34 Пременно кончить к какому-то сроку, и я боялся, что не

успею.

Туманно было на душе, и внятно: я прислушивался,

точно ждал чего-то.

*

В субботу до всенощной приезжал с Охты Иван Ни-

колаевич Пантелеев, спутник наш на старые могилы в

Рим — в канун войны привелось побывать в Риме, и

память о нем неизбывна.

— На Охте пристава укокошили!

Иван Николаевич молодой, здоровый, — поглядишь на

него, сам помолодеешь, и как стал он рассказывать о

своей Охте, показалось тогда, так вот и распахнется дверь

и выпустят всех на волю.

Мечталось о «воле», как о хлебе.

Попили мы чайку с Иваном Николаевичем, вспомянули

Рим, старую Аппиеву дорогу, потолковали о войне —

пожелали ей скорого конца, пошел я провожать гостя, а

кстати, думаю, газету куплю. Попрощались, вышел я на

Средний проспект и хоть бы один газетчик, пустынно, и

трамваи без огоньков один за другим — в парк.

И нестрашным показался мне патруль: шли солдаты,

нос в землю, тяжело.

А неужто и вправду, вот так и распахнется дверь?

Мечталось о «воле», как о хлебе.

*

В воскресенье выдался ясный день с морозцем.

И было «знамение» над Петербургом: явились на небе

четыре багряных солнца, серебряный пояс опоясал небо,

и по поясу против багряных пять белых солнц, а от

солнца к солнцу радуга, а над радугой венец.

Я прошел до Казанского собора, а с улиц вылезали и

ползли мне навстречу — лица необычные: перекошенные,

передернутые, сухие, колчепыги, завитнашки, — это ли

обида выползала из своих скрытий, углов и норей —

сползались придушенные и придавленные — обида вы-

ходила со своей горечью творить суд непосужаемый.

Вечером пугали водой: вода станет, а на Неву не дадут

с ведром ходить. Большое было смятение по дому.

А у меня на душе, как туман.

35 До поздней ночи писал я старинную повесть, и лег с

думою о грядущих грозных днях.

И приснилось мне:

— — надел я, как маску, картину Гончаровой

«Ангел, страж Софии цареградской» и синюю,

расшитую шелками, китайскую кофту на красном

шелку, поднял суконный черный воротник и по-

полз на четвереньках. Слышу, говорят:

«Потушите огонь!»

И несколько раз повторяет:

«Потушите огонь!»

А я и в маске, но мне все видно: освещенная

комната — очень светло, а электричество не

горит. Стучат. Хочу зажечь, кручу выключатель.

Нет, не горит.

И очутился я в лодке. Море. Синее китайской

кофты. И солнце. Больно смотреть. Лодка летит.

Слышу:

«Я буду сеять по небесному полю!»

Я посмотрел через глаза свои назад: там обла-

ка — облака ползут, как те на Невском, переко-

шенные, передернутые, сухие, колчепыги, завит-

нашки.

«Как же я буду, — говорю, — сеять по небесному

полю?»

Лодка летит.

И впереди, куда летит моя лодка — грозовая

туча. Туча растет — ползут облака. Вот завились

и, вливая в пучину великий вал — «Душу вы

мою размозжили!» — погасили свет.

*

Поутру в понедельник приходит Терентий Ермолаич,

полотерный мастер, по счету получить.

— Ну, что, — говорю, — как на Невском?

А он смотрит весело и шинель его солдатская расстег-

нута.

— Войне конец.

Не знаю, такой хмурый, выпрямился.

Рассказал он мне, как вчерашний день у Знаменской