— Безумие редко оправдывают, особенно если факты изобличают, мистер Брэдли.

Он никогда не назовет меня Лен, подумал Брэдли. Даже после всего, что я для него сделал. Он будет идти на смертную казнь, называя меня «мистер Брэдли».

— Редко не значит никогда, Джордж.

— Нет, но я не безумен сегодня, и я был в здравом уме, когда я сделал то, что сделал. Я никогда не был более здравым, на самом деле. Вы уверены, что Вы хотите услышать то, что я не рассказал присяжным? Если Вы не хотите, я промолчу, но я все же должен предложить Вам это.

— Конечно же, я хочу услышать, — сказал Брэдли. Он взял в руки ручку, но намерения записывать что-либо не имел. Без каких-либо записей, он ограничился прослушиванием истории, которую рассказал Джордж Халлас своим гипнотизирующим южным акцентом.

2.

Моя мать, обладая крепким здоровьем на протяжении всей своей короткой жизни, умерла от тромбоэмболии легочной артерии через шесть часов после моего рождения. Это случилось в 1969 году. Вероятнее всего причину стоило поискать в генетике, потому что на тот момент ей исполнилось всего лишь двадцать два года. Мой отец был на восемь лет старше её. Он был хорошим человеком и хорошим отцом. Он вкалывал инженером на шахте и до тех пор, пока мне не исполнилось восемь, работал в основном в Юго-западном регионе. У нас была гувернантка, сопровождающая нас повсюду. Её звали Нона Маккарти, я же называл её мама Нона. Она была черной. Я думаю, отец спал с ней, хотя каждый раз, когда я нырял к ней в постель, частенько по утрам – мама Нона всегда была одна. Были ли они близки или нет, для меня это не было важно. Я даже не задумывался, что она была черной. Нона всегда была добра ко мне, она готовила завтраки в школу, читала сказки на ночь, когда мой отец не мог этого сделать лично, и для меня это было все, что имело какое-нибудь значение. У меня не было семьи в традиционном представлении, я это хорошо понимаю, но я все равно был счастлив.

В 1977 году мы переехали на Восток, в Тэлбот, штат Алабама, недалеко от Бирмингема. Город-гарнизон Форт Джона Хью также находился в шахтерском регионе. Мой отец занимался там восстановлением шахт компании «Удача» — номер Один, Два и Три — и внедрением современных экологических стандартов при бурении новых шахтных стволов, что положило начало системе утилизации отходов во избежание загрязнения местных вод. Мы проживали в маленьком домике, коммунальные услуги за который оплачивались компанией «Удача». Домик очень понравился маме Ноне, мой отец переделал гараж в две жилые комнаты для нее. Я думаю, так он мог больше времени проводить с ней. Я помогал отцу делать ремонт в выходные дни, подносил доски, гвозди, и все, что он еще просил. Это было хорошее время для нас. Я проучился в одной и той же школе в течение двух лет, достаточно долго для того, чтобы завести друзей и познать хоть немного стабильности.

Одной из моих подружек была девочка, живущая по соседству. И все между нами должно бы было происходить, словно в телевизионном сериале или бульварном романе: мы бы обменялись первым поцелуем в шалаше на верхушке большого дерева, она влюбилась бы в меня, и мы отправились на выпускной бал рука в руке. Но ничего этого не случилось между мной и Марли Джейкобс по двум причинам.

Отец говорил, что нет ничего более жестокого, чем вселять лживые надежды в ребенка, и он никогда не давал мне повода поверить, что мы останемся в Тэлботе навсегда. Да, я, скорее всего, проучился бы в школе Мэри Дэй до четвертого или пятого класса, но контракт между «Удачей» и отцом заканчивался, и в конечном итоге мы бы все равно двинулись бы дальше в путь. Возможно, вернулись бы в Техас или Нью-Мексику; а возможно добрались бы до Западной Вирджинии или Кентукки. Я понимал все это, и мама Нона понимала тоже. И воспринимал как должное. В данных вопросах отец был боссом, он был прирожденным лидером, и он любил нас. Это, конечно же, только мое скромное мнение, но честно говоря, я сомневаюсь, что можно было бы найти лучшего отца.

Вторая причина – в самой Марли. Она была... в настоящее время существует официальный термин «задержка психического развития», но в те дни местные жители говорили, что она «блаженная». Вы можете считать это слишком жестоким, Мистер Брэдли, но оглядываясь назад, я считаю, это не слишком противоречило истине. Даже поэтично. Она видела мир очень просто. И иногда – даже может быть часто – это было к лучшему. Опять же, это только мое скромное мнение.

Мы учились в третьем классе, и все бы ничего, но на тот момент Марли было уже 11 лет. Она конечно бы перешла и в четвертый класс, но в ее случае это было бы просто движение по течению. Вот как это происходило в таких небольших городках, как Тэлбот в то время. Впрочем, клинической идиоткой она не была. Она немного читала, кое-что усвоила из сложения, а вычитание одолела полностью. Я пытался объяснять ей все эти премудрости в доступной форме, но достучаться до неё не всегда было возможно.

Мы никогда не целовались в шалаше на дереве — мы никогда не целовались вообще, — но мы всегда держалась за руки, когда шли в школу утром и обратно после обеда. Вид у нас при этом был откровенно комичный, я был похож на креветку рядом с Марли — высокой и мускулистой, её рост превышал мой сантиметров на десять, и у неё уже явно просматривались небольшие груди. Именно она предлагала идти, взявшись за руки, а мне было все равно. Я был еще глуп, а она была блаженной. Со временем, может быть, мне стало бы скучно с ней, но мне было всего девять лет, когда она умерла, возраст, когда дети воспринимают вещи такими, какими они есть. Я считаю, что это дар небес. Если бы все были бесхитростными, как вы думаете, у нас по-прежнему были бы войны? Мне кажется, что нет.

Если бы мы жили на один километр дальше, мы бы садились на автобус, Марли и я. Но так как мы жили очень близко к Мэри Дэй – всего в шести или восьми кварталах, — мы ходили туда пешком. Мама Нона давала мне мой завтрак, приглаживала вихор, который вздыбился на моей голове, и, провожая меня к двери, говорила: хорошо веди себя, Джордж. Марли ждала меня дома, одетая в платье и детский пуховый комбинезон, с ланч-боксом в руке. Я и сейчас вижу этот ланч-бокс. На нем красовался портрет Стива Остина, Человека, который стоит три миллиарда. Её мать стояла на пороге, и она говорила мне: "Привет, Джордж", а я отвечал: "Привет миссис Джейкобс", и она: "Хорошо ведите себя", и Марли: "Мы всегда хорошо себя ведем, мама". Она брала меня за руку, и мы шли по тротуару. Первый квартал мы проходили в гордом одиночестве, чуть дальше, из переулка Рудольфа Акра на нас вываливались другие дети. Оттуда, где жили семьи военных: жилье там стоило дешево, да и Форт Джона Хью был всего лишь в восьми километрах на север, если ехать по 78 шоссе.

Мы вдвоем действительно выглядели забавно – в ее худой, как у комара руке, подлетает до головы и, опускаясь, хлопает по колену, покрытому струпьями, ланч-бокс со Стивом Остином и легким завтраком — но я не помню, чтобы наши маленькие товарищи когда-нибудь насмехались над нами или дразнили нас. Может быть, они и делали это один или два раза, иначе дети не были бы детьми, но все было без злобы и без последствий. Иногда, когда тротуар был заполнен снующими туда-сюда школьниками, кто-то из мальчишек мог крикнуть: Эй, Джордж, покидаем мяч после школы, или девчонок: Эй, Марли, твоя мама заплела тебе сегодня в волосы красивые ленточки.

Этого типа я никогда раньше не видел рядом с нами. Этого мерзкого мальчишку.

Как-то после школы Марли не вышла во время во двор. Это было вскоре после моего девятого дня рождения, так как мой бейсбольный «Tap Ball» был со мной. Это мама Нона подарила мне его, продержался он не долго — я бил по нему слишком сильно, и эластичный каучук в итоге не выдержал и порвался, — но в тот день он был со мной, и я получал удовольствие, подбрасывая его и ожидая Марли. Никто никогда не говорил мне, что я должен был её дожидаться, но я все равно ждал.

И вот, наконец-то, она появилась, вся зареванная. Ее лицо было пунцовым, а из носа текли сопли. Я спросил ее, что случилось, и она сказала мне, что не нашла свой ланч-бокс. Она рассказала, что как обычно, пообедала, и затем, как обычно, положила его на полку в раздевалке рядом с ланч – боксом с розовой Барби Кэти Морс, но когда прозвучал последний звонок, ланч-бокс исчез. Кто-то украл его у меня, сказала она.

Да нет, просто кто-то спрятал его, вот увидишь, завтра утром он будет на месте, ответил я. Теперь прекрати ныть и успокойся. Ты похожа на поросенка.

Мама Нона всегда проверяла, есть ли у меня платок, когда я выходил из дома, но, как и все другие мальчишки, я вытирал нос рукавом, потому что пользоваться платком было по-девчоночьи. Он был чистым и накрахмаленным, когда я достал его из заднего кармана моих брюк, чтобы вытереть сопли на ее лице. Марли перестала плакать и улыбнулась мне; мне щекотно, — сказала она. Затем она взяла меня за руку, и мы пошли домой, как делали это каждый день, при этом она стрекотала без умолку. Но это мало беспокоило меня, потому что, по крайней мере, она забыла про свой ланч-бокс.

Другие дети потихоньку разбрелись по домам, но мы все еще слышали их смех и крики в переулке Рудольфа Акра. Марли, как обычно, болтала без остановки ни о чем и обо всем сразу, что приходило в ее голову. Я пропускал ее слова мимо ушей, вставляя иногда Да, УГУ – УГУ, А правда ли это? и мечтал, как приду домой, запрыгну в старые вельветовые брюки — если у мамы Ноны не будет срочной работы для меня — схвачу свою бейсбольную перчатку и стремглав понесусь на площадку на Оук-стрит, чтобы присоединиться к остальным ребятам, и вдоволь побросать мяч, пока мамы не позовут всех на ужин.

Но тут мы услышали, как кто-то кричит нам с другой стороны Школьной улицы. Это было похоже на рев осла или лай собаки.

— ЭЙ! ЛЮ-БОВ-НИЧ-КИ! ДЖОРДЖ И МАРЛИ!

Крик прекратился, и мы увидели небольшого мальчишку, который стоял возле маленькой рощицы на другой стороне улицы. Я никогда не видел его раньше, ни в Мэри Дэй, ни в каком-либо другом месте. Его рост не превышал метр тридцать, и он был толстяком. Он носил серые шорты, которые доходили до колен. Зеленый, с оранжевыми полосками свитер обтягивал его пухлый живот и дряблую мальчишечью грудь. На голове у него была бейсболка, та самая, смешная, с пластиковым пропеллером на макушке.

Его фигура была рыхлой и крепкой одновременно. Его волосы были одного цвета с оранжевыми полосками его свитера — такие рыжие, что не могли понравиться никому. Но и они раздражали меньше, чем его уши, похожие на капустные листья. Его нос был просто маленьким круглым пятном под глазами, зеленее которых я никогда не видел. У него был маленький рот Купидона, с пухлыми губками, настолько красными, что, казалось, они были накрашены помадой его матери. У меня, конечно, было много друзей с красными губами, но не настолько красными, как у этого ужасного мальчишки.

Мы замерли на месте. Поток болтовни Марли приостановился. На ней были очки типа «кошачий глаз» с розовой оправой, а за их линзами ее глаза расширились и стали похожими на блюдца. И тут маленький мальчишка, на вид ему было не больше шести или семи лет, — приоткрывает свои пухлые красные губы и начинает изображать поцелуи. Затем он кладет руки на свой зад, и начинает раскачиваться взад и вперед перед нами.

— ДЖОРДЖ И МАРЛИ! ВОТ ТАК ВОТ ТРАХАЮТСЯ В ПОСТЕЛИ!

Он заревел, как осёл. Мы застыли, пораженные.

— Тебе, конечно, захочется вогнать кому-нибудь, кричит он мне с самодовольной улыбкой, которая не сходит с его красных губ. Если только ты захочешь сделать это с таким слабоумным дерьмом, как она.

— Заткнись, говорю я ему.

— А если не заткнусь, то что? — отвечает он мне.

— Тогда ты мне за это, как это говорят у вас на ферме, ответишь.

И говорю я это на полном серьезе. Мой отец был бы в ярости, если б узнал, что я собираюсь ударить кого-то меньше, чем я, но этот мальчишка не имел права говорить такие вещи. Выглядел он как маленький мальчишка, но слова, которые вылетали из его рта, были совсем не детскими.

— Отсоси мой хуй, головожопый, — кричит он мне, и затем исчезает за деревьями.

Я хотел побежать за ним, но Марли своей сильной рукой удержала меня.

— Мне не нравится этот мальчик, — сказала она.

— Мне он тоже не нравится, не слушай его, и не нужно обращать внимание на его слова. Давай вернемся домой.

Но прежде чем мы тронулись, мальчишка вновь возникает из-за деревьев, он держит в руках ланч-бокс Марли со Стивом Остином. Он размахивает им.

— Эй, придурки, вы ничего не потеряли? — кричит он. И начинает смеяться. Его смех похож на хрюканье свиньи. Он нюхает ланч-бокс, и говорит: Это должно быть воняет твоей задницей, или киской этой психически ненормальной.

— Отдай его мне, это мое! — начинает кричать Марли.

И тогда она бросает мою руку. Я пытаюсь удержать её, но она убегает от меня — наши ладони стали влажными от пота.

— Просто иди ко мне! — он продолжал дразнить её ланч-боксом.

Теперь я должен рассказать Вам о миссис Пэкхем. Она была учительницей первых классов в Мэри Дэй. Я никогда не учился у неё, так как в первый класс я пошел в Нью-Мексико, но почти все дети Тэлбота учились у неё — включая Марли — и все просто обожали ее. Даже я любил её, хотя мы сталкивались только во время перерывов, когда приходила ее очередь следить за нами. Если мы играли в выбивалки, девочки против мальчиков, она всегда кидала мяч за команду девочек. Время от времени она делала финты мячом, пряча его за спиной, и все смеялись. Она была учителем, о которых все помнят еще лет сорок после школы, она хорошо знала, как сохранить тишину и заставить заниматься даже самых невыносимых учеников, оставаясь при этом доброй и веселой.

У неё был старый синий «Бьюик Роадмастер», который все в шутку называли Бабушка Пэкхем, поскольку она никогда не ездила на нем со скоростью более 50 километров в час, не сгибающаяся, как правосудие за его рулем, и при этом — полная концентрация. Конечно же, мы не могли видеть, как она водит машину в районе, который располагался за территорией школы, но я уверен, она так же ездила и по дороге №78. И даже по федеральному шоссе. Она была сама осторожность и бдительность. Она бы никогда не причинила вред ребенку. Тем более намеренно.

Итак, Марли бросается на дорогу, чтобы забрать свой ланч-бокс. Ужасный безумец смеется и бросает его. Ланч-бокс падает на землю и раскрывается. Термос Марли катится по проезжей части. И тут я вижу синий «Бьюик», который приближается, и я кричу, чтобы Марли была осторожной, но я не сильно переживаю, так как это же Бабушка Пэкхем, она еще в квартале от нас и как всегда тащится как улитка.

— Ты отпустил её руку, это твоя вина! — это был гадкий мальчишка.

Он посмотрел на меня с улыбкой, и я увидел все его небольшие белые зубы под ощерившимися губами. И он добавил:

— Научись хоть что-нибудь держать, мудак.

Он высовывает язык и делает большой пук. И затем снова исчезает за деревьями. Миссис Пэкхем сказала, что педаль акселератора запала. Я не знаю, что написала в отчете полиция. Все что я знаю — она никогда больше не преподавала в Мэри Дэй.

В это время Марли припадает на корточки, поднимает свой термос и трясет. Все сломано, там внутри, говорит она, и начинает плакать. Я также слышал шум разбитого стекла. Она еще раз присела на корточки, чтобы подобрать ланч-бокс, и в это время педаль акселератора миссис Пэкхем запала, потому что двигатель зарычал, и «Бьюик» прыгнул вперед. Как волк на молодого кролика. Марли подскочила, с ланч-боксом в руке, прижатой к груди и с термосом в другой; она увидела приближающейся автомобиль, но не сдвинулась с места. Может быть, я мог бы броситься к ней и спасти. Может быть, а может, и нет. Возможно, если бы я бросился на дорогу, меня бы тоже сбило. Я не знаю, потому что я был также парализован, как и она. Я оставался на месте, словно прибитый гвоздями. Даже когда автомобиль сбил её, я не шелохнулся.

Даже не повернул головы. Я только проводил взглядом ее полет, падение и то, как она ударилась своей бедной, не все понимающей головой об асфальт. Сразу после этого я услышал крики. Это кричала миссис Пэкхем. Она выходит из своего автомобиля, она падает, она поднимается, ее колени в крови, и она бежит к Марли, лежащей на дороге с пробитой головой, из которой медленно вытекает кровь. И тогда я тоже побежал. Я бежал, и когда я пробежал достаточно далеко, чтобы иметь возможность рассмотреть, что творится за деревьями в роще, я повернул голову. Не было никого.

3

Джордж Халлас замолчал и закрыл лицо руками. Наконец он убрал их.

— Вы в порядке, Джордж? — спросил Брэдли.

— Да, только немного мучает жажда. Я не привык столько говорить. Было не так много возможностей записать кассету с признаниями в камере смертников.

Брэдли подал знак МакГрегору. Надзиратель вынул наушники и встал.

— Закончили, Джордж?

Халлас помахал головой.

— Я только начал. Если вы, конечно, хотите услышать продолжение.

