399 Расправа

Жил-был судья Наум, законник. Всю он жизнь прожил

среди законов, а на столе у него стояла такая коробка —

суд.

Опаско было под Наумом, да по крайности надежно:

и сам не стащишь — в острог дорога, да и другому не

повадно. Наумыч по суду всякую безделицу взыщет и

под наказание поставит.

И прослышали умники — от них нынче, что от воров,

ни проходу, ни прорыску — что не просто Наум взял,

надел цепь и потому судья, а потому Наум судья, что

долго учился, и надо долго учиться, чтобы судьей быть.

И говорят умники:

— Зачем, товарищи, этот суд, никакого суда не нужно!

А тут какой-то воришка схватил со стола Наумову

коробку, да бух в печку.

И сгорел суд.

Только суд и видели.

А Наумыча для острастки на его ж цепи тут же, как

свинью — ур-ра! — и растянули.

— Нам суда никакого не нужно!

И с той поры пошел на Руси не суд, а расправа.

Как Бог на душу положит: человек ты или обезьяна

(те, что попроще, ведут свой род от Адама, как всякий

знает, а что покрикливей, те от обезьяны) обезьяна или

человек, виновен или не виновен, все равно — бац в

морду, а то и зубы вылетят, а бывает и покруче, — знай

наших!

Сказочки

I. Комми-ссар

В некотором царстве, в некотором государстве случи-

лась такая завороха. Издавна цари в нем правили, и

переходил престол от отца к сыну, а потом к внуку, а

последний царь не будь плох, взял да и ушел, — просто

махнул рукой: «Ну, мол, вас, непутевые!»

И осталось то царство без начала.

Тут дьяк Болтунов, что при царе орудовал, и выскочил:

— Я, мол, товарищи, справлюсь!

400 Наговорил дьяк с три короба, все комнаты и даже

чистое поле обкричал — просто гул в ушах стоит, а

справить ничего не справил, еще больше запутал. И как

увидал, что дело плохо, прикусил язык и тоже куда-то

скрылся.

И осталось опять царство без всякого начала.

Стал народ думать-гадать, чего бы такого придумать

и без начала концы уберечь. И решили так: у одних

отнять, а другим дать, чтобы, значит, поровну у всех было.

И сейчас же все переделили.

Глядь, — что за пропасть! — у одного опять много,

а у других — ничего.

Ну, и толкутся на площади и уж песен своих не орут,

только семечки полущивают.

А приходят в это царство и прямо в самую семенную

гущу двое и с ними третье.

— Мы, — говорят, — поможем, только дайте нам

сделать по-своему.

— А вы кто такое?

— Да мы ваши — прилоги. А это наш подручный —

Бабинькин кочет.

— Бабинькин кочет! — все загалдели, всякому в ди-

ковинку: прилоги и кочет! — а как вы орудовать будете?

— Очень просто, — говорят прилоги, — мы орудовать

будем: все у нас будет по-новому, как по-старому, и

по-старому, как по-новому. Теперь министры, а у нас

будут коммиссары.

— Коммиссары! — и опять загалдели: слово-то очень, —

словцо!

— Коммиссар просвещения — Бабинькин кочет!

А тот, кто услышал свою кличку, и ну кланяться, —

умора!

— У вас коллегии, а у нас будут советы. А, главное,

чтобы все было без всякого аза. И чем меньше который

свое дело знает, тем лучше он не только дело сделает, а

и других научит, потому ему все трынь-трава. И все вы

останетесь довольны.

— Ну, что ж, вам и книги в руки, действуйте!

И разошелся народ по своим конурам и норам.

А они, голубчики, и задействовали.

401 — Первым делом, давайте, — говорят, — нам денег

больше!

Известно, было бы масло, а пирог жирный всякая

Матрена тебе сготовит.

Призамялся народ: что-то не больно охота денег-то

давать, да и кто же их знает!

— Не хотите? Ладно. Все равно, наше будет. Такое

мы найдем средство, никому и в голову не придет.

И откуда ни возьмись тридцать и три молодца, и сейчас

же замок без ключа отперли — этому они еще в Сибири

научились! — и делу крышка.

А как выгреблись сундуки, да поопустели подголовники,

и развелось по всей стране коммиссаров — Господи! что

точно и народу-то меньше, чем этих коммиссаров.

