1 Знаки, повторение коих мы замечаем в жизни разных народов,

существуют в действительности лишь в группах множества других

признаков, как конкретные явления, то мы принуждены будем гово-

рить, например, не о том, что единое в себе и неизменное христиан-

ство разлилось по цивилизованному миру, а лишь о том, что

христианство в виде первоначально определенного возбуждения бы-

ло поводом возникновения целой цепи христианств, весьма различ-

ных между собой, если рассматривать их в их конкретности. Есть не

только восточное и западное, но и русское, польское, немецкое хри-

стианство и даже немецкие христианства. Вся сила в том, чтобы не

принимать своих абстракций за сущности, что, однако, делается, ког-

да рассматривают, например, христианство независимо от среды, в

коей оно проявляется.

1 Другой пример, поясняющий свойства традиции, представляют

1 странствующие повести и рассказы. О многих из них мы, благодаря

j мастерам особого рода литературных исследований, как Бенфей, Либ-

1 рехт и многие другие, можем сказать, что их мотивы обошли без ма-

' О подражательности, как средстве образования национальностей: Беджгот.

Естествознание и политика. Стр. 134 и след.

6 А.А. ПОТЕБНЯ 161

лого весь земной шар, перебывали и остались у множества народов,

начиная от японцев и готтентотов. Казалось бы, что эти странствова-

ния суть очевидные доказательства способности всех народов воспро-

изводить одно и то же содержание. Но, спрашивается, имеем ли мы

основание назвать эти географические и хронологические передви-

жения жизнью в том смысле, в каком мы приписываем жизнь языку?

Конечно, да. Если же так, то к странствующим литературным моти-

вам должен быть приложен тот взгляд, которого мы держимся отно-

сительно форм языков.

Важность грамматической формы состоит в ее функции, которая,

конечно, должна иметь место прикрепления. Подобным образом

главное в странствующем рассказе есть то, как он действует, т.е. по-

нимается и применяется на каждой точке своего пути.

Весьма почтенные литературные исследования таких рассказов со

стороны их абстрактного тождества по своему характеру и значению

равняются таким грамматическим исследованиям, которые рассмат-

ривают не формы, а их препараты, лишенные функции, т.е. жизни.

Признание, что мотивы странствующих повестей неизменны, рав-

носильно с господствующим мнением, что значение корня остается

неизменным во всем семействе слов и падает вместе с этим послед-

ним.

То же самое можно сказать о всех художественных произведени-

ях. Жизнь их состоит в том, что они понимаются и как понимаются.

В противном случае о них стоит говорить не более, как о глыбе кам-

ня, куске полотна и пр. Если же так, то кто станет утверждать, что

понимание и влияние произведений греческого ваяния одно и то же

в цветущие времена Греции и теперь? Тогда и теперь - это совер-

шенно различные произведения искусства, имеющие лишь один и тот

же материальный субстрат, но не одну и ту же, так сказать, душу.

Эти различия изменяются не только по времени, но и по народам.