— Мой клиент желает стакан воды, мистер Мак-Грегор, сказал Брэдли. Это возможно?

МакГрегор подошел к двери диспетчерской, и что-то коротко сказал в домофон. Брэдли воспользовался возможностью, чтобы задать вопрос Халласу о величине школы Мэри Дэй. Халлас пожал плечами.

— Маленькая школа в маленьком городишке. Не более ста пятидесяти учеников, как я думаю, с первого по пятый класс.

Открылась дверь диспетчерской. Появилась рука с бумажным стаканчиком. МакГрегор взял его, и протянул Халласу, который осушил его в два глотка и затем поблагодарил охранника.

— Не стоит, — сказал МакГрегор. Затем он вернулся в свое кресло, вставил наушники и углубился в свою музыку.

— И этот гадкий мальчишка... он был рыжим? Действительно рыжим?

— Больше чем рыжим. Почти огненно оранжевым.

— И если бы он учился с Вами в одной школе, Вы бы узнали его?

— Да.

— Но не ты и не Марли не узнали его?

— Нет. Я никогда не видел его ни в школе, ни за ее пределами.

— Но как тогда у него в руках оказался ланч-бокс Марли?

— Я не знаю. Но это не самое главное.

— То есть Джордж?

— Как он смог исчезнуть из рощицы? Вокруг нее была только открытая лужайка. Он просто исчез.

— Джордж?

— Да.

— Вы уверены, что там на самом деле был маленький мальчик?

— Ланч-бокс Марли, мистер Брэдли. Он реально валялся на дороге.

В этом я не сомневаюсь, подумал Брэдли, коснувшись своего блокнота пером шариковой ручки. Если, конечно, Марли не была с ним с самого начала...

Или (может быть, это была и дикая мысль, но разве удивительно иметь дикие мысли, когда слушаешь рассказ убийцы маленького ребенка?), может быть, это ты взял коробку, Джордж? Может быть, это ты бросил её на дорогу, потому, что она раздражала тебя?

Брэдли поднял глаза от блокнота, и, по выражению глаз своего клиента, он увидел, что его мысли отражаются на его лице словно напечатанные на телетайпной ленте. Ему стало стыдно.

— Вы хотите услышать продолжение? Или вы уже окончательно сделали свои собственные выводы?

— Вовсе нет, сказал Брэдли. Пожалуйста, продолжайте.

Халлас отставил в сторону стакан, и продолжил свою историю.

4.

В течение пяти или чуть более лет я постоянно вспоминал этого ужасного маленького мальчишку с морковными волосами и кепкой с пропеллером, но постепенно воспоминания сошли на нет. Я пытался убедить себя в том, мистер Брэдли, что это был всего лишь несчастный случай, что акселератор на машине миссис Пэкхем действительно запал, как это иногда бывает, и что мальчишка действительно скрылся в рощице... дети иногда бывают жестокими, Вы знаете.

Мой отец завершил свою миссию на шахтах «Удачи» и мы переехали в Восточный Кентукки, где он продолжал заниматься тем же, чем занимался в штате Алабама, но в больших масштабах. Эти шахты расположены в разных частях мира, как Вы знаете. Мы прожили достаточно долго в Айронвилле для того, чтобы я смог окончить среднюю школу. Там, по большей части, от скуки, я записался в театральный кружок. Люди умирали со смеху, когда узнавали. Такой маленький неприметный тип, как я, который зарабатывал себе на жизнь заполнением налоговых деклараций для малого бизнеса и вдов, играл в юности в таких постановках, как «За закрытыми дверями»? Все как у Уолтера Митти! И, тем не менее, у меня хорошо получалось. Все так говорили. Хотя я даже и не рассматривал актерскую карьеру. Я знал, что для меня никогда не будет первых ролей, но кто-то же должен быть играть советника президента по экономике, или правую руку злодея, или даже, наконец, простого механика, который умирает в первой половине фильма. Я знал, что был в состоянии играть такие роли, и, грешным делом, действительно подумывал, что мог бы трудоустроиться. Я сказал отцу, что хотел бы учиться в театральном. Он сказал мне: "окей, замечательно, давай, но только продумай запасной выход". И я отправился в Питтсбургский Университет, где также записался в театральный кружок, изучая при этом управление делами.

Первый раз, когда я получил роль, это было в «Ночи ошибок, или Унижение паче гордости», я и встретил Вики Абингтон. Я играл Тони Лампкина, а она Констанс Невилл. Она была очень красивой девушкой, с тонкой чувствительной натурой, с великолепными белыми кудрявыми волосами. Слишком красива для меня, подумал я, но взяв в обе руки свое мужество, пригласил её на чашечку кофе. Так это и началось. Мы могли часами засиживались в Норди, – фаст-фуде Союза Питта — где она мне рассказывала о своих проблемах, в первую очередь из-за чрезмерной материнской опеки и амбициях, связанных с театром и особенно с Нью-Йорком... Бродвеем. Двадцать пять лет назад, Бродвейский театр еще что-то из себя представлял.

Я знал, что она приобретала себе таблетки в центре здоровья Норденберга — от депрессии, раз или два, — но я сказал себе: это потому, что она чересчур амбициозна и креативна, большинство великих актеров и великих актрис принимают такие таблетки. Я уверен, что их принимает даже Мерил Стрип, или, по крайней мере, она принимала их пока «Смерть ей к лицу» не сделала ее знаменитой. И знаете что? Вики обладала хорошим чувством юмора, что кажется, не хватает многим красивым девушкам. Она всегда могла посмеяться над собой и никогда не ограничивала себя в этой возможности. Она говорила, что это единственная вещь, которая не позволяет ей сойти с ума.

Мы играли Ника и Хани в «Кто боится Вирджинии Вульф», и получили лучшие отзывы, чем те, кто играл Джорджа и Марту. После этого мы больше не были только приятелями по кофе, мы стали парой. Мы зажимались в темном углу Союза Питта, но наши занятия часто прерывала Вики, у которой из глаз текли слезы, она знала, что не слишком талантлива, говорила она, и что ей никогда не играть в театре, именно так, как и говорила её мать. Однажды вечером, после празднования с труппой премьеры «Все из-за роз», мы занимались любовью. В первый и единственный раз. Она любила меня, и все было замечательно, так она говорила мне, но я полагаю, что, на самом деле, все было не совсем так. Потому что она никогда не хотела больше заниматься любовью со мной.

Летом 2000 года, мы остались на территории кампуса: мы решили участвовать в постановке «Музыканта» на лестничном марше Парка Фриков. Это была потрясающая штука, поставленная режиссером Мэнди Патинкиным. Вика и я, мы понимали, что это был наш шанс, и решили попытать счастье. Я совсем не нервничал, я не ожидал много, но для Вики этот спектакль стал смыслом её жизни. Её первым шагом к славе, как говорила она, давясь от смеха, но на самом деле, смешно ей не было. Мы разделились на шесть групп, у каждого из нас была картонка, указывающая на роль, которая его больше всего заинтересовала. Вики дрожала как осиновый лист, пока мы ожидали за пределами репетиционного зала. Я приобнял её, и она немного успокоилась. Она была настолько бледной, что ее макияж выглядел как маска.

Я не хочу задерживать Вас на весь день, поэтому буду краток. Я протягиваю свою картонку с надписью майор Шинн, довольно скромная роль, но в итоге получаю роль Гарольда Хилла, Музыканта, очаровательного мошенника. Главная роль. Вики направляется за ролью Мэриан Пару, библиотекарши, которая дает уроки игры на фортепиано. Главная женская роль. Она хорошо прочитала текст, на мой взгляд; не идеально, но хорошо. Затем наступает время пения.

Заглавную песню Мэриан. Если вы не знаете, то эта песня очень простая и нежная: «Спокойной ночи, мой Кто-то». Она уже пела мне её – а капелла — полдюжины раз, и это было на самом деле прекрасно. Нежно, грустно и обнадеживающе. Но в тот день в репетиционном зале все было ужасно. Уверяю вас, она все испортила и наотрез отказалась убираться по добру по здоровому. Она не смогла попасть в голос, и ей пришлось возвращаться к началу два раза. Патинкин теряет терпение, еще полдюжины девушек желают принять участие в прослушивании. Пианист возводит глаза к небу. Как я хотел бы врезать ему в его глупую лошадиную голову.

В конце прослушивания Вики вся дрожит. Мистер Патинкин поблагодарил её, она поблагодарила его, все это было в очень вежливой форме, а затем она попыталась сбежать. Я поймал её, когда она покидала здание, и я сказал ей, что все было здорово. Она улыбнулась мне, сказала спасибо и добавила, что мы оба знаем очень хорошо, что это было совсем не здорово. Я сказал ей, что если мистер Патинкин дорожит своей репутацией, он будет способен разглядеть её талант за личиной нервозности. Она обняла меня, и сказала, что я её лучший друг. И потом, можно будет попробовать еще раз, добавила она. В следующий раз, я буду принимать валиум до начала прослушивания. Просто боялась, что он изменит мой голос, я слышала, что некоторые успокоительные делают это. И, повысив голос, она казала мне: да действительно хуже уже и быть не может! Я предлагаю ей съёсть мороженого в Норди, она принимает предложение, и мы выдвигаемся.

Вы можете мне не верить.

Мы шли по тротуару, взявшись за руки, и это напомнило мне о прогулках с Марли Джейкобс по пути в школу Мэри Дэй и обратно. Я не утверждаю, что не стоит задуматься о том, что все, в конце концов, возвращается, но слишком часто думать об этом тоже нельзя. Я ничего точно не знаю. Я знаю только, что иногда, по вечерам, когда задаю себе этот вопрос, не могу заснуть.

Я думаю, что Вики чувствовала себя немного лучше, потому что она стала восторгаться моей ролью, она говорила мне, как великолепен Профессор Хилл, я уже было хотел ей ответить, когда, вдруг, услышал, что кто-то кричит нам с противоположного тротуара. И это был не крик: это был рев осла.

— ДЖОРДЖ И ВИКИ! ТРАХАЮТСЯ В ПОСТЕЛИ!

Это был он. Ужасный маленький мальчишка. Те же шорты, тот же свитер, та же рыжая шевелюра и та же бейсболка с пропеллером. Прошло почти 10 лет, но он не повзрослел, ни на один день. У меня было впечатление, что я перенесся в прошлое, за исключением того, что на этот раз я был с Вики Абингтон, а не с Марли Джейкобс, и мы были на улице Рейнольдс в Питтсбурге, а не на Школьной улице в Тэлботе, штат Алабама.

— Что это за цирк? — спрашивает меня Вики. — Ты знаешь, Джордж?

Что я мог ответить? Я молчал. Так испугался, что даже не смог раскрыть рот.

— Ты дерьмовая актриса, а как певица – еще большее дерьмо! — кричит мальчишка. — ВОРОНЫ, и те поют лучше, чем ты! К тому же ты — УРОДИНА! ВИКИ УРОДИНА, БУХ!

Она прикрыла рот рукой, и я помню, как её глаза расширились, и вновь наполнились слезами.

— Почему ты не отсосала ему хуй? Это единственный шанс получить роль, такой уродливой и бесталанной корове, как ты!

Я сделал попытку броситься за ним в погоню, хотя это казалось нереальным. У меня было чувство, что все происходит во сне. Шла вторая половина дня, и движение на дороге было довольно плотным, но эта деталь ускользнула от меня. К счастью, Вики схватила меня за руку, чтобы задержать. Я думаю, она спасла мне жизнь, потому что секундой позже, огромный автобус просигналил совсем рядом со мной.

— Остановись, — сказала Вики. — Этот мальчишка не заслуживает наказания. Независимо от того, кто он.

Грузовик протарахтел навстречу автобусу и, как только они разминулись, мы увидели мальчишку, который перебежал через дорогу. Перед поворотом за угол, он сбросил шорты и наклонился, чтобы показать нам свою задницу.

Вики присела на скамейку, и я присел рядом с ней. Она спросила меня, кто был этот мальчишка, а я ответил ей, что не знаю.

— Однако откуда он узнал наши имена? — спросила она меня.

— Я не знаю, — повторил еще раз я.

— По крайней мере, он был прав, — сказала она. — Если я хочу главную роль в «Музыканте», мне нужно вернуться туда и сделать минет Мэнди Патинкину.

И начинает смеяться, на этот раз настоящим смехом, тем, что идет вверх от живота к горлу. Вдоволь насладившись смехом, она возвращает запрокинутую голову назад.

— Ты видел его маленькую белую задницу? — вот, что сказала она мне. — Две готовые к выпечке булочки!

Это был сигнал: я тоже зашелся диким смехом. Мы упали друг другу в объятия, щека к щеке, и прямо-таки зарыдали от смеха. Я думал тогда, что это был настоящий — мы делаем так, когда отсчет пошел на минуты, не правда ли? — приступ истерии, который заставил нас задрожать. Меня, потому что это был тот же мальчишка, спустя все эти годы, Вики, потому что она поверила в его бредни: что она плохая актриса, и что даже если это было и не так, она никогда не преодолеет свой стресс, чтобы доказать обратное.

Затем я проводил ее до Поместья Фуджи, старого здания, где квартиры сдавались в аренду исключительно девушкам, я держал её крепко в своих объятиях, и она мне подтвердила, что из меня получился бы отличный Гарольд Хилл. То, как она произнесла эту фразу, обеспокоило меня, поэтому я спросил, а получится ли у меня. Конечно, получится, идиот, сказала она мне, и поднялась вверх по узкому проходу. Это был последний раз, когда я видел её живой.

После похорон я пригласил Карлу Уинстон в кафе, выпить чашечку кофе. Это была единственной девушкой в Поместье Фуджи, с которой была близка Вики. Её руки так тряслись, что я в конечном итоге перелил ее кофе из чашки в стакан, опасаясь, что она обожжется. Карла только что пережила страшное горе: она не хотела верить в то, что произошло. Так же, как миссис Пэкхем не хотела верить в произошедшее с Марли, я полагаю.

В тот день она нашла Вики в общей комнате на первом этаже, уставившейся в телевизор. Но при этом, тот был выключен. Карла сказала, что она показалась ей безучастной и подавленной. Она уже видела Вики в таком состоянии, когда та перебирала с количеством таблеток или принимала их беспорядочно. Карла спросила, не хочет ли Вики обратиться в больницу к врачу, но та ответила: нет, с ней все будет в порядке, просто выдался трудный день, вот и все, но скоро она будет в полном порядке.

— Там был гадкий мальчишка, — сказала она Карле. — Я провалила прослушивание, и этот мальчишка появился, чтобы унизить меня.

— Как жаль, — сказала Карла.

— Джордж узнал его. Он сказал мне, что не узнал, но было видно, что он говорит не правду. Хочешь знать, что я думаю?

— Да, конечно, — сказала Карла. В тот момент она была уверена, что Вики перебрала с таблетками, или, что она накурилась травки, или и то и другое сразу.

— Я думаю, что это Джордж организовал эту дикость. Для забавы. Но когда он увидел, как я была расстроена, он пожалел об этом, и попытался заставить мальчишку замолчать. Но мальчишка останавливаться не собирался.

Карла сказала:

— Но это безумие, Вики. Джордж никогда не сделал бы тебе больно. Он любит тебя.

На что Вики ответила:

— И он в чем-то был прав, этот мальчишка. Я еле удержалась на своих ногах.

На этом месте я остановил Карлу, и сказал ей, что этот мальчишка не имеет ко мне никакого отношения. Карла ответила, что ей ничего не нужно объяснять, она знала, что я хороший парень, и что всегда поддерживал Вики. И тут она начала плакать.

— Это моя вина, Джордж, а не твоя, сказала она. Я же видела, что она была в подавленном состоянии, но ничего не предприняла. Ты знаешь, как это произошло. И в этом тоже есть моя вина, потому что я уверена, что она не хотела этого делать. Я уверена.

Карла оставила Вики перед телевизором и включила его. Через два часа, она вернулась и постучала в дверь Вики.

— Я подумала, что она, может быть, захочет выйти и покушать, объяснила мне Карла. — Может быть даже выпить бокал вина, если эффект от таблеток закончился. Но в комнате никого не было. Затем Карла вернулась в общую комнату, Вики не было и там. Там были две девушки, которые смотрели телевизор, и одна из них сказала ей, что Вики ушла недавно, скорее всего, в прачечную.

Потому что в руках у неё была простыня, сказала ей девушка.

Это немного озаботило Карлу, но она больше ни о чем их не спросила. Она спустилась вниз в подвал, но в прачечной тоже никого не было при этом, ни одна из стиральных машин не работала. Рядом была кладовка, где девушки из Поместья Фуджи хранили свои вещи. Карла услышала шум за дверью, и когда она зашла, то увидела Вики, со спины, стоящую на небольшой стопке из чемоданов. Она связала две простыни вместе, чтобы сделать веревку. Один конец был привязан к трубе у потолка. Второй — образовывал петлю вокруг её шеи.

— Три чемодана были сложены стопкой, — объяснила Карла, что давало слабину веревке. Если бы она действительно хотела покончить с собой, она взяла бы только одну простыню. Это была репетиция, как в театре.

— Ты не можешь быть в этом уверена, говорю я ей. Ты не знаешь, ни сколько таблеток она приняла, ни в каком состоянии она была.

— Я знаю то, что я видела, говорит Карла. Она могла бы просто спуститься с этих чемоданов, и петля бы не затянулась. Но я не думала об этом в тот момент. Я была слишком потрясена. Я просто прокричала ее имя.

Это испугало ее, и, вместо того, чтобы просто сойти с чемоданов, она потеряла равновесие, и чемоданы разлетелись в разные стороны. Она приземлилась бы животом на пол, если бы, на её удачу, веревка бы оборвалась, но этого не произошло. Еще он могла бы миновать петли, если бы узел между двумя простынями не выдержал. Но наоборот, вес тела затянул узел, и её голова была жестоко откинута назад.

