36 Солдат один из волынского полка стрельнул, «да в свою

бабу и угодил».

— Спохватился дурак, да поздно. Заплакал. Тут все и

повернули ружья да в городовых. Какая же война? Все

продано.

По обеде вышел я на волю — чего там на воле?

А там земля шаталась.

И вековая стена вот-вот рухнет.

Пробрался я к Семеновскому мосту и повернул на

Фонтанку к «князю обезьяньему» M. М. Исаеву. Посидел

немного и домой. Выхожу из ворот.

— Матушки, горит! — закричала старуха, шла она

шаталась с своим шитым мешком, чиновница.

— Что горит?

— Окружный горит.

«Окружный горит!» Посмотрел я вверх, а там дым —

длинный — идет — и идет —

— Окружный горит и Комендантское! — сказал студент.

— Потушите огонь! — слышу.

— Предварилка горит! — крикнула барышня, раскрас-

невшаяся, бежит она по Фонтанке к Литейному.

Петербург горел — горели черные гнезда: суд, война

и неволя.

Земля шаталась.

В седьмом часу зажег я лампу, присел к столу повесть

оканчивать о Антиохе — царе сирийском и Аполлоне

Тирском и вдруг слышу, точно ребятишки что-то перека-

тывают — шарики? И вот опять — шарики катятся!

Открыл я форточку. И понял: не ребятишки, это у нас

стреляли на Васильевском Острове.

И туман, заволокший мне душу, рассеялся, точно эти

звуки были утренним светом, а сердце, вздрогнув, робко

дрожало.

И всю ночь я слушал.

Будто летел — с волною в грозу.

37 XI

НА СВОЕЙ ВОЛЕ

До рассвета всю ночь и с рассветом, как ночью, не-

угомонно — или конца не будет? — на воле точно

ребятишки перекатывали — катали шарики.

И от этих слепых игрушечных шариков, суд творивших

непосужаемый, сердце робко дрожало.

Стреляли по нашей линии. И казалось, около дома —

в наш дом стреляют. Прохожие и солдаты забегали во

двор, жались под аркой. Тут же и ребятишки: им очень

весело — от каждого выстрела они шарахались во двор

и опять пробирались к воротам — очень весело!

Стою у окна — если б на волю! Да куда уж, и носа

не высунешь. Повести моей оставалось конец, и я сел

писать. И к обеду кончил — о Антиохе — царе сирийском

и Аполлоне Тирском.

Во двор вбежали солдаты: было подозрение, что у нас

на чердаке городовой спрятался. Я заглянул в окно (живем

мы как раз под чердаком), а уж солдаты ружья подня-

ли

Беспокойно было на воле.

Яркий солнечный день.

«На своей воле» ходил народ с темным сердцем и

открытым, с доброй волей и злым умыслом.

Стояли кучками, слонялись. Ну как на Пасху. И красные

лоскутки у всякого — пасхальные.

— Теперь нужна еремеевская ночь, — говорит какой-то,

Бог его знает, переплетчик, и смотрит на молодого солдата

с таким белым нежным лицом, как у барышни.

Солдат не понимает и только чувствует что-то страшное

в этом имени — «еремеевская!»

— Если Родзянко сказал, что так надо, значит уж так

надо! — отвечает он растерянно, будто оправдываясь за

вчерашний день и ночь.

Вдруг совсем рядом над самым ухом закатались эти

шарики и, как на зов, откуда-то выбежали солдаты —

ружья наперевес. И было чудно смотреть, как они бежали,

и словно не по-настоящему, а в игру такую играли. Они