Только еще поутру глаз продерешь, а уж перед тобой

коммиссар: декрет! И точно, никому и в голову такое не

придет: вплоть до самого зачатия национализация и рек-

визиция! Ни чихнуть, ни дыхнуть — вот как! А за стол

сел полудновать, и опять коммиссар: «Давай половину!»

Ну, Бог с ним, встанешь из-за стола впроголодь, и только

что из двора, а у ворот коммиссар: «Снимай папьто!»

Такое стало, братцы, житье свободное, да привольное,

хоть святых под выноси. Закряхтел народ — надоело это

ему до невозможности, — да уж поздно: снявши голову,

по волосам не плачут.

II. Идолище поганое

Жили мы были не по добру, по-худому: ни тебе сыти,

ни тебе покоя. Чего там! — день намаешься, а придешь

домой, дома холод, и жрать нечего.

Тут какой-то и ввернись, горе-горькое:

— Чего, — говорит, — товарищи, голову повесили?

Понапритесь, да орите, прилетит на наш гик соловей.

Соловей-Разбойничек, усядется на дуб, засвистит на всю

Русь крещеную, и дело будет великое: будет мир, будет

хлеб, будет воля вольная.

Жили мы не по-хорошему, ну, от худа да беды и

поверили.

И доорались, надолопались: пришло...

402 Дождались, — — пришло: засел на дубу, да не Соловей,

не Разбойничек, а Идолище. И с ним растопыры его, вошь

острожная.

— Э-эй, вы! рыла свинячьи, — зычит поганое, —

целуй меня в пятку!

А те, как бесы-пахмутчики, налетят, наскочут.

— Хочешь мира?

— Очень.

— Вот тебе мир.

Да на шею тебе.

— Хочешь хлеба?

— Хлеба!

— Вот тебе хлеб.

Да по шее.

— Хочешь воли?

— Э-эй вы! рыла свинячьи, целуй меня в пятку!

Жили мы не по-хорошему, а теперь — теперь совсем

хорошо.

Безумное молчание

Есть молчание от великого познания — от богатства

духовного и мудрости — не всякую тайну вместить сердцу

человеческому — слабо и пугливо оно, наше сердце.

Видел я на старых иконах образ Иоанна Богослова:

пишется Богословец с перстом на устах. Этот перст на

устах — знак молчания. И этот знак заграждающий прошел

в душу народную.

А есть молчание от нищеты духовной — от душевной

скудости нашей, по малодушию и робости,

Когда на обиду смолчишь — свою горечь примешь

вольную, и молчание твое — вольный крест. Но когда

ты видишь, как на глазах у тебя глумятся и оскорбляют

безответно, и сам смолчишь, твое молчание — безумное.

Мы в смуту живем, все погублено — без креста, без

совести. И жизнь наша — крест. И также три века назад

смута была — мудровали Воры над родиной нашей, и

тяжка была жизнь на Руси.

И в это смутное время, у кого болела душа за правду

крестную, за разоренную Русь, спрашивали совесть свою:

403 «За что нам наказание такое, такой тяжкий крест рус-

ской земле?»

И ответил всяк себе ответом совести своей.

И ответ был один:

«За безумное наше молчание».

Слово о погибели Русской Земли

I

Широка раздольная Русь, родина моя, принявшая много

нужды, много страсти, вспомянуть невозможно, вижу тебя,

оставляешь свет жизни, в огне поверженная.

Были будни, труд и страда, а бывал и праздник с

долгой всенощной, с обеднями, а потом с хороводом

громким, с шумом, с качелями.

Был голод, было и изобилие.

Были казни, была и милость.

Был застенок, был и подвиг: в жертву приносили себя

ради счастья народного.

Где нынче подвиг? где жертва?

Гарь и гик обезьяний.

Было унижение, была и победа.

Безумный ездок, хочешь за море прыгнуть из желтых

туманов гранитного любимого города, несокрушимого и

крепкого, как Петров камень, — над Невою, как вихрь,

стоишь, вижу тебя и во сне и въявь.

Брат мой безумный — несчастлив час! — твоя Россия

загибла.

Я кукушкой кукую в опустелом лесу твоем, где гниет

палый лист: Россия моя загибла.