— Я услышала треск её шеи, — сказала Карла. — Как хруст ветки. И это была моя вина.

И потом она плакала, плакала, плакала.

Я проводил её до автобусной остановки, постоянно повторяя, нет, это не её вина, нет, нет, нет, и, наконец, она перестала плакать. Она даже нехотя улыбнулась.

— Ты очень убедителен, Джордж, сказала она мне.

То, что я не сказал ей, — потому что она все равно не поверила бы мне, — это то, что сила моего убеждения пришла из абсолютной уверенности.

5.

— Этот гадкий мальчишка забрал людей, которых я любил, сказал Халлас.

Брэдли кивнул. Было ясно, что Халлас во все это верил, и если бы эта история всплыла в ходе судебного разбирательства, его, скорее всего, приговорили бы к пожизненному заключению в психиатрическом заведении, а не выписали бы билет в Усадьбу Иглы. Вряд ли этот рассказ убедил бы всех присяжных, но, по крайней мере, был бы повод предотвратить смертную казнь. Но теперь, вероятно, уже слишком поздно. Ходатайство о приостановлении казни, основанное на этой истории о маленьком хулигане, все равно обречено на провал. Надо было видеть Халласа, что бы поверить, абсолютная уверенность читалась на его лице. Надо было слышать его голос.

Тень улыбки промелькнула на губах осужденного, который наблюдал за своим адвокатом через слегка затуманенное оргстекло.

— Этот мальчишка был не просто злобным, он был гурманом. Он всегда получал две вещи по цене одной: смерть нужного ему человека, и мое долгое купание в теплой ванне вины.

— Вы могли бы убедить Карлу, сказал Брэдли. Она же вышла за Вас замуж, в конце концов.

— Она никогда не была полностью ни в чем уверена. И она никогда не верила в существование этого гадкого мальчишки. В противном случае она пришла бы в суд, ведь мы до сих пор женаты.

Халлас, не мигая, смотрел на Брэдли через оргстекло.

— И она даже была бы рада, что я убил его.

В своем углу МакГрегор — надзиратель — посмотрел на часы, снял свои наушники и встал.

— Не хочу торопить Вас, док, но сейчас 11:30, а Ваш клиент должен быть возвращен в камеру в полдень для проведения проверки.

— Я не вижу, что мешает Вам провести проверку прямо здесь, сказал Брэдли... вежливо.

Не рекомендуется будить плохие черты надзирателей, и, даже если МакГрегор был одним из лучших, у Брэдли не было никаких сомнений, что у него тоже были плохие черты. Это были издержки профессии людей, которые надзирают за матерыми преступниками.

— Ведь он у Вас перед глазами, в конце концов.

— Правила, есть правила, — сказал МакГрегор.

Затем он поднял руку, как будто отклонял все протесты, которые Брэдли мог бы высказать.

— Я знаю, что Вы имеете право на встречу без ограничения во времени, когда Дата так близка, поэтому, если Вы подождете, я приведу его Вам, обратно после проверки как можно быстрее. Но тогда он пропустит обед, и Вы, вероятно, тоже.

Они посмотрели, как МакГрегор упал обратно в свое кресло и вложил наушники в уши. Когда Халлас повернулся к оргстеклу, на его губах наблюдалась больше, чем тень улыбки.

— Да, и потом я не сомневаюсь, что Вы можете, угадать продолжение.

Брэдли, конечно же, мог догадаться, но он положил руки на его девственно чистый блокнот и произнес:

— Почему бы Вам самому не рассказать мне продолжение?

6.

Я отказался от роли Гарольда Хилла и забросил театр. У меня пропало желание играть. Мой последний год в Питте, я сконцентрировался на торговых курсах, особенностях бухгалтерского учета и Карле Уинстон. До вручения дипломов, мы поженились. Мой отец был моим свидетелем. Он умер три года спустя.

Одна из шахт, которую он курировал, находилась в Луизе, пригороде Восточного Айронвилла, где он проживал с Ноной Маккарти — мамой Ноной, — его «экономкой». Шахта носила название Справедливая Глубина. Однажды произошло обрушение лавы во втором шахтном стволе, на глубине около шестидесяти метров. Ничего серьезного, все поднялись на-гора целыми и невредимыми, но мой отец с двумя представителями администрации шахты спустился вниз для оценки ущерба, и времени, которое потребуется для восстановительных работ. И он уже никогда не поднялся на-гора. Другие тоже.

— Этот мальчик не прекращает звонить, сказала мне позже мама Нона.

Она всегда была красивой женщиной, но через год после смерти моего отца, она покрылась морщинами, и её кожа вся стала дряблой. Она еле передвигала ноги и, как только кто-то входил в комнату, она сгибала плечи так, как будто бы ждала, что её ударят. И не смерть моего отца была причиной этого. Это был все тот же гадкий мальчишка.

— Он не прекращает мне звонить. Он называет меня мерзкой негритянской сучкой, но мне все равно. Я слышала кое-что и похуже, и не один раз. От этого мне как от воды утиным перьям. То, что причиняет мне боль, так это слышать от него, что во всем виноват подарок, который я сделала твоему отцу. Эта пара ботинок. Ведь это не правда, Джордж? Ведь это не возможно, там обязательно было что-то другое. Твой отец, он обязательно обернул бы войлок поверх сапог. Он никогда бы не забыл обернуть войлоком сапоги после аварии на шахте, даже, если она казалась не слишком серьезной.

Я, конечно же, подтвердил это, но я все равно видел, что сомнения разъедают её сильнее кислоты.

Эти ботинки были Специальные Железнодорожные. Мама Нона подарила их отцу в день рождения, почти за два месяца до аварии на Справедливой Глубине. Она должна была выложить за них, по крайней мере, триста долларов, но они того стоили. Высокие голенища до колен, кожа мягкая, как шелк, но очень прочная. Это была та модель сапог, которые человек мог носить на протяжении всей своей жизни, и затем передать своему сыну. Но это были ботинки с железными набойками. И на определенной поверхности они могли высекать искры, как сталь из кремня.

Мой отец никогда не носил обувь с железными набойками, особенно когда спускался в шахту, где всегда был возможен выброс метана или рудничного газа, и не говорите мне, что он просто мог забыть их снять, когда он и два других здоровяка спустились вниз, волоча с собой противогазы и кислородные баллоны. И даже если бы он и был в своих Специальных, тут мама Нона был права — он обязательно обернул бы их войлоком. Она не нуждалась в подтверждениях своих слов: она жила с ним, и она знала, насколько он всегда был осторожным. Но даже безумные мысли могут подтачивать ваш мозг, если вы находитесь в одиночестве и страдаете от горя, и кто-то постоянно сыпет соль на вашу рану. Они могут извиваться как черви в грязи и откладывать там свои яйца. И вскоре, весь ваш мозг будет кишеть ими.

Я посоветовал ей сменить номер телефона, и она сделала это, но маленький хулиган добыл и новый номер, он продолжал звонить, и это всегда была одна и та же песня: он говорил, что мой отец забыл, что на его ногах были сапоги, которые могли высекать искры. Это не случилось бы, если ты не подарила ему эти сапоги, мерзкая негритянская сучка. Все это он говорил ей, а может кое-что и похуже, но она не хотела повторять его слова.

В конечном итоге она вообще отказалась от телефона. Я говорил ей, что у всех одиноких людей должен быть телефон, но она не хотела ничего слышать. Он всегда звонит посреди ночи, Джордж, — говорила она. Ты знаешь, каково это, лежать и слушать, как звонит телефон, зная, что это звонит тот мальчишка. Что же там за родители, если они позволяют ему делать такие вещи, я даже не могу представить. Отключайте его ночью, предложил я. И она сказала мне, что она так и делает. Но он все равно звонит.

Я сказал ей, что это просто игра её воображения. И я старался убедить в этом себя, мистер Брэдли, но мне это никогда не удавалось. Если этот грязный мальчишка мог украсть ланч-бокс Марли, и знать о неудачном прослушивании Вики и об отцовских Специальных Железнодорожных — если он мог оставаться ребенком год за годом — то да, он наверняка мог звонить и с отключенным телефоном. Библия говорит, что дьявол был низвергнут на землю, чтобы свободно перемещаться, и даже рука Бога не может остановить его. Я не знаю, был ли этот грязный ребенок самим дьяволом, но без участия дьявола точно не обошлось.

Также я не знаю, смог бы вызов скорой помощи спасти маму Нону. Все, что я знаю, — когда её настиг сердечный приступ, у неё больше не было телефона для вызова скорой. И она умерла на своей кухне. Сосед нашел ее там, на следующий день.

Мы пошли на ее похороны, Карла и я, и ту ночь мы провели в доме моего отца и мамы Ноны. Я проснулся незадолго до восхода солнца из-за дурного сна, и не смог заснуть снова. Когда я услышал, что газета приземлилась на крыльце, я вышел, чтобы поднять её, и увидел, что крышка почтового ящика была приоткрыта. Я спустился по дорожке в халате и тапочках, чтобы поглядеть, что там. Внутри находилась бейсболка с пластиковым пропеллером на макушке. Я схватил ее, и она была очень горячей, как если бы человек, который носил её, сгорал от лихорадки. Прикоснувшись к ней, я подумал, что могу чем-нибудь заразиться, но преодолев свой страх, я заглянул внутрь. Ткань была жирной, и к ней приклеилось несколько рыжих волос. Там так же была надпись, сделанная детской рукой — буквы все вкривь да вкось, — которая гласила:

Держите ее, у меня есть другая!

Я занес эту вещь в дом — держа между большим и указательным пальцами, словно она действительно была заразная, — и кинул в печку. Я бросил спичку, и бейсболка тут же занялась пламенем: Пых. Пламя было зеленоватым. Когда Карла проснулась, спустя полчаса, она вдохнула и спросила: что это за вонь? Несло как из канализационного люка!

Я сказал ей, что да, наша канализация снаружи нуждается в серьезной очистке, но самого себя я обмануть не мог. Это был запах метана, последнее, что мой отец должен был чувствовать перед тем, как взрыв унес его в рай, вместе с двумя товарищами, сопровождавшими его.

В то время я работал в аудиторской фирме — одном из крупнейших независимых банков Запада — и стремительно продвигался по служебной лестнице. Я обнаружил, что если хочешь быстро сделать карьеру, необходимо всегда держать руку на пульсе, и все обязательно получится. Мы хотели детей, Карла и я, и нам это было по карману, но ничего не могли сделать, хотя семя высаживалось в благодатную почву регулярно, и все было расписано, как по нотам. Мы пошли на прием к акушеру в Топике, он провел осмотр, сделал все необходимые анализы и обнаружил, что все в норме, и слишком рано говорить о бесплодии, и каком – либо лечении. Он сказал нам, чтобы мы вернулись домой, расслабились и наслаждались нашей сексуальной жизнью.

Так мы и сделали, и в течение последующих одиннадцати месяцев, мы продолжали сеять семя в благодатную почву. Карла получила католическое образование, но после поступления в университет, она перестала ходить в церковь. Когда она окончательно убедилась, что беременна, она вновь стала посещать церковь и затащила туда меня. Мы посещали Сент-Эндрюс. Мне было все равно. Если она хотела приписать Богу все заслуги, — все произошло внезапно, словно чертик выпрыгнул из табакерки, меня это не беспокоило.

Она была на седьмом месяце беременности, когда у нее произошел выкидыш. Это было воскресенье, а она ходила в церковь каждое воскресенье. После мессы должен был состояться обед в городе, потом мы вернулись бы домой, и Карла прилегла, что бы отдохнуть, в то время как я смотрел бы футбол по телевизору.

Но как только мы вышли из церкви, я увидел гадкого мальчишку. Те же короткие шорты, тот же полосатый свитер, тот же пухлый живот и те же дряблые мальчишечьи груди. Бейсболка, которую я нашел в почтовом ящике, была синей, та же, что была на нем сейчас, была зеленой, но на макушке все также был вмонтирован пластиковый пропеллер. Я был маленьким мальчиком, я вырос и стал взрослым человеком, с пробивающейся сединой, но этому ужасному безумцу было все также шесть лет. Максимум семь.

Он стоял немного поодаль. Другой мальчишка столкнулся с ним. Нормальный ребенок, тот, что обязательно вырастет. Он выглядел ошеломленным и напуганным. Он что-то держал в руке. Это было похоже на мяч «Tap Ball», который подарила мне мама Нона, когда я был маленький.

— Давай, давай, я услышал, как гадкий мальчишка говорит другому. Если не хочешь, чтобы я забрал обратно те пять долларов, которые я тебе дал.

— Я сделаю, — сказал нормальный ребенок. Я изменил свое мнение.

Карла не видела ничего из этого. Она стояла на верхней ступеньке, беседуя с отцом Патриком, она говорила, сколько пользы почерпнула из его проповеди, и как это ее вдохновляет. Это были гранитные ступеньки, очень крутые.

Я считаю, что я поздно дернулся, чтобы подхватить ее на руки, а может быть, и нет. Может быть, я был просто парализован, как в тот день, когда этот гадкий мальчишка вынырнул после прослушания Вики для «Музыканта». Прежде чем я смог выйти из оцепенения или произнести хотя бы слово, ужасный безумец сделал шаг вперед. Он запустил руку в карман шорт и вытащил зажигалку. Как только он крутанул колесико, и я увидел искру, я сразу понял, что случилось в штольне шахты Справедливая Глубина, и это не имело ничего общего с железными набойками моего отца. Что-то начало потрескивать и искриться в красном мяче, который обычный мальчишка держал руке. Он отбросил мяч, чтобы избавиться от него, при этом гадкий мальчишка захохотал. Это был раскатистый смех жирдяя и слизняка — хрра-хрра-хрра.

Мяч ударился о боковую стенку лестницы, отскочил и взорвался с оглушительным треском и вспышкой желтого света. Это был не просто фейерверк, или даже большой Громкий Демон. Это была огромная М-80. Шум испугал Карлу, точно так, как её крик стал причиной падения Вики в гараже Поместья Фуджи. Я протянул руку, чтобы поймать ее, но мне удалось дотронуться лишь до её плеча. Так как она держала руку отца Патрика в своей, они оба скатились вниз по лестнице. Он сломал руку и ногу, Карла сломала лодыжку. Также ударилась головой. И потеряла ребенка.

На следующий день, мальчишка, который бросил М-80, пришел в полицейский участок со своей матерью и признался во всем. Он был расстроен, и сказал то, что большинство детей говорят, когда что-то пойдет не так: это был несчастный случай, я не хотел навредить кому-либо. Он сказал, что никогда не бросил бы петарду, если бы другой мальчик не поджег фитиль, но он боялся обжечь пальцы. И нет, он не знает другого мальчишку, он никогда не видел его раньше и не знает его имени. И затем он сказал полицейскому, что тот ужасный мальчишка дал ему пять долларов.

После этого у Карлы пропало желание проводить со мной время в спальне, и она перестала ходить в церковь. Я продолжал жить со всем этим и вступил в Клуб Завоевание. Вы знаете, что это такое, мистер Брэдли, не то что бы мне сильно нравилось быть католиком, но это, как будто бы снова выходишь на сцену. Я не вникал в религиозные аспекты, для этого был отец Патрик, но мне нравилось тренировать бейсбольную и футбольную команды. Я всегда был там во время прогулок, пикников и прочее; и я получил водительские права категории D для того, чтобы водить церковный автобус и возить мальчишек на различные соревнования, а в выходные дни — в парки развлечения. И со мной всегда был мой пистолет. Кольт-45, который я купил в ломбарде «Разумная Цена и Кредит»: Вы знаете, на чем строилось обвинение. Я возил его с собой пять лет, иногда в бардачке автомобиля, иногда в ящике с инструментами автобуса Завоевания. Во время тренировок, я хранил его в спортивной сумке в тренажерном зале.

Карла не приветствовала мою работу в клубе, потому что это занимало большую часть моего свободного времени. Когда отец Патрик вызывал добровольцев, я всегда первым поднимал руку. Я думаю, она ревновала.

— Ты практически никогда не бываешь дома в выходные дни, — говорила она мне.

После моих возвращений из клуба она частенько спрашивала, что за нездоровая склонность у меня к этим мальчишкам.

Конечно, это могло показаться немного странным, так как, помимо прочего, я стал выбирать себе любимчиков, и уделять им особое внимание. Чтобы завоевать их симпатию и помочь им. Это было довольно легко. Большинство из них происходили из бедных семей. Воспитывались, как правило, одним родителем, обычно матерью, которая была вынуждена работать за минимальную заработную плату, чтобы обеспечить хотя бы элементарное питание и крышу над головой. Если у матери не было автомобиля, или ей не хватало времени, я с огромным удовольствием заезжал за своим любимчиком, чтобы забрать его на заседания Клуба Завоевания в четверг вечером, и затем доставлял его обратно. Если и у меня не было такой возможности, я давал им билеты на автобус. Но только не деньги — я знал, что это не очень хорошая идея, давать деньги этим детям.

И я таки одержал несколько хороших побед. Я разглядел в одном мальчишке, — имеющим всего лишь одну пару брюк и две или три футболки, — серьезные математические способности. И мне удалось выбить стипендию для его учебы в частной школе, и теперь он учится на первом курсе в Канзасском Университете на полном обеспечении. Другой — освободился от наркотической зависимости. По крайней мере, я так думаю. Вы никогда не можете быть в этом уверены по-настоящему. Еще один убежал из дома после ссоры с матерью, он позвонил мне из Омахи месяц спустя, когда его мать уже свыклась с мыслью, что он умер или ушел, чтобы никогда не вернуться. И я поехал и привез его домой.