Если бы языки были только средствами обозначения мысли уже

готовой, образовавшейся помимо их, как действительно думали в

прошлом, отчасти и в нынешнем веке, то их различия по отношению

к мысли можно бы сравнить с различиями почерков и шрифтов од-

ной и той же азбуки. Нам более или менее все равно, каким почерком

ни написать, каким шрифтом ни напечатать книгу, лишь бы можно

было разобрать; так было бы безразлично для мысли, на каком языке

ее ни выразить. При таком положении дела было бы вероятно, что

как скоро распространилось бы убеждение, что разница между язы-

ками лишь внешняя и несущественная, что привязанность к своему

языку есть лишь дело привычки, лишенной глубоких оснований, то

люди стали бы менять язык с такой же легкостью, как меняют

платье. В результате можно бы ожидать того, что подобно тому, как

ради известных удобств филологи приспособляют латинский язык ко

множеству различных языков и как устанавливаются общие системы

мер и весов, рано или поздно был бы принят скорее всего совершенно

искусственный, наиболее легкий и простой общий язык. Можно бы

ожидать, что такой язык, зародившись на вершинах интеллигенции,

имеющей уже и теперь общие искусственные языки для глаз, каковы

цифры, алгебраические, химические и метеорологические знаки, по-

степенно спускался бы в низшие сферы и наконец обнял бы все че-

ловечество. Но нашему веку принадлежит открытие, что языки

потому только служат обозначением мысли, что они суть средства

преобразования первоначальных, доязычных элементов мысли; пото-

му в этом смысле они могут быть названы средствами создания мыс-

ли. Языки различны не только по степени своего удобства для мысли,

но и качественно, то есть так, что два сравниваемые языка могут

иметь одинаковую степень совершенства при глубоком различии сво-

его строя. Общечеловеческие свойства языков суть: по звукам - чле-

нораздельность, с внутренней стороны - то, что все они суть системы

символов, служащих мысли. Затем все остальные их свойства суть

племенные, а не общечеловеческие. Нет ни одной грамматической и

лексической категории, обязательной для всех языков.

Хотя в настоящее время языкознание большей частью не в состо-

янии уследить за тем, каким образом первоначальная техника мысли,

условленная языком, сказывается в сложных произведениях мысли;

но тем не менее стоит прочно то положение, что эта техника гораздо

важнее для совершенства и качества произведения мысли, чем на-

пример, приемы, орудия и материалы рисования, живописи, гравюры

для произведений этих искусств.

Эта техника, знаем ли мы об этом, или нет, непременно сказыва-

ется во всем, что бы мысль ни создала через посредство языка^ Рас-

сматривая языки, как глубоко различные системы приемов

мышления, мы можем ожидать от предполагаемой в будущем замены

различия языков одним общечеловеческим - лишь понижения уров-

ня мысли. Ибо если объективной истины нет, если доступная для че-

ловека истина есть только стремление, то сведение различных

направлений стремления на одно не есть выигрыш.

Язык не есть только известная система приемов познания, как и

познание не обособлено от других сторон человеческой жизни. По-

знаваемое действует на нас эстетически и нравственно. Язык есть

вместе путь осознания эстетических и нравственных идеалов, и в

этом отношении различие языков не менее важно, чем относительно

познания. (Необязательность эстетических идеалов, см.: <Из зап. по

теории словесности>, стр. 109 и ел.).

Язык можно сравнить со зрением. Подобно тому, как малейшее

изменение в устройстве глаза и деятельности зрительных нервов нс-

Лишь при помощи языка созданы грамматические категории и параллельные

им общие разряды философской мысли; вне языка они не существуют и в разных

языках различны. Самое содержание мысли относится к этим категориям различно в

разных языках даже народов сродных и живущих в сходных физических условиях.

избежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерца-

ние человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать

без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли. Влия-

ние всякой мелочи языка на мысль в своем роде единственно и ничем

незаменимо.

Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к

другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения

своей мысли, притом так, что усиление его воли лишь изменяет ко-

лею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияние лишь посредст-

венно. Это усиление может быть сравнено с тем, что делает

стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы. Это сознавалось с

большей или меньшей ясностью уже давно, в посвящении граммати-

ки Ломоносова. И наоборот, если два и несколько языков довольно

привычны для говорящего, то вместе с изменением содержания

мысль невольно обращается то к тому, то к другому языку. Мне ка-

жется, это можно наблюдать в некоторых западно-русских грамотах,

в коих, смотря по содержанию речи, выбивается наверх то польская,

то малорусская, то церковнославянская струя. Это же явление со-

ставляет реальное основание ломоносовского деления слога на воз-

вышенный, средний и низкий.

Примером того же служит двуязычность высших классов русско-

го общества.

<В этом, вполне русском, семействе Тютчевых, - говорит Аксаков,

- почти исключительно господствовал французский язык, так что

не только все разговоры, но и вся переписка родителей с детьми и

детей между собой, как в ту пору, так и потом в течение всей жизни

велась не иначе, как по-французски. Это господство французской ре-

чи не исключало у Екатерины Львовны (матери Ф.И.Тютчева, ум. в