Было лихолетье, был Расстрига, был Вор, замутила

смута русскую землю, развалилась земля, да поднялась,

снова стала Русь стройна, как ниточка, — поднялись

русские люди во имя русской земли, спасли тебя: брата

родного выгнали, краснозвонный Кремль очистили — не

стерпелось братнино иго иноверное.

Была вера русская искони изначальная.

Много знают поволжские леса до Железных ворот,

много слышали горячих молитв, как за веру русскую в

срубах сжигали себя.

404 Где ты, родная твердыня, Последняя Русь?

Я не слышу твоего голоса, нет, не доносит и гари

срубной из поволжских лесов.

Или в мать-пустыню, покорясь судьбе, ушли твои вер-

ные сыны?

Или нет больше на Руси — Последней Руси бесстраш-

ных вольных костров?

Был на Руси Каин, креста на нем не было, своих

предавал, а и он любил в проклятом грехе своем свою

мать Россию, сложил песни неизбывные:

«У Троицы у Сергия было под Москвою...»

Или другую — на костер пойдешь с этой песней:

«Не шуми, мати, зеленая дубравушка...»

II

Широка раздольная Русь моя, вижу твой краснозвонный

Кремль, твой белоснежный, как непорочная девичья грудь,

златокровельный собор Благовещенья, а не вестит мне

серебряный ясак, не звонит красный звон.

Или заглушает его свист несносных пуль, обеспоща-

дивший сердце мира всего, всей земли?

Один слышу обезьяний гик.

Ты горишь — запылала Русь — головни летят.

А до века было так: было уверено — стоишь и стоять

тебе, Русь широкая и раздольная, неколебимою во всей

нужде, во всех страстях.

И покрой твое тело короста шелудивая, буйный ветер

сдует с тебя и коросту шелудивую, вновь светла, еще

светлей, вновь радостна, еще радостней восстанешь над

лесами своими дремучими, над степью ковылевою, взбуль-

ливою.

Так пошло, так думали, и такая крепла вера в тебя.

Человекоборцы безбожные, на земле мечтающие создать

рай земной, жены и мужи праведные в любви своей к

человечеству, вожди народные, только счастья ему желав-

шие, вы, делая дело свое, вы по кусочкам вырывали веру,

не заметили, что с верою гибла сама русская жизнь.

Ныне в сердцевине подточилась Русь.

Вожди слепые, что вы наделали?

405 Кровь, пролитая на братских полях, обеспощадила серд-

це человеческое, а вы душу вынули из народа русского.

И вот слышу обезьяний гик.

Русь моя, ты горишь!

Русь моя, ты упала, не поднять тебя, не подымешься!

Русь моя, земля русская, родина беззащитная, обеспо-

щаженная кровью братских полей, подожжена горишь!

III

О, моя родина обреченная, пошатнулась ты, неколеби-

мая, и твоя багряница царская упала с плеч твоих.

За какой грех или за какую смертную вину?

За то ли, что клятву свою сломала, как гнилую трость,

и потеряла веру последнюю, или за кровь, пролитую на

братских полях, или за кривду — сердце открытое не раз

на крик кричало на всю Русь: «нет правды на русской

земле!» — или за исконное безумное свое молчание?

Ты и ныне, униженная, затоптанная, когда пинают и

глумятся над святыней твоей, ты и ныне безгласна.

Безумное .молчание верных сынов твоих вопиет к Богу,

как смертный грех.

О, моя родина поверженная, ты руки свои простира-

ешь —

Или тебя посетил гнев Божий — Бог послал на тебя

меч свой?

О, моя родина бессчастная, твоя беда, твое разорение,

твоя гибель — Божье посещение. Смирись до последнего

конца, прими беду свою — не беду, милость Божию, и

страсти очистят тебя, обелят душу твою.

Скажу тебе со всей болью моей — не лиха, только

добра и тишины я желаю тебе — духа нет у меня: что

я скажу в защиту народа моего? И стыдно мне — я

русский, сын русского.

О, моя родина горемычная, мать моя униженная.

Припадаю к ранам твоим, к горящему лбу, к запекшимся

устам, к сердцу, надрывающемуся от обиды и горечи, к

глазам твоим иссеченным — —

Я не раз отрекался от тебя в те былые дни, грозным

словом Грозного в отчаянии задохнувшегося сердца моего

проклинал тебя за крамолу и неправду твою.