Работа с этими мальчишками давала мне возможность делать добро. Гораздо большее, чем при заполнении налоговых деклараций или помощи в сокрытии налогов некоторых корпораций в штате Делавэр, это уж точно. Но это было не все, что я делал. Частенько, мистер Брэдли, я ездил с одним из моих любимчиков на рыбалку на Диксон Крик или на мост через большую реку. Но я пытался поймать там вовсе не форель или карпа. И я долго не чувствовал ни малейшей поклевки на моей удочке. А затем появился Рональд Гибсон.

Ронни было пятнадцать лет или чуть меньше. Он был слеп, и поэтому не мог играть в бейсбол или футбол, но он был гений в шахматах и всех играх, в которые мальчишки играли в дождливые дни. Никто не издевался над ним: он был талисманом группы. Его отец ушел из дома, когда Ронни было девять лет, и ему очень не хватало мужского внимания. Вскоре он привязался ко мне. То, что более всего доставляло ему беспокойство: врожденный дефект, который назывался кератоконус, или порок развития роговицы. Врач сказал им, что необходима пересадка роговицы, но это стоило дорого, и его мать не могла себе этого позволить.

Поэтому я обратился к отцу Патрику, и вдвоем мы провели полтора десятка мероприятий по сбору средств для проекта под названием «Новые Глаза Для Ронни ». Мы даже обратились на телевидение: репортаж показали в местных новостях на 4 канале. Мы гуляли, Ронни и я, бродили, держась за руки в парке Барнум. Карла презрительно фыркнула, когда увидела нас.

— Люди могут подумать, что вы любовники, — сказала она мне.

Меня не интересовало людское мнение, потому, что вскоре после этого небольшого репортажа, он, наконец-то, клюнул на мою приманку. Я почувствовал это там, в своей голове. Гадкий мальчишка. Наконец-то я обратил его внимание, и я чувствовал, что он наблюдал. Ронни была сделана операция. Его зрение полностью не восстановилось, но улучшения были налицо. Еще год он должен был носить специальные солнцезащитные очки, но ему было все равно; он говорил, что ходить в них было круто. И это было правдой.

Как-то во второй половине дня, вскоре после операции он и его мать пришли ко мне после школы в мой маленький офис Клуба Завоевания в подвале церкви Сент-Эндрюс. Его мать сказала мне: что мы можем сделать, чтобы отблагодарить Вас, мистер Халлас, просите, что хотите.

Я ответил им, что мне ничего не нужно, и что мне это доставило огромное удовольствие. И тут меня пронзила одна идея.

— А ведь вы можете сделать кое-что для меня, — сказал я им. — Оказать одну маленькую услугу.

— Конечно мистер Х, скажите мне, что, — ответил Ронни.

Тогда я сказал: как-то, в прошлом месяце, я припарковался на стоянке за церковью, и уже почти поднялся по лестнице, когда понял, что забыл закрыть свою машину. Я вернулся, и увидел мальчишку, который копался в машине. Я закричал, и он выпрыгнул из неё, как стрела, только забрал с собой всю мелочь, которую я держу в бардачке для проезда по платным дорогам. Я побежал за ним, но это было слишком быстро для меня.

— Все что я хочу, сказал я Ронни и его матери, — это найти его и поговорить с ним. Скажите ему, что я говорю всем: что воровство не самый хороший способ утвердиться в жизни.

Ронни спросил меня, как он выглядел.

— Маленький и толстый, — сказал я. – с рыжими, морковными волосами. В тот день, когда я увидел его, он был одет в серые шорты и зеленый свитер с полосками того же цвета, как и его волосы.

Миссис Гибсон воскликнула:

— О, боже! И на его голове была бейсболка с пропеллером на макушке?

— Ну да, все так, — сказал я тем же спокойным тоном. — Теперь, когда вы упомянули об этом, мне кажется что да.

— Я видела его на другой стороне улицы, — сказала мать Ронни. — Я подумала, что он недавно переехал в наш микрорайон.

— И ты, Ронни? — спросил я.

— Нет, — сказал он мне, — никогда не видел.

— Ну, если вы когда-нибудь увидите, ничего не говорите ему. Просто найдите меня. Вы сделаете это для меня?

Он сказал мне, что да, конечно, и я был доволен. Потому что знал, что этот гадкий мальчишка вернулся, и что я буду там, когда он сделает свой следующий ход. Он хотел, чтобы я был там, в этом состоял весь его интерес. Потому, что он стремился причинить боль лично мне. Все остальные — Марли, Вики, мой отец, мама Нона, — это был просто сопутствующий ущерб.

Прошла неделя, потом еще две. Я начал думать, что мальчишка разгадал все мои замыслы. А затем наступил День — известный Вам День, мистер Брэдли, один из мальчишек прибежал на площадку за церковью, где я помогал устанавливать волейбольную сетку.

— Какой-то мальчишка толкнул Ронни, и забрал его очки! — прокричал парень. — Он побежал в парк и Ронни за ним!

Я не колебался ни одной секунды; я схватил свою спортивную сумку, — она была со мной все эти годы, когда у меня были любимчики — и побежал в парк. Я знал, что это не гадкий мальчишка забрал у Ронни его солнцезащитные очки, это был не его стиль. Тот, кто украл очки, был обычным мальчишкой, как и тот, кто-то кинул большую петарду, и он также будет извиняться и говорить, что не хотел делать этого, и что его на это подбил другой мальчишка. Если я, конечно, допущу это.

Ронни никогда не был спортивным мальчишкой, он не мог быстро бегать. Похитителю очков пришлось даже подождать его, поэтому он остановился в конце парка, помахал рукой с очками над головой, и крикнул:

— Догони и забери их, Рэй Чарльз! Просто забери их, Стиви Уандер!

Я слышу движение машин на бульваре Барнум, и я сразу понимаю, что гадкий мальчишка хочет провернуть на этот раз. Он думает, что то, что сработало когда-то, сработает и еще один раз. На этот раз солнцезащитные очки вместо ланч-бокса со Стивом Остином, но итог один и тот же. Позже, мальчишка, который украл очки, будут плакать и клясться, что он не знал, что произойдет, он подумал, что это только шутка, дразнилка или же наказание для Ронни, которое придумал маленький рыжеволосый толстяк, тот который стоял на тротуаре.

Я мог бы легко догнать Ронни, но не стал делать это сразу. Ронни — это мой крючок, и я не хочу, чтобы из-за спешки рыба сорвалась. Когда Ронни подходит достаточно близко, мальчишка, манипулируемый ужасным безумцем, бросается под каменную арку, которая ведет из бульвара Барнума в парк Барнума, по-прежнему держа очки над своей головой. Ронни продолжает искать его, я, не далеко позади. Я останавливаюсь, и открываю свою спортивную сумку, и как только у меня в руке оказывается револьвер, я хуярю настоящий спринт.

— Стой, где стоишь! — кричу я Ронни. — Ни шагу вперед!

Ронни остановился, и я благодарю Господа за это. Если бы что-то случилось с ним, я не ожидал бы укола, мистер Брэдли: я бы покончил жизнь самоубийством.

Когда я пробегаю под аркой, я вижу гадкого мальчишку. Он все такой же, как я впервые увидел его, будучи ребенком: единственное отличие — это цвет его бейсболки. Другой мальчишка протягивает ему очки Ронни, и ужасный безумец передает ему в руки какую-то бумажку на обмен. Когда он видит меня, впервые наглая улыбка покидает его пухлые красные губы. Потому что мое появление не входит в его планы. Его план — Ронни первый, я потом. Предполагалось, что Ронни перебегая через улицу, будет сбит грузовиком или автобусом. Я же должен был появиться чуть позже. И увидеть его.

Рыжеволосый выбежал на бульвар Барнума. Вы знаете этот бульвар на выходе из парка — по крайней мере, должны бы, это видео показывали три раза во время судебного процесса: по три полосы движения в обоих направлениях, по две для движения, одна для разгрузки, с бетонной разделительной полосой посредине. Когда рыжеволосый вступил на эту полосу, он оглянулся, и я увидел, что он более чем удивлен. Он был напуган. И это, в первый раз с момента падения Карлы на крыльце церкви, делает меня счастливым.

У меня практически не оставалось времени, чтобы его перехватить, если бы я начал пересекать дорогу перпендикулярно тротуару, даже если не обращать внимание на движение транспорта. И я побежал наискось, ориентируясь на его спину. Я осознавал всю опасность этого маневра, но меня это мало волновало. По крайней мере, если меня собьет машина, то это будет настоящая авария, а не таинственная история с запавшей педалью газа. Назовите это самоубийством, если хотите, но это не так. Я действительно не мог дать ему уйти. Я не мог вынести встреч с ним еще 20 лет, да самой старости.

Я не знаю точно, сколько раз я избежал столкновения, но я слышал целый концерт из сигналов клаксонов и визга шин. Я увидел машину, резко тормознул, что бы избежать столкновения и дальше бросился в погоню за мальчишкой. Я слышал, что кто-то обзывает меня гребаным психом. Кто-то другой кричал: ты что в бордель опаздываешь? Но все это было только фоновым шумом для меня. Мое внимание было сосредоточено на мальчишке, рыжем маленьком ублюдке: расплата.

Он бежит так быстро, как может. Я не знаю, какой там монстр у него внутри, но снаружи, это всего лишь карапуз с маленькими ногами и рыхлым туловищем, так что у него нет шансов. Все, на что он может рассчитывать, это то, что какой-то автомобиль собьет меня, но хер там.

Перебежав на другую сторону, он спотыкается о бордюр и падает. Я слышу женщина — мускулистая крашеная блондинка — кричит: этот человек вооружен! Она давала показания в суде, но я не помню, как её зовут. Мальчишка пытается встать. И тогда я говорю ему: — это за Марли, хренов маленький сукин сын, и я стреляю ему в спину. Пуля номер один.

Он ползет на четвереньках. Кровь капает на тротуар. Я говорю ему: это за Вики, и второй раз стреляю ему в спину. Пуля номер два. И, наконец, я говорю: это за отца и маму Нону, и я стреляю ему между ног, прямо в его серые шорты. Пули помер три и четыре. Там множество людей, которые кричат одновременно. Какой-то тип кричит: заберите у него пистолет, повалите его на землю! Но никто не двигается.

Гадкий мальчишка елозит на спине и смотрит на меня. Когда я вижу его лицо, я останавливаюсь. На вид ему не более семи или восьми лет. Ему страшно, он корчится от боли, и кажется, что ему вообще лет пять. Его бейсболка упала, она лежит рядом с ним. Одна из лопастей пластикового пропеллера продолжает вращаться. Боже мой, подумал я, — я убил маленького невинного ребенка, вот он там, у моих ног, смертельно раненый.

Да, я почти поверил ему, мистер Брэдли. Он хорошо играл, достойно «Оскара», а затем маска упала. Его лицо выказывало страх, боль и страдание, но глаза его предали. Это всегда было в его глазах. И они говорили: ты не сможешь остановить меня. Ты меня не победил, я еще не закончил с тобой, и я ой как далек от завершения.

— Кто-то должен забрать у него оружие! — я слышу, как кричит женщина. — Пока он не убил этого ребенка!

Здоровый тип бежит ко мне — мне кажется, что он тоже давал показания в суде — но я направил револьвер на него, и он быстро сдал назад, подняв руки.

Я подхожу к гадкому мальчишке, и стреляю ему в грудь, произнеся: это за не родившегося ребенка. Пуля номер пять. Теперь кровь текла у него изо рта и бежала по подбородку.

Мой кольт-45 был шестизарядным, поэтому в запасе у меня была одна пуля. Я упал на колени в лужу крови. Она была красной, но она должна была быть черной. Как вязкая жидкость, которая вытекает из ядовитых насекомых, когда их давят. Я прижал ствол своего кольта-45 прямо между его глаз.

— А это за меня, — говорю я ему. – Возвращайся в ад, откуда ты родом, маленький сучий ублюдок.

Я стреляю, и это шестая пуля. Но как раз перед тем, как я нажал на курок, его маленькие зелёные глаза стали цвета черной смолы. Вот это уже было самое оно, как вы понимаете.

Я не закончил с тобой, читалось в его глазах. И я буду продолжать до тех пор, пока ты будешь дышать. Вполне возможно, что я буду ждать тебя на другой стороне.

Его голова упала. Ноги дернулись в агонии, и замерли. Я кладу свой пистолет возле его тела, я поднимаю руки, и я встаю. Два типа схватили меня, пока я полностью не поднялся. Один ударил меня коленом в бок, другой — кулаком в лицо. Остальные присоединились к ним. Включая мускулистую крашеную блондинку, она впаяла мне пару хороших. Она, правда, ничего не сказала об этом в суде, как Вы думаете это к лучшему?

О, я не сержусь на нее за это, док. И на других. То, что они увидели тогда — лежащий на тротуаре маленький мальчик, тело которого было так обезображено пулями, что даже его родная мать не узнала бы. Если, конечно, предположить, что у него была мать.

7

МакГрегор в полдень увел клиента Брэдли обратно в глубины Усадьбы Иглы на проверку, обещая привести его обратно после неё.

— Я принесу Вам суп и бутерброды, если вы хотите, — предложил МакГрегор. — Вы должно быть голодны?

Но Брэдли абсолютно не хотелось есть. Только не после того, что он услышал.

Он по-прежнему сидел со своей стороны оргстекла, руки сложены на его блокноте, который оставался пустым. Он размышлял о неразберихе в жизни некоторых людей. В присутствии обоих было легче воспринимать рассказ Хелласа, потому что было ясно, что этот человек явно сумасшедший. Если бы во время суда он рассказал всю эту историю, с такой обескураживающей искренностью, как сейчас, он бы поставил перед присяжными сложную задачу, и Брэдли был убежден, что Халлас, скорее всего, был бы помещен в одно из двух психиатрических заведений штата с высоким уровнем безопасности, а не ждал бы последовательных инъекций тиопентала натрия, бромида панкурония и хлорида калия: смертоносный коктейль заключенные в Усадьбе Иглы называли «Спокойной ночи, Ирэн».

Но, по крайней мере, Халлас, лишившийся разума в связи с гибелью своего ребенка, прожил половину жизни. Половину несчастной жизни, страдая манией преследования и параноидальным бредом, но – как говорит древняя мудрость – не можешь прожить всю жизнь, довольствуйся половиной. В случае маленького мальчика все было гораздо более трагичным. По словам судмедэксперта, ребенку, который оказался не в то время, и не в том месте, было не более десяти лет, скорее всего — едва восемь. Тут можно лишь говорить о прологе к жизни.

МакГрегор привел Халласа, приковал его к креслу и спросил, долго ли они еще будут общаться.

— Он не хочет обедать, но, что касается меня, я был бы не против.

— Мы не долго, — сказал Брэдли.

Если быть честным, то на повестке был всего лишь один вопрос, и после того, как Халлас уселся, он задал его.

— Почему Вы?

Халлас поднял брови.

— Я прошу прощения?

— Этот демон — потому что я предполагаю, что это был демон, — почему он выбрал Вас?

Халлас улыбнулся, улыбка едва тронула его губы.

— Довольно наивный вопрос, не так ли? Это все равно, как если бы вы спросили меня, — почему рождается ребенок с пороками развития роговицы, как Ронни Гибсон, в то время как еще пятьдесят пришли в мир в этой же больнице совершенно нормальными. Или почему хороший человек, который всегда вел праведную жизнь, умирает от рака головного мозга в тридцать лет, а монстр, который заведует газовыми камерами в Дахау, живет до ста. Если Вы хотите знать, почему плохие вещи происходят с хорошими людьми, Вы попали как раз по адресу.

Ты шесть раз выстрелил в ребенка, подумал Брэдли и последние три или четыре раза — в упор. Что заставляет тебя считать себя хорошим человеком, ради Бога?

— Перед тем, как Вы уйдете, сказал Халлас, позвольте мне задать Вам вопрос.

Брэдли ждал.

— Что выяснила полиция?

Халлас задал этот вопрос беззаботным тоном, как заключенный, который продолжает разговор с единственной целью, чтобы побыть вне камеры немного подольше, но в первый раз после начала разговора, его глаза излучали интерес.

— Я в точности не знаю», — сказал Брэдли.

Но это, конечно же, было не так. У него был источник в Прокуратуре, молодая женщина, которой глубоко противна смертная казнь, она, если бы знала, наверняка сообщила бы ему имя и происхождение ребенка задолго до того, как газеты пронюхали и опубликовали бы его, а они, конечно, готовы были это сделать как можно быстрее: убийство ребенка всегда было новостью национального масштаба. За последние четыре месяца, интерес к этой истории слегка упал, но приведение в исполнение приговора Халласу неизбежно его оживит.

— Я хотел бы попросить Вас поразмышлять над некоторыми вопросами, сказал Халлас, но стоит ли это делать? Ведь у Вас уже сложилось свое мнение. Не окончательное, но сложилось.

Брэдли ничего не ответил.

На этот раз, улыбка Халласа была широкой и искренней.

— Я уверен, что Вы не поверили ни одному моему слову, но, в конце концов, разве кто-то может обвинить Вас в этом? Но включите Ваш хорошо соображающий мозг хотя бы на минуточку. Это был белый ребенок мужского пола. Когда ребенок подобного возраста исчезает, а в особенности белый ребенок мужского пола, его исчезновение редко остается незамеченным, и все общество мобилизуется на его поиски. У всех детей в наши дни берутся отпечатки пальцев с момента их зачисления в школу, это облегчает поиски и идентификацию в случае их исчезновения, убийства или похищения — эти вещи иногда происходят, особенно, когда родители оспаривают опекунство. Я думаю, что взятие отпечатков пальцев является обязательным в нашем государстве. Или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь,— сказал Брэдли с явной неохотой. — Но было бы неправильным придавать этому слишком большое значение, Джордж. Данные об этом ребенке просто не были внесены в Базу данных. Это случается. Система не безгрешна.

