тебя куют!

Закуют тебя в кандальные и подымут под руки бес-

сильную — несчастная мать моя! — ты пойдешь по земле,

вправо-влево зря наклоняясь.

На колени падешь ты.

Под кнутом ты опять подымаешься.

И идешь, да велят тебе — кровавый пот выступит на

измученном теле твоем, соленые слезы раны зажгут — а

идешь не своим путем, а по той ли по дорожке по пути

предуказанной.

И вот в лихе, в беде своей, в неволе злой и познаешь

ты всю темь свою и убожество, своевольство свое и тоску

тоскучую — ты узнаешь не волю настоящую, не покор-

ность Спасу — Владыке Всевышнему, не почтение и страх

царям помазанным, а покорность раба и пса под палкою.

Скованная, в цепях, будешь скитаться ты из рода в

род со скорбью своей безысходной, и не хватит тебе

гордости — не было ее, одно было ухарство! — не хватит

и смелости — не было ее, один был нахрап! — духу не

хватит тебе разорвать цепи.

Но в слезах, ты из слез найдешь утешение, вспомнишь

позабытое, затоптанное тобой и оплеванное, свое колы-

бельное — семь звезд родных над холодной полунощной

землей.

О, святые чудотворцы угодники, великие русские свя-

тители, заступники за землю русскую —

Сергие Радонежский!

Петр, Алексей, Иона и Филипп!

Василий блаженный, Прокопий праведный, Нил пре-

подобный сорский!

Савватий и Зосима соловецкие!

— в зеленые пустыни ушли вы, молясь за весь мир,

за грешную Русь, вы хранили ее, грешную, и в беде, и

под игом и в смуту, вы светили ей, убогой, сквозь темь

звездами!

Ныне тьма покрывает Русь.

Остались одни грешные люди, озлобленные, воры, убий-

419 Цы. И не теплится лампада в глубине разоренных скитов,

не молится схимник на срубе.

Помолись, несчастная мать Россия!

Нет другого тебе утешения.

Припади, моя несчастная мать, горячим лбом к холодной

земле, принеси покаяние на холодном камне сыром.

И покаявшись, раскаянная, станешь ты, Русь новая,

Русь грядущая, перед Богом одна, как в пустыне Мария

Египетская. В прахе смирения ты все поймешь, и примешь

удел скорби своей, долю предначертанную ига своего. И

возложишь на выю тяжкое бремя и понесешь его легка

Ноги изранены от острых камней, истерлось железо, а

ты идешь — ты идешь, светя путь своим светом —

— подвиг и вера —

— подвиг и любовь —

Помолись, несчастная мать Россия!

Подымись, стань, моя Русь, стукнись коленами о камень

так чтоб хрустнула кость припади запекшимися губами к

холодному камню, поцелуй ее, оскорбленную, поруганную

тобою землю, и, встав, подыми ярмо свое и иди. — П Р И Л О Ж Е Н И Я ДНЕВНИК 1917—1921 гг.

1917-18-19-20-21

1)

Алексей Ремизов

Взвихренная Русь

откуда пошла «Взвих[ренная] Русь»

мой дневник 1917 г.

с 1 марта и до августа 1921,

а с 5-го VIII начинается

наше странствование

(хотел переписать, но для глаза неразборчиво)

10.Х.1948

«В перепуге. На днях на

проспекте Свободы подрались извозчик с

милиционером.

Извозчик оказался здоровенным дети-

ною.

Милиционер, очутившись в железных

тисках сильных рук своего противника,

забыл об отсутствии самодержавных блюс-

тителей порядка и крикнул во всю глотку:

— Го-род-ово-ой!!!»

1.IX.1917.

И

Орь

27.II—1. VI.

1917

9 ч. утра. Началось это 23-го, и только сегодня могу

записать кое-что, потому что был в чрезвычайном волне-

нии. Ответственность, которую взял на себя народ, и на

1)

Над текстом: «A. Remizoff».

423 мне легла она тысячепудовая. Что будет дальше, сумеют

ли устроиться, не напутали бы чего, не схулиганили бы, —

столько дум, столько тревог за Россию. Душа выходит из

тела, такое напряжение всех чувств моих.

Вчера я выходил за ворота вечером в 7 часу: очень

испугался, что вода у нас остановилась. И это минут на

десять. Позавчера выбегал днем: хотел догнать [1 нрзб.]

и отыскать в сливочной Машу. И опять минут на десять.

Я все в комнатах, как всегда. К несчастью вчера расхво-

рался и почти не ел ничего и ослаб очень. И сужу я обо

всем из окна, по слухам и слуху моему.

23-го в первый день я случайно попал на Невский.

Надо было в Потребительской круп достать, метил-то [?]

муки, конечно, и пошел после обеда около 5-и. Собирался

сколько дней, а вышел как раз в такой день для меня

невыхожий. Трамвай остановился за Полицейским мостом

и пришлось выйти: казаки и народ, казаки сопровождаю-

щие с длинными пиками, раньше видел только на кар-

тинках, а разъезжающие без пик, с нагайками. Никакого

беспорядка, выдержанно. Шел народ и одно знамя:

«хлеба!» У думы полицейские не пропускали. Мне надо

было на угол Жуковской и надо было поспеть поско-

рее — лавку закроют и все еще надеялся попасть в

трамвай, но с Невского трамваи не ходили: какой-то один

стоял, я вскочил и оказалось, прицепной вагон. И на

Инженерной разъезжали казаки и до самой лавки. Была

спешка и вздерг. На Бассейной у ворот стояла молодая

баба с ребенком. «Ты иди, иди, не высовывайся! — сказал

какой-то, — мало ли чего!» Да всего возможно было

ожидать и один голос мне говорил вернуться домой, а

другой совестный — как же так вернусь с пустыми руками.

И дошел до лавки. И угодил, как нельзя хуже. В лавке

поднялось смятение: начнут громить! Ставни закрыты. И

минут с 20-ь было очень-очень тревожно. Никакой муки

мне не дали, кое-как отвесили круп и с мешком через

другой ход я вышел на Надеждинскую. Трамваи ходили,

но попасть не было возможности. И я добрел до дому

пешком, пробираясь через Невский от Михайлова. И когда

я вернулся домой, отдышался и устоялся, одно я понял

и почувствовал, что прорвало и «снобизму», как определил