389 Весь Петербург, вся Россия за эти годы переезжала и

реорганизовывалась.

С угасающим сердцем Блок читал свои старые стихи.

«В таком гнете писать невозможно».

И как писать? После той музыки? С вспыхнувшим и

угасающим сердцем?

Ведь, чтобы сказать что-то, написать, надо со

всем железом духа и сердца принять этот «гнет» —

Россию, такую Россию, какая она есть сейчас,

всю до кости, русскую жизнь, метущуюся из

комнаты в комнату, от дверей к дверям, от ворот

до ворот, с улицы на улицу, русскую жизнь со

всем дубоножием, шкурой, потрохом, орлом и

матом, Россию с великим желанным сердцем и

безусловной свободной простотой, Россию — ее

единственную огневую жажду воли.

Гоголь —- современнейший писатель — Гоголь! — к

нему обращена душа новой возникающей русской лите-

ратуры и по слову и по глазу.

Блок читал старые свои стихи.

А читал он изумительно: только он один и передавал

свою музыку. И когда на вечерах брались актеры, было

неловко слушать.

Ритм — душа музыки, и в этом стих.

Стихи не для того, чтобы понимать, их и не надо

понимать, стихи слушают сердцем, как музыку, а акте-

ру — профессиональным чтецам — не ритм, выраже-

ние — всё, а выражение ведь это для понимания, чтобы,

слушая стих, лишенные «уха», мух по-собачьи не ловили.

Про себя Блока будут читать — «стихи Блока», а с

эстрады больше не зазвучит — не услышишь, если, ко-

нечно, не вдолбят актеру, что стих есть стих, а не раз-

говоры, а безухий есть глухой.

У Блока не осталось детей — к великому недоумению

и огорчению В. В. Розанова! — но у него осталось больше,

390 И нет ни одного из новых поэтов, на кого б не упал луч

его звезды.

А звезда его — трепет сердца слова его, как оно

билось, трепет сердца Лермонтова и Некрасова — звезда

его незакатна.

И в ночи над простором русской земли, над степью и

лесом, я вижу, горит — — В КОНЦЕ КОНЦОВ

Россия! — разговор на долгие годы, а спор бесконечный.

Всякий тут свое — и по-своему прав.

Один жаловался:

— была у него земля — отняли, а сколько труда

положено!

Другой о доме:

— дом был в Петербурге — какой домина! —

и дом забрали.

Третий о деньгах и драгоценностях:

— в Банке! в сейфе хранились — большой ка-

питал! — и все пропало.

Я же сказал:

— Да, это обидно, я понимаю. А у меня ничего не

было: ни земли, ни дома, ни денег в Банке, ни драгоцен-

ностей в сейфе, только эти руки да это — — и одна

постоянная тревога: с квартиры погонят! У меня ничего

не отняли.

— Как не отняли! — вступился еще один: этот ни на

что не жаловался, этот все «объяснял», и что «землю

отняли», и что «дом заняли», и что «деньги пропали», —

да вы же потеряли больше, чем землю, дом и деньги, вы

лишились тех условий работы, при которых вы писали.

— Да, конечно.

И подумал:

«Да, я тоже потерял. А ведь мне и в голову не

приходило! Конечно ж, потерял. Ну, а мои чувства —

жарчайшие чувства, и слова, вышедшие из этих чувств,

и мои сны — это я получил в жесточайшие дни и пропад!»

— А знаете, что я заметил, — сказал я, — и не только

на себе, а и на тех, кто пронес революцию в России,

392 Страду пережил в России — мы ведь все вроде как

заворожены! — и вот чуть только повеет весть о какой-то

надвигающейся в мире грозе, и вдруг тебе станет весело.

— Падаль почуяли?

— Не-ет — «падаль!» — ну, вот я по моему малокровию

и смертельной зябкости, ведь я же — за самые нерушимые

китайские стены: никогда не выйти из комнаты, сидеть

в углу у своего стола и чтоб — —

— Чай пить?

— Да, хотя бы и чай пить — — и чтобы было все

так, как есть, плохо ли, хорошо ли, только б неизменно

и нерушимо! А по душевной моей недотрогости: ведь мне

больно от кошачьего писка, не только там от человеческих

— — так почему же мне-то вдруг становится необыкно-

венно весело, когда там за окном, я чую, надвигается в

мире гроза?

!? — — —

— — в мире такая теснота везде колючая — — или

это? вот то, что я понимаю, и всё мы понимаем, пере-

жившие в России страду! и в этом наша какая-то вера в

бурю: вот надвигается в мире, идет и придет, наконец,

подымет и развеет — развущит! Есть непробиваемая че-

ловеческая упрь! И все-таки, не-ет! и на тебя придет си-

ла! — и станет тогда на земле легко —

!? — —

— — знаю! — если бы революции «освобождали»

человека, какой бы это был счастливый человек! — знаю,

никакие революции не перевернут, ну скажу так: «судьбы,

которую конем не объедешь!» И все-таки — или это от

тесноты невозможной, в которой живем мы? — когда

подымается буря — —

конец . НЕУГАСИМЫЕ ОГНИ

Живо встает старая память — ночные успенские крест-

ные хода.

Ночь — долгая служба в Успенском: темучая темь и

из тьмы костер — тоненькие свечи перед образом Вла-

димирской Божьей Матери, да в темных углах у мо-

щей — у Ионы митрополита («пальцем погрозил на фран-

цузов», так и лежит — палец согнутый!) и у Филиппа

митрополита (которого задушил Малюта Скуратов!), тем-

ные вереницы через собор к мощам, старинный «столпо-

вой» распев — в унисон ревут басы, да звенящий переклик

канонархов, а под конец густой кадильный дым к голу-

беющим утренним сводам — тропарь Преображенью —

так при царе Иване, так при Годунове, так при

Алексее Михайловиче: столповой распев — костер

из тьмы — голубеющий рассвет — тропарь Пре-

ображенью —

— — —

За Москва-рекой заря — по заре, разгораясь, звон

из-под Симонова. Белая — заалела соборная церковь Бла-

говещения.

Веки у меня тяжелые — вся вторая неделя Госпожинок

крестный ход, ночь не спишь; глаза вспугнуты — авгус-

товский утренник, колотит дрожь; трепетно смотрю, как

в первый раз: закричит серебряный ясак от Успенского,

мохнатые черные лапы ухватятся за колокол — лапищей

на доску плюх — — и живой стеной под перезвон

поплывут хоругви — тускло золото, сыро серебро, мутен

жемчуг —

«Апостолы идут навещать Богородицу»!

За Москва-реку — за Симонов — за Воробьевы горы лучевой

надземницей красный звон.