Улыбка Халласа достигла всей своей возможной полноты.

— Продолжайте верить в это, Мистер Брэдли. Продолжайте верить.

Он повернулся и жестом позвал МакГрегора, который вытащил наушники и встал.

— Закончили?

— Да, — сказал Халлас.

После того, как МакГрегор отстегнул наручники, он снова повернулся к Брэдли. Его красивая улыбка — та, что когда-то так нравилась Брэдли — исчезла без следа.

— Вы придете? Когда наступит время?

— Я буду там», — произнес Брэдли.

8

И, действительно, он был там шесть дней спустя, когда в 11:52 утра были повернуты жалюзи в комнате наблюдения, открывая зал для приведения приговора в исполнение с его белой плиткой и Y-образным столом. Еще два человека находились с ним в комнате. Одним из них был отец Патрик из церкви Сент-Эндрюс. Брэдли сидел в последнем ряду рядом с ним. Прокурор сидел в первом ряду, руки скрещены на груди, взгляд зафиксирован на действии, происходящем за стеклом.

Расстрельная команда (потому что это было так, что бы они ни думали об этом, промелькнуло у Брэдли) была на месте. Она состоял из шести человек: Туми — директор тюрьмы; МакГрегор и два других охранника; два медика в белых халатах. Звезда шоу лежал на столе, раскинув руки, удерживаемые ремнями, но когда повернулись жалюзи, в первую очередь внимание Брэдли привлек наряд директора. Голубая рубашка с расстегнутым воротником: довольно нелепый спортивный вид, который был бы более подходящим на поле для гольфа.

С ремнями безопасности, плотно зафиксировавшими его руки и тело, Джордж Халлас находился уже на волосок от смерти путем введения смертельной инъекции. По его просьбе священника не было, но когда он увидел Брэдли и отца Патрика, он поднял руку так высоко, как позволяли его привязанные запястья, в знак признания.

Патрик отец поднял руку в свою очередь, а затем обратился к Брэдли. Его лицо было багровым.

— Вы когда-нибудь принимали участие в подобном мероприятии?

Брэдли покачал головой. Во рту у него пересохло, и он не чувствовал себя в состоянии говорить.

— Я тоже нет. Я надеюсь, у меня хватит сил выдержать это. Он... отец Патрик проглотил слезу. — Он так хорошо относился к детям. Все обожали его. Я не могу поверить в это... даже сейчас, я не могу поверить...

Брэдли тоже. И тем не менее.

Прокурор обернулся, нахмурившись, как Моисей, скрестив руки на груди.

— Замолчите, господа.

Халлас пробежал взглядом по своему последнему пристанищу. Он выглядел ошеломленным, как будто не совсем понимал, ни где он находился, ни то, что произойдет. Что бы немного успокоить его, МакГрегор положил руку ему на грудь. Это было в 11:58.

Один в белом халате — специалист по переливанию крови, предположил Брэдли — затянул резиновый жгут вокруг правого предплечья Халласа, затем вставил иглу в вену этой же руки и зафиксировал её скотчем. Игла была связана с катетером, который в свою очередь был подключен к панели управления на стене, где горели три красных лампочки над тремя переключателями. Второй белый халат подошел к панели управления и ждал, сложив руки. Единственное, что двигалось в зале для исполнения приговора — были глаза Халласа.

— Они начали? — прошептал отец Патрик.

— Я не знаю... — прошептал в ответ, Брэдли. Возможно, но…

Усиливающиеся щелчки заставили его вздрогнуть (законный представитель государства, оставался по-прежнему невозмутимым, как статуя). Директор спросил:

— Вы слышите меня там?

Прокурор поднял вверх два пальца, и затем вновь сложил руки на груди. Директор обратился к Халласу:

— Джордж Питер Халлас, Вы приговорены к смертной казни судом присяжных, приговор утвержден судом штата и Верховный судом Соединенных Штатов Америки.

Ты говоришь, как если бы лично спросил их мнение, подумал Брэдли.

— Хотели бы Вы сделать какое-нибудь заявление перед тем, как приговор будет приведен в исполнение?

Халлас сначала покачал головой, но изменил свое мнение. Он повернул голову в сторону стеклянной панели и посмотрел в комнату наблюдения.

— Здравствуйте, господин Брэдли. Я рад, что Вы пришли. Послушайте меня, ладно? Я был осторожным, советую быть осторожным и Вам. Вы один знаете всю историю. Мне бы, пожалуй, не стоило рассказывать её, но я должен был с кем-то поговорить. Этот груз был слишком тяжелым, что бы нести его одному. Помните, он всегда возвращается в обличии ребенка.

— Это все? — спросил директор, почти весело.

Халлас посмотрел на него.

— Подождите, кое-что еще. Боже ж мой, что у Вас за рубашка?

Туми моргнул, как будто кто-то резко махнул рукой перед его лицом, затем он обратился к врачу.

— Готовы ?

Белый халат, стоявший рядом с панелью управления, кивнул головой. Директор пробежал взглядом по комнате, посмотрел на часы, нахмурился. Было уже 12:01; они опаздывали на минуту. Он показал пальцем белому халату, как режиссер, дает сигнал актеру. Белый халат перевел переключатели и три красных огня сменились зелёными.

Домофон по-прежнему был подключен. Брэдли слышал, как Халлас спросил довольно робко:

— Это началось?

Никто не ответил. Это не имело значения. Его глаза закрылись. Прошла минута. Затем два. Затем четыре. Брэдли осмотрелся вокруг. Отец Патрик исчез.

9.

Дул знакомый холодный ветер прерий, когда Брэдли вышел через двадцать минут. Он застегнул пальто и сделал глубокий вдох, пытаясь прочистить свои легкие так быстро, насколько это было возможно. Строго говоря, никакого приведения в исполнение не было: за исключением голубой рубашки директора, процедура была ничем не примечательной, как вакцина против столбняка или опоясывающего лишая. Но это и было ужасней всего.

Это как полоснуть бритвой, подумал Брэдли. Боль приходит позже. Краем глаза он заметил какое-то движение на заднем дворе, где осужденные совершали свои прогулки. Но сегодня, кроме него самого, здесь никого не должно было быть. Прогулки отменялись в день приведения приговора в исполнение. МакГрегор говорил ему об этом. И, действительно, когда он повернул голову, двор был пуст.

Брэдли подумал: он всегда возвращается в обличии ребенка.

И он начал смеяться. Смеялся в полном одиночестве. Это было не более чем реакция на испуг. В доказательство этого, он вздрогнул. Старый «Вольво» отца Патрика исчез. Оставался только его автомобиль на небольшой парковке для посетителей Усадьбы Иглы. Брэдли сделал несколько шагов в его направлении, а затем резко развернулся, подол его пальто хлопнул ему по коленям. Человек. Конечно же, нет. Джордж Халлас был сумасшедшим, и даже если его гадкий мальчишка существовал, он сейчас был мертв. Более чем мертв, с шестью пулями из Кольта-45 в теле.

Брэдли двинулся дальше, но, как только добрался до капота своей машины, снова остановился. Глубокая царапина по всей длине его «Форда», передний бампер, левый задний фонарь. Кто-то поцарапал его машину, на первый взгляд, ключом. В тюрьме строгого режима, где ему пришлось преодолеть три ограждения и много контрольно-пропускных пунктов, кто-то поцарапал его автомобиль!

Брэдли подумал сначала на прокурора, который был там, сидел, не дрогнув, руки сложены на груди — воплощение показного благочестия. Но в этом не было никакого смысла. Прокурор находился там по служебной надобности, в конце концов: он присутствовал при смерти Джорджа Халласа.

Брэдли открыл двери, которые он не удосужился замкнуть — он был в тюрьме, но то, что он увидел, на несколько секунд прибило его на месте. Затем, как будто, контролируемые внешней силой, его руки поднялись медленно до рта и нерешительно поползли выше. Там, на водительском кресле лежала бейсболка с пластиковым винтом на макушке. Одна из двух лопастей была перекручена. Он наклонился и поднял ее, зажав между двумя пальцами, как Джордж Халлас когда-то. Потом перевернул её. Взглянул внутрь. Буквы, прыгающие из стороны в сторону. Детский подчерк.

ДЕРЖИТЕ ЕЁ, У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУГАЯ!

Он услышал детский смех, яркий и жизнерадостный. Посмотрел в сторону прогулочных двориков, но там было пусто. Вернулся к надписи. Ещё одно сообщение, короче прежнего:

СКОРО УВИДИМСЯ!

Сердце старика

От автора

В первые два года семейной жизни (1971-1972) я продал в разные мужские журналы около дюжины рассказов. Большую их часть купил Най Уиллден, художественный редактор журнала CAVALIER. Эти проданные рассказы стали серьезным дополнением к скудному доходу, состоявшему из зарплат, которые я получал на двух своих работах – учителем английского языка в школе и служащим в прачечной «Нью Франклин», где стирал гостиничные простыни.

То были не лучшие времена для короткого хоррор-рассказа (на самом деле не лучшие времена были для всего фантастического жанра в Америке с тех пор, как бульварное чтиво приказало долго жить), но я умудрился практически без перерыва продать довольно большое количество произведений, как для неизвестного, не имеющего агента писаки из Мэна, и, по меньшей мере, я был за это признателен.

Однако два из этих рассказов проданы не были. Оба – стилизации. Первый – современная трактовка истории Николая Гоголя «The Ring» (моя версия вроде называлась «Копье»). Эта утеряна. Второй, приведенный ниже – безумное переосмысление рассказа Эдгара По «Сердце-обличитель» – сумасшедший ветеран Вьетнама с посттравматическим синдромом убивает своего пожилого благодетеля. Не знаю точно, что конкретно не понравилось Наю в этом рассказе (мне он был по душе), но он отправил его назад с краткой «не-для-нас»-запиской. Я последний раз грустно взглянул на рассказ, положил его в ящик стола и занялся другими делами. Рассказ так и остался в ящике до тех пор, пока не был спасен Маршей ДеФилиппо, обнаружившей его в куче старых рукописей, обреченных на отправку в коллекцию моего барахла, хранящуюся в Библиотеке Рэймонда Фоглера в Университете штата Мэн.

Мне очень хотелось повозиться с рассказом – сленг семидесятых нехило устарел – но, воспротивившись импульсу, я решил оставить все как есть – отчасти с иронией, отчасти с данью уважения. Рассказ публикуется впервые, и для этого не найти лучшего места, чем NECON, который с момента своего создания был одним из лучших хоррор-журналов – компанейским, непринужденным, всегда позволяющим отлично провести время. Если вы при чтении получили хотя бы половину того удовольствия, которое получил я, когда писал этот рассказ – значит мы оба в выигрыше. Надеюсь, лихорадочное напряжение По присутствует в истории… и, надеюсь, мастер не слишком сильно вертится в гробу.

Сердце старика

Ага…нервный… Я конкретно, блядь, нервный. И я такой с тех пор, как вернулся из Вьетнама. Врубаешься? Но меня не слили по дурке. То, что там происходило, не сорвало мне башню. Я вернулся из Нэма4 с башней в полном порядке, впервые в жизни. Пойми. У меня уши как радары. Я всегда хорошо слышал, но после Нэма… я слышу все. Слышу ангелов в небесах. Слышу чертей в самых глубоких ямах ада. А ты говоришь, что я какой-то там ебанутый псих. Слушай, я расскажу тебе все. Думаешь, я буйно помешанный? Да посмотри – я спокойный как удав.

Точно не скажу, когда меня осенило, но идея пришла, и я уже не смог выбросить ее из головы. Думал об этом день и ночь. На самом деле придраться было не к чему. Я ничего не имел против старика. Мы были на волне. Он никогда меня не задрачивал и не строил. Да, он был при бабках, но меня это не волновало. Не после Вьетнама. Я вот думаю, может дело было в его… да, в его глазе. Иисусе, глаз как у стервятника. Бледно-голубой, с бельмом. И он выпучивал этот глаз. Понимаешь, о чем я? Когда он смотрел на меня, кровь просто стыла в жилах. Нервничал я сильно. Из-за глаза. И мало-помалу решился прикончить старика и избавиться от глаза навсегда.

Теперь слушай сюда. Думаешь, я спятил, так? А психи-то ничегошеньки не знают. Только бегают кругами, развесив слюни, и насаживают на перо нелегалов типа этого Короны5, как-то так. Но ты должен въехать. Должен понять, насколько я был спокоен и состредоточен. Я всегда был на шаг впереди, мужик. Был сверхдобрым к нему целую неделю перед убийством. А каждую ночь я поворачивал ручку его двери и приоткрывал ее. Тихо? Да уж будь уверен. И когда я смог приоткрыть дверь так, чтобы в образовавшуюся дырку проходила моя голова, я сунул в эту дырку фонарик с почти полностью затемненным, кроме небольшого участка посередине, стеклом. Следишь за мыслью? А потом я засунул туда голову. Ты бы охренел, увидев, как осторожно я засовывал башку. Очень медленно, поэтому и не потревожил старика. У меня ушел час, на то, чтобы засунуть голову достаточно далеко, и увидеть его, лежащего на своем топчане. А теперь скажи мне… думаешь какой-то там псих, которого вышибли из армии по шизе, смог бы такое проделать? А? Но слушай дальше. Когда моя башка оказалась в комнате, я включил фонарик и направил его тоненький луч точнехонько в этот стервятничий глаз. И делал так семь ночей подряд, мужик, семь ночей! Можешь себе представить? Я повторял это каждую ночь, но глаз был всегда закрыт, и я не мог попасть в него. Тот еще глаз. И каждое утро я входил в спальню старика, похлопывал его по плечу и спрашивал, как спалось. Вся эта добросердечная херня. И я так вижу, тебе понятно – он был довольно таки тупой, и не догадывался, что я слежу за ним каждую ночь. Ну, слушай дальше.

На восьмую ночь я еще больше состредоточился. Минутная стрелка на часах двигалась быстрее моей руки. А я чувствовал… четкость. Понимаешь? Готовность. Как в Нэме, когда была наша очередь идти в ночной дозор. Я был как кот. Чувствовал себя первоклассно… И вот я потихоньку открываю дверь, а он, лежит там, и, наверное, спит и видит, как окучивает свою внучку. Я к чему – он ни о чем не догадывался! Смешно? Бля, да я иногда смеюсь до колик, подумав об этом. Тогда я тоже не выдержал – прыснул. Может он услышал меня, потому как начал ворочаться. Думаешь, я свалил оттуда, так? Ни фига. В его комнате было темно, как в жопе у сурка – он всегда закрывал ставни, потому что боялся наркоманов – и я знал, что сквозь дверь он не видит, поэтому я оставил ее немного приоткрытой.

Моя голова была по-прежнему просунута в щель, и я только приготовился включить фонарик, как случайно стукнул им по двери. Старик сел на кровати и заорал: «Кто здесь?!».

Я замер и прикусил язык. Понимаешь? И целый час не шевелился. Но я не слышал, чтобы он лег – сидел там, обосравшись и прислушиваясь. Использовал метод, который я применял во Вьетнаме. Многие ребята вроде меня использовали этот метод – обосраться и прислушиваться – думая о ребятах в черных пижамах, крадущихся сквозь джунгли во тьме.

Я услышал его стон, совсем тихий, но мне стало ясно, насколько он напуган. Это был не тот стон, который издают, поранившись, и не так вздыхают иногда старики на похоронах. Не-ка. Так стонут, когда крыша вот-вот съедет, а шарики уже начали заезжать за ролики. Я знал этот звук. Во Вьетнаме, ночью, сам иногда стонал также. Но… ничего особенного. Многие так стонали. Ничего такого, за что дают справку. Такой стон может исходить из самого твоего нутра, развиваться в горле, и ты настолько напуган, что приходится засунуть руку в рот и жевать ее, как куриную ножку, чтобы удержаться от крика. Да, я знал этот звук. Понимал, что чувствует старик, и мне было его жаль. Но еще я смеялся про себя. Знал, что старпер проснулся, когда я заржал. Знал, что ему все страшнее и страшнее. Он пытался успокоиться, но не мог. Говорил себе: «Это всего лишь ветер. Или может мышь. Или сверчок. Да, точно, это сверчок». Врубаешься? Он пытался успокоить себя всей этой херней. Но безуспешно. Потому что с ним в комнате была Смерть. Я был! Смерть чуяла запах его стариковской ночной рубашки. Я чуял! И он это чувствовал. Он не видел и не слышал меня, но он был на волне.

После того, как я долгое время протоптался на месте, так и не услышав, звука падающего тела, я решил слегка подсветить. Включил фонарик, тонкий луч выстрелил из него и попал точно в этот ёбаный глаз.

Он был широко открыт, и я все сильнее выходил из себя, просто смотря в этот глаз. Я видел каждую мелочь, каждую деталь. Эта унылая запыленная голубизна с отвратительным белым не-пойми-чем вокруг, похожая на выпуклый желток яйца-пашот. Она заставила меня застыть, мужик, кроме шуток. Понимаешь? Я не видел ничего – ни лица, ни тела, потому что свет был направлен в этот проклятый глаз.

И разве я не говорил, что то, что ты назвал сумасшествием, было только сосредоточенностью?

Разве не говорил, как обострился мой слух после Нэма? И я услышал глухой быстрый удар. Знаешь, на что он был похож? Видел когда-нибудь отряд морпехов на плацу? Они там все в белых перчатках. И у всех на ремнях эти короткие дубинки. И если один из них достает дубинку и начинает стучать ей по ладони, получается такой вот звук. Я помню его по Вьетнаму, и по Форт— Беннингу, и по госпиталю, в который попал после возвращения домой. Ясное дело там были морпехи. Белые перчатки. Короткие дубинки. Удары по ладоням в белых перчатках… белых, как бельмо на стариковском глазу. Я знал, что это были за удары, там, в темноте. Это стучало сердце старика. И оно сводило меня с ума.

Но я по-прежнему держал себя в руках. Тяжело дышал. Старался направлять фонарик ровно. Решил посмотреть, смогу ли я удержать луч света направленным точно в глаз. Сердце старика билось все быстрее. Я слышал его, понимаешь? Точно слышал. Быстрее и быстрее. Громче и громче. И звучало это так, словно целый полк морпехов стучал своими дубинками по ладоням. Старик, наверное, позеленел от страха. А удары становились все громче, понимаешь? Громче с каждой секундой! Успеваешь за мыслью? Я говорил тебе, что я нервный, и таки да, я нервный. И глубокой ночью, в жуткой тишине большого старого дома эти звуки просто выводили меня из себя. Но я продолжал держаться. Удары становились громче… все громче! Я подумал – да у него сердце к чертям разорвется. И еще подумал: «Блин, так и соседи услышат. Не могут не услышать. Надо бы его на хер заткнуть!». Я заорал, запустил в старика фонариком, и бросился через комнату как О. Джей Симпсон. Старик вскрикнул, но только один раз. Я стащил его на пол и перекниул на него кровать. Понимаешь? Дело продвигалось настолько отлично, что я даже начал ухмыляться. Все еще слышал его сердце, но меня это больше не волновало. Никто бы не смог услышать этот стук, только не с кроватью поверх тела. Наконец шум затих. Я спихнул кровать и взглянул на старика. Ага, помер. Совсем помер. Я взял его за руку и держал так пять, десять минут. Ничего. Пульса нет. Его глаз больше не будет меня доставать.

Если ты все еще думаешь, что я сбрендил, обрати внимание, как хладнокровно я избавился от тела. Ночь продолжалась, и я работал быстро. Но тихо. Тихо – вот основная мысль. Врубаешься? Тихо. Я его расчленил. Отрезал голову, руки и ноги. Я оторвал три паркетины в спальне, и по частям засунул старика в образовавшуюся дыру. Вернул паркет на место, очень аккуратно, так, что ни один глаз в мире, даже его глаз, не смог бы заметить, что что-то не так. Мыть было нечего – я был очень аккуратен и не оставил ни единой капли крови. Разделал старика в душе. Врубаешься? Ха! Представляешь картину? Ха-ха! Полный пиздец, скажи?

В четыре утра, когда было еще темно, зазвонил дверной звонок. Я пошел открывать, чувствуя себя при этом преотлично. Почему бы и нет? В гости пожаловали копы, трое. Один из соседей услышал крик. Вроде как кого-то режут. Чувак вызвал полицию. У них нет ордера на обыск, и не буду ли против, если они тут осмотрятся? Я ухмыльнулся. Мне не о чем было волноваться, так ведь? Я пригласил их войти. Сказал, что кричал я. Плохой сон. У меня часто бывают плохие сны. Ветеран войны, все такое. Я вижу, ты понимаешь, о чем я. Сказал им, что старик уехал за город. Провел по всему дому. Разрешил смотреть, где им вздумается. Даже не вспотел. Через некоторое время провел их в спальню. Открыл секретер, показал, что наличка, которую старик хранил в закрытом ящике, на месте. И часы, и перстень с рубином, который он иногда носил. Ничего не тронуто, все на своих местах. Я притащил стулья и предложил им присесть-отдохнуть. Я практически летал. Чуствовал себя первоклассно. Поставил свой стул прямо на то место, где преставился старик. Ха-ха!

Свиньи были удовлетворены. Наверное, поймали мои положительные флюиды. Мы сидели и трепались о том, где я служил во Вьетнаме… ой, да ладно… мы там тоже были… сколько лет ты оттарабанил… ну и херня… Знаешь, как это бывает? Я строил из себя бойскаута, отважного, верующего, бодрого. Но чересчур долго. Я начал раздражаться, мне захотелось, чтобы они свалили. Заболела голова, зазвенело в ушах. Как тогда, когда я вернулся обратно в штаты и попал прямиком в госпиталь. Мне сказали – боевое переутомление. Да к ёбаной матери! А они сидели и сидели, в смысле копы, и обсуждали все эти Донг Ха, Сайгон, Да Нанг – всю эту мрачную херню. Звук в ушах все усиливался. Усиливался. Я говорил все больше, чтобы отделаться от этого звука, но он становился громче и громче, и мне стало казаться… что звук этот не в ушах.

Я почувствовал, что бледнею. И заговорил еще быстрее и громче. Звук тоже стал громче. Глухие, быстрые удары… словно куча морпехов стучит дубинками по своим затянутым в белые перчатки ладоням. У меня перехватило дыхание. А копы, казалось, ничего не замечали. Я заговорил еще быстрее, но стук тоже усилился. Целый батальон морпехов – ТУК-ТУК-ТУК! Господи! И я начал спорить с ними насчет всей этой херни – кто где служил, кто кем командовал, что, к чему и почему… Стук все усиливался. Почему бы им просто не убраться к ебеням? Я начал мерять комнату шагами, как будто копы сказали что-то, что вывело меня из себя. Боже! Что еще я мог поделать? Я был как в бреду. И я начал отрываться на копов. Кричал, что их матери были шлюхами. Что они жертвы инцеста. Я начал вертеться на стуле, прижимать его к полу, но все еще слышал этот стук, несмотря на весь, устроенный мной шум. Такой сочный, пульсирующий звук, похожий на удары дубинок по ладоням, затянутым в белые перчатки. И он становился громче-громче-громче! А копы все продолжали улыбаться и обсуждать всякую херню. Думаешь, они его не слышали, этот стук? Господи! Да ничего подобного! Слышали! Подозревали! Знали! Подталкивали меня! Я так думал тогда, и думаю так теперь.

Не было ничего более ужасного, чем то, как они мне улыбались! Этого я выдержать не мог! Если бы я не закричал, то умер бы… и все равно продолжал бы слышать этот стук. Морпехи, как те, которые были в госпитале, куда меня засунули после того, как я придушил лейтенанта, и откуда я свалил; миллионы морпехов-короткие дубинки-ТУК-ТУК-ТУК-громче-громче-белые перчатки-этот унылый-сочный-громкий звук… И я закричал: «ОСТАНОВИТЕ ЭТО! Хватит! Я признаюсь! Я это сделал! Сорвите доски! Сюда, сюда! Это его сердце! Это стучит его отвратительное сердце!»

***

Заявление принято к рассмотрению 14 августа 1976 года. Расследование подтвердило, что подозреваемый, назвавшийся Ричардом Дроганом, на самом деле – Роберт С. Дайзенхофф, сбежавший из госпиталя для ветеранов «Квигли» (штат Огайо) 9 апреля 1971 года.

Бэтмен и Робин попадают в переделку

Сандерсон видится со своим отцом два раза в неделю. Вечером по средам, после того как он закрывает ювелирный магазин, который еще давным давно открыли его родители, он проезжает три мили до “Шикарного Особняка” и видится там с папой, как правило, в общем зале. Если у папы плохой день, то в его “апартаментах”. По воскресеньям Сандерсон зачастую едет с ним обедать. Учреждение, в котором папа проживает свои последние туманные годы, в действительности называется отделением специальной терапии “Харвест хиллз”, но “Шикарный особняк” кажется Сандерсону более точным названием.

Вместе они проводят не такое уж и плохое время, и не просто потому что Сандерсону более не нужно менять старику постельное, когда тот описывается, или вставать посреди ночи, когда папа бродит по дому и зовет свою жену, чтобы та сделала ему яичницу, или заявляет Сандерсону, что эти чертовы дети Фредериков залезли во двор, распивают там спиртное и орут друг на друга (Дори Сандерсон мертва уже как пятнадцать лет, а трое сыновей Фредериков, давно уже не дети, переехали отсюда много лет назад). Про болезнь Альцгеймера ходит старый анекдот: ее положительная сторона в том, что ты каждый день знакомишься с новыми людьми. Как обнаружил Сандерсон, на самом деле ее положительная сторона в том, что редко меняется привычная схема. Возьмем, к примеру, “Эпплбиз”. Несмотря на то, что по воскресеньям они обедают в одном и том же заведении уже больше трех лет, папа почти всегда говорит одно и то же: “А тут не так уж и плохо. Надо будет еще как-нибудь заехать сюда". Он всегда заказывает себе рубленый стейк с кровью, а когда приносят хлебный пудинг, он сообщает Сандерсону, что его жене уже лучше. В прошлом году в меню “Эпплбиз”, что на “Коммерс вэй”, не было хлебного пудинга, поэтому папа – вынудив Сандерсона четыре раза прочитать ему страницу с десертами и обдумывая все на протяжении двух нескончаемых минут – заказал себе яблочный пирог. Когда его принесли, папа сказал, что Дори подает его с жирными сливками. Затем он просто сидел и смотрел через окно на шоссе. В следующий раз он сделал ровно такое же замечание, но доел яблочный пирог до последней крошки.

Обычно он в состоянии вспомнить имя Сандерсона и их отношения, но иногда он зовет его Регги, который умер сорок пять лет тому назад. Когда Сандерсон отвозит своего отца обратно в “Шикарный Особняк”, его отец неизменно благодарит его и обещает, что в следующий раз он будет чувствовать себя лучше.

В свои молодые годы – до знакомства с Дори Левин, которая познакомила его с цивилизацией – он был рабочим буровой бригады в нефтеносных районах Техаса, и иногда он переходит во власть этого человека, того, кто никогда и не мечтал бы в один прекрасный день стать успешным продавцом ювилерных изделий в Сан Антонио. Тогда он склонен “хулиганить”, как говорят санитары “Особняка” (Сандерсон даже видел эту фразу в медицинской карточке своего отца), и выражаться языком, не подобающим для общего зала – ну, или для “Эпплбиз” на “Коммерс вэй”. И тогда его заключают в “апартаменты”. Однажды он перевернул свою кровать вверх тормашками и поплатился за это сломанным запястьем. Когда дежурный санитар – Хосе, папин любимчик – спросил его, зачем он это сделал, папа сказал, что этот долбанный Гантон никак не хотел убавить свое радио. Разумеется, Гантона не существует. По крайней мере, сейчас. Где-то в прошлом – может быть.

Последнее время в комнате папы возникают самые разные вещи: вазы, столовое серебро (в действительности крепкий столовый пластик) из столовой, где завтракают и обедают пациенты, способные сами выбирать себе еду со шведского стола; пульт от телевизора из общей комнаты. Однажды под кроватью папы Хосе обнаружил коробку из-под сигар “Эль Продукто”, заполненную кусочками разнообразных пазлов и восьмидесятью или девятьюстами игральными картами. Он никому не может объяснить, и сыну в том числе, зачем он берет эти вещи, и, как правило, отрицает, – c легким, безусловно неподдельным, недоумением – что вообще их брал. Однажды он сказал Сандерсону, что Гандерсон пытается втянуть его в неприятности.

– Ты имеешь ввиду Гантона, пап? – спросил Сандерсон.

Папа махнул своей костлявой, скрюченной рукой.

– Все, что когда-либо было нужно этому парню, так это кому-нибудь всунуть, – сказал он. – Он был “всовывателем”, каких еще свет не видал.

Но период клептомании, кажется, уже проходит, – по крайней мере, так говорит Хосе – и в это воскресенье его отец достаточно спокоен. Не один из ясных дней, но и не особенно плохой. Подходящий день для “Эпплблиз”. И если они проведут его без происшествий, то все будет хорошо. На нем надеты подгузники, но, само собой, чувствуется запах. По этой причине Сандерсон всегда занимает столик в углу. Это не составляет проблемы; они обедают в два часа, а к тому времени все прихожане уже сидят дома и смотрят по телевизору бейсбол или футбол.

– Кто ты такой? – спрашивает в машине папа.

– Я – Дуги, – говорит Сандерсон. – Твой сын.

– Я помню Дуги, – говорит папа, – но он погиб.

– Нет, пап, все не так. Регги погиб. Он... – Сандерсон замолкает, чтобы посмотреть не договорит ли папа за него. Тот молчит. – Он попал в аварию.

– По пьяни, да? – спрашивает папа. Это причиняет боль, даже спустя все эти годы. Это – отрицательная сторона того, чем болен его отец – он способен на спонтанные проявления жестокости, которые, несмотря на свою неумышленность, могут все же очень больно жалить.

– Нет, – говорит Сандерсон, – в него врезался паренек. А сам отделался всего парой царапин.

Этому пареньку уже за пятьдесят, и виски его, вероятно, начинают седеть. Сандерсон надеется, что у этой его взрослой версии рак простаты, и что он терзает его; он надеется, что у этого парня был ребенок, который пал жертвой синдрома внезапной смерти; надеется, что он болеет свинкой, и что он ослеп, и что он стал импотентом; но, скорее всего, он в порядке. А почему бы и нет? Ему было шестнадцать лет. С тех пор много воды утекло. Юношеская неосторожность. Дело закрыто. А Регги? Тоже закрыт. Кости в костюме под надгробием в “Мишн хилле”. Порой Сандерсон даже не может вспомнить как он выглядел.

– Мы с Дуги когда-то играли в “Бэтмена и Робина”, – говорит папа. – Это была его любимая игра.

Сандерсон смотрит на своего отца и улыбается.

– Да, пап, отлично! Мы даже как-то нарядились так на Хеллоуин, помнишь? Я уговорил тебя. “Крестоносец в плаще” и “Чудо-мальчик”.

Папа выглядывает через лобовое стекло “Субару” Сандерсона, не произнося ни слова. О чем он думает? Или его мысли упростились до уровня несущей частоты? Сандерсон представляет себе как это могло бы звучать: монотонное “мммммммммм”. Словно гудение тестовой таблицы на старом телевизоре.

Сандерсон ложит свою руку на тощую и грубую руку своего отца, и дружелюбно сжимает ее.

– Ты был в стельку пьян, и мама была вне себя, но я повеселился. Это был мой лучший Хеллоуин.

– Я никогда не пил в присутствии своей жены, – говорит папа.

“Нет, — думает Сандерсон в то время, как загорается зеленый свет. — она ведь вечно пыталась отучить тебя от этого”.

***

– Помочь с меню, пап?

– Я умею читать, – говорит отец. Читать он больше не умеет, но здесь светло и он может разглядеть картинки даже в солнцезащитных очках. К тому же Сандерсон знает, что он будет заказывать.

Когда официант приносит им чай со льдом, папа говорит, что он будет рубленный стейк с кровью.

– Только чтобы он был розовым, а не красным, – говорит он. – Если он будет красным, я отошлю его обратно.

Официант кивает.

– Как обычно.

Папа с подозрением смотрит на него.

– Овощную фасоль или шинкованную капусту?

Папа хмыкает.

– Шутите? Да вся эта фасоль была мертвой. В тот год нельзя было продать и бижутерию, не то что настоящие украшения.

– Он будет капусту, – говорит Сандерсон. – А я...

– Вся эта фасоль была мертвой! – вновь говорит папа, одаряя его выразительным взглядом.

Прежде чем повернуться к Сандерсону, официант попросту кивает и говорит: “Она и вправду была мертвой”.

– Вам, сэр?

***

Они обедают. Папа отказывается снять свое пальто, поэтому Сандерсон просит принести ему детский пластиковый нагрудник, и одевает его на шею отцу. Папа не возражает и, возможно, и вовсе не замечает этого. Несколько кусочков капусты оказываются на его штанах, но почти вся грибная подливка попадает на нагрудник. В то время, как они заканчивают обедать, папа сообщает преимущественно пустому залу, что ему надо срочно помочиться.

Сандерсон провожает его в мужской туалет, и отец позволяет расстегнуть ему свою ширинку, однако когда Сандерсон совершает попытку стянуть прорезиненную переднюю сторону подгузников, папа бьет ему по руке.

– Никогда не трогай чужое хозяйство, Патрик, – говорит он раздраженно. – Разве ты не знаешь этого?

Это пробуждает старинные воспоминания: Дуги Сандерсон стоит перед унитазом со спущенными донизу трусами, а его отец стоит рядом на коленях, проводя инструктаж. Сколько лет ему было тогда? Три? Или всего два? Да, наверное, два года, но в воспоминаниях он не сомневается; это словно блик от увиденного на обочине сверкающего стеклышка, столь точно расположенного, что после него остается остаточный образ. Тайны памяти.

– Подготовить оружие, принять положение, по мере готовности открыть огонь, – говорит он.

Папа одаряет его недоверчивым взглядом и ухмылкой разбивает Сандерсону сердце.

– Я когда-то так учил своих детей, когда они начинали сами ходить в туалет, – говорит он. – Дори сказала, что это моя работа, и, что ж, я ее делал.

Он пускает струю, и по большей части она попадает в писсуар. Доносится кислый, приторный запах. Сахарный диабет. Но какая уже разница? Порой Сандерсон думает, что чем быстрее, тем лучше.

***

Возвратившись к столу, все еще с нагрудником на шее, папа выносит свой вердикт:

– А тут не так уж и плохо. Надо будет еще как-нибудь заехать сюда.

– Как насчет десерта, пап?

Папа с открытым ртом выглядывает из окна, обдумывая эту идею. Или это всего лишь несущая частота? Нет, не в этот раз.

– Почему бы и нет? У меня еще осталось для него место.

Они оба заказывают яблочный пирог. Сдвинув брови, папа разглядывает кусочек ванильного мороженого на пироге.

– Моя жена когда-то подавала его с жирными сливками. Ее звали Дори. Сокращенно от Дорин. Прямо как в “Клубе Микки Мауса”: “Привет, привет, привет, приветствуем вас от всей души”.

– Я знаю, пап. Доедай.

– Ты – Дуги?

– Ага.

– Серьезно? Не шутишь?

– Нет, пап, я – Дуги.

Его отец поднимает капающую ложку с мороженым и яблоками.

– Мы с тобой ходили, да?

– Куда?

– По домам, в костюмах Бэтмена и Робина на Хеллоуин.

Сандерсон удивленно смеется.

– Ну да! Мама сказала, что я глупым родился, но вот тебе оправдания нету. А Регги обходил нас десятой дорогой. Ему это все было противно.

– Я был пьян, – говорит папа, и начинает есть свой десерт. Когда доедает, указывает на что-то за окном и говорит, – Взгляни-ка на этих птиц. Как там они называются?

Сандерсон смотрит. Птицы толпятся около мусорного бака на парковке. Еще несколько сидят на ограде за ним.

– Это вороны, пап.

– Господи, да я знаю, – говорит папа. – Раньше ворон было не встретить. У нас была пневматическая винтовка. Слушай-ка сюда. – Он наклоняется вперед с деловым видом. – Мы раньше бывали здесь?

Сандерсон на мгновение задумывается о присущих этому вопросу метафизических возможностях, и говорит:

– Да. По воскресеньям мы почти всегда сюда приезжаем.

– Что ж, это замечательное место. Но я думаю, что нам лучше возвращаться. Я устал. И мне нужно сделать еще кое-что.

– Вздремнуть.

– Еще кое-что, – говорит папа, и настоятельно смотрит на него.

Сандерсон жестом просит принести счет, и пока он оплачивает его, папа, глубоко засунув свои руки в карманы, бредет к выходу. Сандерсон поспехом хватает сдачу и вынужден бежать, чтобы словить дверь, прежде чем папа сможет выйти на улицу.

***

– Это была отличная ночь, – говорит папа, пока Сандерсон пристегивает его ремень.

– Какая ночь?

– Хеллоуин, олух. Тебе было восемь лет, это был 1959 год. Ты родился в пятьдесят первом.

Сандерсон восхищенно смотрит на своего отца, однако старик глядит прямо перед собой, на дорогу. Сандерсон закрывает дверь для пассажиров, спереди обходит свой “Субару” и садится в него. Они молчат еще два или тра квартала, и Сандерсон полагает, что его отец уже все забыл, но это не так.

– Когда мы добрались до дома Форестеров у подножия холма – ты ведь помнишь холм?

– Холм на Черч Стрит, конечно.

– Точно! Норма Форестер открыла дверь, и она говорит – прежде чем ты успел открыть рот – говорит такая: “Кошелек или жизнь?”. А потом смотрит на меня и говорит: “Кошелек или чего-нибудь выпить?” Вот же умора! Помнишь это, да?

Сандерсон пытается вспомнить, но безрезультатно. Все, что он помнит, так это то, насколько он был счастлив тогда — даже несмотря на то, что костюм Бэтмена был никудышним. Серая пижама, эмблема Бэтмена, нарисованная спереди фломастером, плащ, вырезанный из старой простыни. Многофункциональным поясом Бэтмена был старый кожаный пояс для инструментов, в который его отец вставил набор отверток и зубил из ящика в гараже. Маской служила старая, изъеденная молью балаклава, которую папа закатил ему до носа, чтобы было видно рот. Перед уходом, стоя напротив зеркала в прихожей, он подтянул маску вверх по бокам и дергал за них, чтобы сделать уши, но они так и не встали.

– Она предложила мне бутылку “Шайнерс”, – говорит папа.

– И ты ее взял?

– А то. – Он замолкает. Там, где “Коммерс вэй” соединяется с “Эйрлайн роуд”, две дорожные полосы уступают трем. Дальняя левая полоса – с поворотом. Впереди огни горят красным светом, а на левоповоротной полосе они показывают зеленые стрелочки. – Груди у этой женщины были как подушки. С ней у меня был лучший в жизни секс.

Они делают тебе больно. Сандерсон знает это не только из своего личного опыта, но и от других, у кого есть родственники в “Шикарном особняке”. Возможно и не хотят, но все же делают. Воспоминания, которые у них остаются – сплошная путаница – стащенные пазлы в коробке из-под сигар – и невозможно отделить то, о чем можно говорить, от того, о чем говорить нельзя. У Сандерсона никогда не было повода думать, что папа был неверен своей жене на протяжении всех сорока с чем-то лет их супружеской жизни, хотя, возможно, такое допущение делают все выросшие дети, если брак их родителей был сплоченным и безоблачным. Он отводит взгляд от дороги, чтобы посмотреть на своего отца, и именно по этой причине вместо опасного сближения, которые случаются постоянно, они попадают в аварию. Тем не менее, авария не очень серьезная, и хотя Сандерсон знает, что он отвлекся от дороги всего на пару секунд, он знает и то, что это не его вина.

Пикап с крупноразмерными шинами и фарами на крыше сворачивает на его полосу с целью пробраться влево и успеть повернуть, прежде чем погаснет зеленая стрелка. Задние поворотники отключены; Сандерсон замечает это в тот момент, как левая передняя часть его “Субару” сталкивается с задней частью пикапа. Его с отцом обоих швыряет вперед в пристегнутые ремни безопасности, и внезапно, посредине, на прежде гладком капоте, появляется вмятина, однако подушки безопасности не раскрываются. Раздается оживленный звон стекла.

– Мудила! – кричит Сандерсон. – Черт побери!

Он жмет на кнопку, которая опускает окно, высовывает свою руку, и показывает в сторону пикапа средний палец. Позже он решит, что сделал это, только потому что с ним в машине был папа, а папа был в прекрасном настроении. Сандерсон поворачивается к нему:

– С тобой все в порядке?

– Что произошло? – говорит папа. – Почему мы затормозили? – Он выглядит растерянно, но в целом нормально.

Сандерсон наклоняется над папиным сидением, открывает бардачок и вытаскивает свои регистрационные документы и страховую карточку. Когда он вновь выпрямляется, дверь пикапа уже открыта, а водитель идет в его направлении, абсолютно не замечая машин, которые сигналят и виляют, чтобы их объехать. Движение не столь оживленное, как было бы в будний день, но Сандерсон не благодарит удачу, поскольку смотрит на приближающегося водителя.

Он знает этого парня. Не знаком с ним лично, но он – типичный южный техасец. На нем джинсы и футболка с оторванными у плечей рукавами – не обрезанными, оторванными, да так что торчащие нитки болтаются на выступах его мышц. Джинсы свисают с бедер, на два дюйма обнажая его нижнее белье. С пустой поясной петли его джинсов до заднего кармана тянется цепь. Этот парень из числа тех, что, представ перед камерами видеонаблюдения около его ювелирного магазина, побуждают Сандерсона нажать кнопку, блокирующую дверь. В данный момент он бы с радостью нажал кнопку, блокирующую дверь в его автомобиле.

Тем не менее, Сандерсон открывает дверь и выходит, готовый успокаивать его, извиняться за то, что ему не нужно извиняться – это ведь он пересекал полосу, в конце концов. Татуировки на этом парне сделаны грубо и вразброс: цепи вокруг бицепса, шипы на предплечье, клинок со стекающей с острия каплей крови на запястье. Эти делались не в тату-салоне. Это тюремные чернила. Парень с Татуировками как минимум под метр девяносто в своих ботинках, и как минимум килограммов девяносто, может быть и сто. Сандерсон – под метр восемьдесят, и весит семьдесят два килограмма.

– Смотри что ты мне с машиной сделал! – говорит Парень с Татуировками. – Какого хрена ты не пропустил меня, придурок?

– Не было времени, – говорит Сандерсон. – Ты пересекал полосу, ты не включил поворотник...

– Включил!

– Тогда почему же он не горит? – отмечает Сандерсон.

– Потому что ты разбил мои чертовы задние фары, кретин! Что мне теперь сказать моей девушке? Она внесла за нее задаток, мать твою! И убери эту хрень от моего лица.

Он выбивает из рук свидетельство о регистрации и страховую карточку, которые Сандерсон все еще протягивает ему.

– Я пошел, – говорит Парень с Татуировками. – Я разберусь со своим ущербом, ты – со своим. Вот как мы поступим.

Ущерб, нанесенный “Субару” намного больше, чем ущерб, нанесенный пикапу, вероятно на полторы или две тысячи долларов больше, но не это толкает Сандерсона высказаться. А мысль о его отце, сидящем там на пассажирском сидении, напичканном успокоительными, не понимающим, что происходит, нуждающимся во сне. К этому моменту они уже должны быть на пол пути к “Шикарному особняку”, но нет же. Все потому что этому веселому придурку надо было пересечь всю дорогу. Надо было обязательно прошмыгнуть под той зеленой стрелочкой, иначе бы наступил конец света.

– Мы так не поступим, – говорит Сандерсон. – Это была твоя вина. Ты срезал передо мной без сигнала. У меня не было времени, чтобы остановиться. Я хочу посмотреть твое свидетельство о регистрации, и я хочу посмотреть твои водительские права.

– Хорошо, – говорит здоровяк, и бьет Сандерсона в живот. Сандерсон сгибается, в удивленном свисте исторгая из своих легких весь воздух. – Вот мое свидетельство о регистрации, – говорит Парень с Татуировками. Огромные струи пота стекают по бокам его лица. – Надеюсь, оно тебе нравится. Что до моих водительских прав, то у меня их нету, ничего? Нету, мать твою. У меня будет куча неприятностей, и все по твой сраной вине, потому что ты занимался хренью вместо того, чтобы смотреть куда едешь. Хренов мудила!

И тут у Парня с Татуировками окончательно срывает крышу. Сандерсону хватает времени лишь для того, чтобы увидеть голубые глаза, набитые у этого парня на костяшках, прежде чем ударом с двух рук его откидывает обратно к только что потерпевшей аварию стороне его машины. Сандерсон сползает по ней, чувствуя как выступ металла рвет его рубашку и кожу. Он смотрит на свои руки, не в силах поверить в то, что это его собственные. Его щека пылает и, кажется, набухает словно тесто. Его правый глаз слезится.

Далее следует удар ногой в бок, прямо над его ремнем. Голова Сандерсона ударяется о покрышку “Субару” и отлетает. Он пытается выползти из тени Парня с Татуировками. Следует еще один удар ногой, в этот раз по левому бедру. Он хочет поднять свою голову – если он умрет, то хочет сделать это, глядя на что-нибудь интереснее, чем перед своей покалеченной машины – но ему не удается. Затем Парень с Татуировками издает вопль, и красные капли начинают забрызгивать разнородную поверхность шоссе. Сперва, Сандерсон думает, что они капают из его собственного носа – или, возможно, его губ, от удара по лицу – но затем его затылок окрапливается теплыми каплями. Он проползает немного дальше, мимо капота своего автомобиля, и ему удается перевернуться и сесть. Он поднимает свой взгляд кверху, щурясь от ослепительного солнечного света, и видит папу, стоящего около Парня с Татуировками. Парень с Татуировками сбоку ощупывает свою шею, из которой прорезался кусок дерева. Сначала, Сандерсон не может понять что происходит, но вскоре до него доходит. Кусок дерева – это рукоятка ножа, того, который он уже видел раньше. Он видит его практически каждую неделю. Не обязательно брать нож для стейка, чтобы разрезать такое рубленное мясо, как заказывает папа во время их воскресных обедов, но в “Эпплбиз” его все равно приносят. Папа, может, и не помнит, какой из сыновей приезжает его навещать, или что его жены нету в живых – он, вероятно, больше не помнит своего среднего имени – но, кажется, что он еще не утратил всей той смышленности, что позволила ему подняться от необразованного рабочего буровой бригады до верхушки среднего класса — торговца ювелирными изделиями в Сан Антонио.

“Он попросил меня взглянуть на птиц”, думает Сандерсон. “Ворон на мусорном баке”.

Парень с Татуировками потерял всякий интерес к человеку, сидящему на дороге, и даже не смотрит в сторону человека постарше, стоящего возле него. Парень с Татуировками начал кашлять. Одна рука припала к ножу в шее, пытаясь его вытянуть. Кровь хлещет сбоку по его футболке и заляпывает джинсы. Он начинает идти в сторону перекрестка, все еще согнувшись и все еще кашляя. Свободной рукой он оживленно делает короткий машущий жест: “Привет, Ма!”

Сандерсон встает на ноги. Его ноги дрожат, но удерживают его. Он слышит приближающийся звук сирен. Ну конечно, сейчас приедут копы. Теперь, когда все уже кончено. Сандерсон обхватывает рукой плечи своего отца.

– Все в порядке, пап?

– Тот парень тебя избивал, – сухо говорит папа. – Кто он такой?

– Я не знаю. – Слезы текут у Сандерсона по щекам. Он вытирает их.

Парень с Татуировками падает на колени. Он перестал кашлять. Теперь он издает низкий рычащий звук. Большинство людей держатся поодаль от него, но парочка храбрецов подходят к нему, чтобы помочь.

– Мы уже обедали, Регги?

– Да, пап, обедали. И я – Дуги.

– Регги погиб.

– Да, Пап.

– Тот парень избивал тебя, – теперь его отец тоже начинает плакать. Его лицо приобретает детское обличие – обличие ребенка, который невероятно утомился и хочет спать. – У меня болит голова. Давай, закругляйся. Я хочу прилечь.

– Нужно подождать копов.

– Зачем? Каких копов? Да кто вообще этот парень?

Сандерсон чует запах фекалий. Его отец только что наложил в штаны.

– Идем, посажу тебя в машину, пап.

Его отец позволяет Сандерсону провести себя мимо помятого переда “Субару”. Он помогает восьмидесятитрехлетнему крестоносцу в плаще забраться в машину, и закрывает дверь, чтобы не выпускать прохладу. Первая машина городской полиции уже совсем рядом. Прижав руки к своему ноющему боку, шестидесятиоднолетний чудо-мальчик волочит свои ноги обратно к водительскому сидению и ждет.

Этот автобус – другой мир

Мать Уилсона, далеко не самая большая оптимистка на свете, говаривала: «Коли уж прижмет невезуха, так не отпустит, пока не польются слезки». Хорошо помня это правило, как и все остальные перлы народной мудрости, усвоенные с младых ногтей («Апельсин утром золото, а вечером свинец», — гласило другое материно присловье), Уилсон никогда не забывал принять меры предосторожности — про себя он называл это «подстелить соломки» — накануне особо ответственных событий, а во всей его взрослой жизни еще не было события важнее, чем эта поездка в Нью-Йорк, где он собирался представить свое портфолио и план рекламной кампании высшему руководству Market Forward. MF была одной из самых авторитетных рекламных фирм эпохи интернета. Уилсон, глава и единственный представитель агентства Southland Concepts, жил и работал в Бирмингеме, в штате Алабама. Второго такого шанса, как этот, могло и не подвернуться, а значит, без соломки было не обойтись. Вот почему он прибыл в Бирмингемский аэропорт в четыре утра, хотя его самолет отправлялся только в шесть и должен был приземлиться в Ла-Гуардиа в девять двадцать. Встречу с ним — фактически прослушивание — назначили на половину третьего. Соломенная подстилка толщиной в пять часов выглядела достаточно надежной.

Поначалу все шло хорошо. Бортпроводница на посадке благосклонно отнеслась к просьбе Уилсона спрятать его портфолио в багажный отсек первого класса, хотя сам он, разумеется, летел во втором. В таких случаях лучше всего подсуетиться заранее, пока проводники еще не издергались и не начали нервничать. Нервных трудно убедить, что у тебя с собой драгоценные документы, которые вполне могут оказаться твоей путевкой в будущее.

Один чемоданчик ему все же пришлось сдать в багаж, так как при попадании в число финалистов конкурса на лучший рекламный проект для Green Century — а у него были для этого все предпосылки — он запросто мог застрять в Нью-Йорке дней на десять. Он понятия не имел, насколько может затянуться процесс отсева слабых конкурентов, и вовсе не собирался стирать свои вещи в прачечной отеля — это было бы так же непрактично, как заказывать еду в номер. Подобные услуги разорительны во всех крупных городах, а уж в Нью-Йорке и подавно.

Невезуха началась только тогда, когда самолет, стартовавший вовремя, добрался до пункта назначения. Там он долго ждал разрешения на посадку, кружа в сером небе над огромным аэропортом, который пилоты не зря называют между собой Большой клоакой. Пассажиры невесело шутили, кое-кто даже возмущался в открытую, но Уилсон сидел спокойно: соломки у него хватало.

Самолет приземлился в десять тридцать, с более чем часовым опозданием. Уилсон отправился за багажом, но не увидел на конвейере своего чемоданчика. Он ждал и ждал, а чемоданчика все не было. Наконец в зале остались только он и бородатый старик в черном пальто и черном берете. Конвейер тоже опустел, если не считать пары снегоступов и измученного перелетом фикуса с поникшими листьями.

— Чудеса в решете, — сказал старику Уилсон. — Рейс-то ведь беспосадочный!

Старик пожал плечами.

— Значит, шлепнули в Бирмингеме не те ярлычки. И летит сейчас наше барахлишко куда-нибудь в Гонолулу... Лично я иду заявлять о пропаже. Вы со мной или как?

Уилсон принял его предложение, вспомнив присказку матери. И поблагодарив Бога за то, что портфолио по-прежнему при нем.

Не успел он заполнить анкету и до середины, как услышал за спиной голос служителя:

— Это часом не ваше, джентльмены?

Уилсон обернулся и увидел свой клетчатый чемоданчик — мокрый, как из лужи.

— Упал с багажной тележки, — пояснил служитель, сравнивая корешок, пришпиленный к билету Уилсона, с ярлыком на чемодане. — Бывает. Если что-нибудь не в порядке, можете подать заявку на возмещение ущерба.

— А мой где? — спросил старик в берете.

— Почем я знаю, — ответил служитель. — Но рано или поздно мы его найдем.

— Ясно, — сказал старик. — В моем случае, видимо, поздно.

Когда Уилсон вышел из терминала со своим чемоданчиком, портфолио и дорожной сумкой, было уже почти полдвенадцатого. За это время успели сесть еще несколько самолетов, и к такси выстроилась длинная очередь.

У меня еще есть соломка, — успокоил он себя. — Три часа — это много. Кроме того, я стою под козырьком, а снаружи льет дождь. Жизнь складывается не так уж плохо, и волноваться нет никаких причин.

Пока очередь ползла вперед, он репетировал свою речь, мысленно иллюстрируя ее планшетами из портфолио и напоминая себе, как важно сохранять спокойствие. Включить на максимум профессиональное обаяние и выбросить из головы все мысли о возможной колоссальной перемене в его жизни, как только он переступит порог здания номер 245 по Парк-авеню.

Green Century была транснациональной нефтяной корпорацией, чье пафосное в экологическом смысле название — «Зеленый век» — стало дополнительным источником неприятностей после аварии на одной из подводных скважин неподалеку от городишка Галф-Шорз в Алабаме. Нефти вылилось не так много, как после катастрофы c платформой Deepwater Horizen, но тоже порядочно. А тут еще это название! Телевизионные комики потешились вволю (Леттерман: «Что это такое — черно-зеленое и по уши в говне?»). Первый публичный отклик управляющего Green Century — «Мы вынуждены брать нефть там, где она есть. Нам казалось, что люди это понимают» — прозвучал жалко, и по интернету мгновенно разошлась карикатура с этими словами под изображением управляющего, из задницы которого бил нефтяной фонтан.

Пиарщики из Green Century обратились к Market Forward, своим давним партнерам, со свежей и, на их взгляд, замечательной идеей. Они предложили поручить проведение кампании по смягчению последствий аварии какому-нибудь маленькому южному агентству: тогда, мол, никто не обвинит их в том, что они хотят успокоить американский народ устами все тех же нью-йоркских прохиндеев. Особенно беспокоило нефтяников мнение той части американского народа, которая обитала в южных штатах и которую эти нью-йоркские прохиндеи, очевидно, именовали на своих модных вечеринках не иначе как тупыми провинциалами.

Очередь двигалась медленно. Уилсон взглянул на часы: без пяти двенадцать. Волноваться нечего, — сказал он себе, — но в душе у него уже шевельнулась тревога.

В двадцать минут первого он наконец уселся в такси Jolly Dingle. Ему страшно не хотелось тащить свой отсыревший чемодан в шикарное офисное здание на Манхэттене — это выглядело бы уж слишком по-деревенски, — но все шло к тому, что закинуть его в отель будет некогда.

За рулем такси, ярко-желтого минивэна, сидел меланхоличный сикх, увенчанный гигантским оранжевым тюрбаном. У заднего стекла болтались закатанные в акрил фотографии его жены и детей. Приемник был настроен на нью-йоркскую новостную станцию 1010WINS, и ксилофонная дробь ее назойливых позывных стучала по мозгам каждые двадцать минут.

— Сегодня очень плохой движений, — сказал сикх, когда они ползли к выезду из аэропорта. Похоже, в плане беседы это был предел его способностей. — Очень-очень плохой.

Манхэттен был еще далеко, а дождь постепенно усиливался. Уилсон чувствовал, как его соломенная подстилка становится тоньше с каждой остановкой и с каждым крошечным рывком вперед. Ему отвели на выступление всего-навсего полчаса. Найдут ли для него другое окошко, если он опоздает? Скажут ли: «Коллеги, среди четырнадцати маленьких южных агентств, которые хотят выйти с нашей помощью на большую сцену — рождение новой звезды и так далее, — только одно имеет документально подтвержденный опыт разруливания неприятных ситуаций, связанных с экологическими нарушениями, и это Southland Concepts. Поэтому давайте не будем оставлять мистера Уилсона за бортом из-за какого-то пустячного опоздания!»?

Конечно, они могут так сказать, но с учетом всех обстоятельств, — думал Уилсон, — вряд ли. Сейчас им надо как можно скорее заткнуть всех этих экранных шутников. Выставить провинившуюся компанию в хорошем свете. Тут самое важное — правильный план действий по ее реабилитации, но план-то есть у каждого. Нет, он должен попасть на встречу вовремя.

Четверть второго. Коли уж прижмет невезуха, так не отпустит, — подумал он. Ему не хотелось вспоминать эту присказку, но он ее вспомнил. — Пока не польются слезки.

Перед туннелем, ведущим в деловой центр Манхэттена, он подался вперед и спросил сикха, сколько примерно еще ехать. Оранжевый тюрбан уныло качнулся из стороны в сторону.

— Не могу сказать, сэр. Очень плохой движений.

— Полчаса?

Наступила долгая пауза, затем сикх сказал: «Возможно». Это тщательно подобранное утешительное слово дало Уилсону понять, что ситуация близка к критической.

Брошу этот чертов чемодан у дежурного секретаря Market Forward, — подумал он. — Не тащить же его в зал для совещаний. Он снова наклонился и сказал:

— Не надо в отель. Отвезите меня на Парк-авеню, номер двести сорок пять.

Туннель был кошмаром клаустрофоба: дерг — стоп, дерг — стоп. На шоссе за ним оказалось не лучше. Из минивэна Уилсону было отлично видно печальное зрелище впереди. Однако на Мэдисон стало чуть полегче. Он поспеет ровно к назначенному часу, — подумал Уилсон, — конечно, расчет был другой, но, по крайней мере, можно будет обойтись без унизительного звонка с извинениями. Вовремя он решил плюнуть на отель!

Все бы хорошо, но на главной улице прорвало водопроводную трубу, и сикху пришлось свернуть в переулок. «Когда Обама приезжает, и то легче», — сказал он под обещания диктора 1010WINS подарить Уилсону весь мир в обмен на двадцать две минуты Уилсоновского внимания. Ксилофон дребезжал, как расшатанные зубы.

Не нужен мне весь мир, — подумал Уилсон. — Мне бы только добраться до места в два пятнадцать. Ну, в два двадцать, не позже.

Наконец такси Jolly Dingle вернулось на Мэдисон. Почти до Тридцать восьмой промчали с ветерком, потом снова застряли. Уилсон представил себе, как футбольный комментатор говорит зрителям, что рывок нападающего был эффектным, но пользы команде это не принесло. По лобовому стеклу со стуком елозили дворники. Диктор рассказывал об электронных сигаретах. Потом пошла реклама матрасов.

Дыши глубже, — подумал Уилсон. — Если что, отсюда можно и пешком дойти. Всего-то девять кварталов. Только вот дождь льет, и этот дурацкий чемодан тащить придется.

Бок о бок с такси, пыхнув пневматическими тормозами, остановился большой автобус компании Peter Pan. Со своей высоты Уилсон мог заглянуть в его салон. Метрах в полутора или двух от него, не дальше, сидела и читала журнал миловидная женщина. Кресло рядом с ней, у прохода, занимал мужчина в черном плаще — он рылся в своем дипломате, положив его на колени.

Сикх посигналил, потом сокрушенно всплеснул руками, точно говоря: «Ну что я могу поделать!»

Уилсон смотрел, как миловидная женщина трогает уголки рта, возможно, проверяя стойкость губной помады. Ее сосед залез в кармашек на внутренней стороне крышки дипломата. Он достал оттуда черный шарф, поднес его к носу, понюхал.

Интересно, — подумал Уилсон, — зачем это он? Вдыхает аромат духов или пудры своей жены?

В первый раз после своего раннего вылета из Бирмингема он забыл о Green Century, о Market Forward и о той радикальной перемене к лучшему, которая могла произойти в его жизни, если назначенная встреча — а до нее оставалось уже меньше получаса — пройдет успешно. На мгновение его привлекли — больше того, заворожили — тонкие пальцы незнакомки, легонько касающиеся ее губ, и незнакомец с прижатым к носу шарфом. Ему пришло в голову, что он смотрит в другой мир. Да! Этот автобус был другим миром. У этих людей были свои планы, связанные, очевидно, с их надеждами. У них были неоплаченные счета. Были братья с сестрами и детские игрушки, не забытые до сих пор. Во время учебы в колледже этой женщине, возможно, пришлось сделать аборт. А мужчина, возможно, пользовался эрекционным кольцом. Может быть, они держали домашних животных, и если так, у этих животных были какие-то клички.

Перед Уилсоном на мгновение забрезжил образ — смутный и неоформленный, но впечатляющий — часового механизма величиной с галактику, где отдельные зубчики и колесики совершают таинственные движения, то ли стремясь к некой кармической цели, то ли вообще без всяких причин. Здесь находится мир такси Jolly Dingle, а в полутора метрах от него — мир автобуса Peter Pan. Их разделяют только полтора метра да два тонких слоя стекла. Уилсона изумил этот самоочевидный факт.

— Такой пробка, — сказал сикх. — Хуже чем Обама, честное слово.

Незнакомец отнял от носа черный шарф. Держа его в одной руке, запустил другую в карман плаща. Женщина в кресле у окна листала журнал. Мужчина повернулся к ней. Уилсон увидел, как зашевелились его губы. Женщина подняла голову, и ее глаза удивленно расширились. Мужчина наклонился ближе, точно хотел сообщить ей какой-то секрет. Уилсон не заметил, что за предмет он достал из кармана, и понял, что это нож, только когда он перерезал женщине горло.

Ее глаза раскрылись еще шире. Губы разомкнулись. Она подняла руку к шее. Той же рукой, в которой был нож, мужчина в плаще мягко, но твердо преградил путь ее руке. Одновременно он прижал черный шарф к горлу женщины и поцеловал ее во впадину виска. При этом его взгляд поверх ее волос упал на Уилсона, и губы раздвинулись в улыбке, обнажив два ряда мелких ровных зубов. Он кивнул Уилсону, словно желая сказать: «Хорошего вам дня!» или «Теперь у нас с вами есть маленькая тайна». На окне рядом с женщиной появилась капелька крови. Она набухла и скользнула вниз по стеклу. Все так же прижимая шарф к горлу женщины, человек в плаще сунул палец ей в рот. При этом он не переставал улыбаться Уилсону.

— Ну наконец-то! — сказал сикх, и такси Jolly Dingle тронулось с места.

— Вы видели? — спросил Уилсон. Его голос звучал абсолютно спокойно и равнодушно. — Видели человека в автобусе? Того, с женщиной.

— Кого, сэр? — спросил сикх. На светофоре загорелся желтый, но сикх, не обращая внимания на возмущенные гудки, сменил полосы и проскочил перекресток. Автобус Peter Pan остался позади. Впереди, за пеленой дождя, замаячило здание Центрального вокзала. Оно было похоже на тюрьму.

Только когда такси набрало ход, Уилсон вспомнил о своем мобильном телефоне. Он вынул его из кармана и посмотрел на него. Соображай он побыстрее (не зря мать всегда говорила, что, по сравнению с братом, он настоящий тугодум), можно было бы успеть сфотографировать того человека в плаще. Теперь-то уж поздно, зато не поздно набрать 911. Конечно, этот звонок не останется анонимным. Номер и имя Уилсона мгновенно высветятся на экране у оператора, и ему перезвонят для проверки: а вдруг это какой-нибудь шутник решил таким образом скоротать дождливый нью-йоркский денек? Потом им понадобятся подробности, и он — никуда не денешься — будет вынужден сообщить их в ближайшем полицейском участке. Его заставят пересказать свою историю несколько раз. А вот о плане спасения Green Century его там никто не спросит.

Основой Уилсоновского плана был лозунг «Дайте нам три года, и мы это докажем». Уилсон снова прокрутил в уме заготовленный сценарий. Сначала он собирался заявить пиарщикам и менеджерам, которые будут его слушать, что утечку нельзя стыдливо замалчивать. Что было, то было; добровольцы до сих пор отмывают измазанных нефтью птиц специальными растворителями, так что концов в воду уже не спрячешь. Но, продолжал бы он, ваши оправдания вовсе не обязаны быть шокирующими — иногда и правда бывает прекрасна. Люди хотят вам верить, — скажет он. В конце концов, вы нужны им. Нужны, чтобы добраться из пункта А в пункт Б, а раз так, они не хотят чувствовать себя соучастниками насилия над окружающей средой. На этом месте он достанет из портфолио первый плакат: парень с девушкой стоят на девственно чистом пляже спинами к камере и глядят на воду, такую синюю, что аж глазам больно. «ЭНЕРГИЯ И КРАСОТА МОГУТ УЖИВАТЬСЯ ВМЕСТЕ, — гласит надпись под фото. — ДАЙТЕ НАМ ТРИ ГОДА, И МЫ ЭТО ДОКАЖЕМ». Позвонить по 911 так просто, что это под силу и ребенку. Собственно, как раз дети частенько туда и звонят. Когда кто-то забрался в дом. Когда младшая сестренка упала с лестницы. Или когда папа измочалил маму.

Дальше он собирался предъявить эскизы раскадровки для телевизионного ролика, который предполагалось запустить в прокат во всех штатах, имеющих выход на Мексиканский залив, с упором на местные новости и кабельные каналы круглосуточного вещания типа Fox и MSNBC. На последовательно сменяющих друг друга снимках грязный, заляпанный нефтью пляж снова становился чистым. «Мы умеем исправлять свои ошибки, — говорил голос за кадром (с легкой южной гнусавинкой). — Это касается и бизнеса и нашего отношения к соседям. Дайте нам три года, и мы это докажем».

Потом шли печатные объявления. И объявления по радио. А на втором этапе...

— Сэр? Кого, вы сказали?

Я мог бы позвонить, — подумал Уилсон, — но когда полиция доберется до автобуса, тот человек в плаще, наверно, успеет с него сойти. Наверно? Да наверняка! Его и след простынет.

Он обернулся и посмотрел назад. Автобус был уже на порядочном расстоянии. Может быть, та женщина крикнула, — подумал он. — И другие пассажиры уже навалились на ее спутника, как это произошло с Ботиночным террористом на борту самолета, который он хотел взорвать вместе с собой (британец Ричард Рейд, в 2001 г. попытавшийся взорвать американский гражданский самолет с помощью взрывчатки, спрятанной в подошвах. — прим. пер.).

Потом он вспомнил, как человек в плаще улыбнулся ему. И как он засунул палец в обмякшие губы женщины.

Кстати, о шутниках, — подумал Уилсон, — ведь это могло быть вовсе не тем, что мне почудилось. Может, это просто розыгрыш. Такое случается сплошь да рядом. Флешмоб или вроде того.

Чем больше он над этим размышлял, тем вероятнее это казалось. Женщинам перерезают глотки в темных переулках или телесериалах, но уж никак не в автобусах Peter Pan, да еще средь бела дня. А он... он придумал отличную кампанию. Сейчас он нужный человек в нужном месте в нужное время, а в этой жизни мало кому достается больше одного шанса. Пускай его мать ничего об этом не говорила, но факт есть факт.

— Сэр?

— Высадите меня на следующем светофоре, — сказал Уилсон. — Дальше дойду пешком.

Недомогающая

Уже как неделю мне снится один плохой сон, хотя это, должно быть, осознанный сон, так как мне всегда удается прервать его, прежде чем он превращается в кошмар. Вот только в этот раз он, кажется, преследует меня, потому что мы с Эллен не одни. Что-то под нашей кроватью. Я слышу, как оно чавкает.

Вы же знаете, каково оно, когда вы не на шутку напуганы, так ведь? Кажется, что сердце останавливается, язык припадает к небам, кожа холодеет и по всему телу прокатываются мурашки. И вместо того, чтобы цепляться друг за друга, шестеренки в голове просто напросто крутятся и весь двигатель нагревается. Я близок к тому, чтобы закричать – кроме шуток. Я думаю: “Это та штука, на которую я не хочу смотреть. Это та штука на сидении возле окна”.

А затем я вижу вентилятор над своей головой, его вращающиеся на самой низкой скорости лопасти. Вижу щель раннего утреннего света, пролегающую между затянутыми занавесками. Вижу седеющий пучок волос Эллен на другой стороне кровати. Я здесь, в Верхнем Ист-Сайде, на пятом этаже, и все в порядке. Это был всего лишь сон. А что до того, что под кроватью...

Я сбрасываю с себя одеяло и соскальзываю на колени, словно человек, который собирается помолиться. Но вместо этого я приподнимаю покрывало и заглядываю под кровать. Сперва я вижу только темное очертание. Затем голова этого очертания поворачивается и передо мной блестят два глаза. Это Леди. Она не должна быть там и я думаю, что она об этом знает (сложно сказать, что знает или не знает собака), но я, должно быть, оставил дверь открытой, когда ложился спать. Или, может быть, задвижка не закрылась как следует, и та открыла дверь своей мордой. Она, по всей видимости, принесла с собой одну из своих игрушек из корзины в прихожей. По крайней мере это не голубая кость или красная крыса. У этих игрушек пищалки внутри и они бы уж точно разбудили Эллен. А Эллен нужен покой. Последнее время она недомогает.

– Леди, – шепчу я. – Леди, а ну-ка выходи оттуда.

Она лишь смотрит на меня. Она стареет и уже не так твердо стоит на ногах, как когда-то, но она – как говорится – не глупая. Она под стороной Эллен, где я не могу ее достать. Если я повышу голос, то ей придется выйти, но она знает (я вполне уверен, что знает), что я не сделаю этого, поскольку если я повышу голос, то это уж точно разбудит Эллен.

Словно в доказательство этому, Леди отварачивается от меня и чавканье начинается вновь.

Что ж, с этим я справлюсь. Я живу с Леди уже одинадцать лет, почти половину своей супружеской жизни. Существуют три вещи, которые заставляют ее подняться. Первая – позвякивание ее поводка и крик “Лифт!”. Другая – стук ее миски об пол. Третья...

Я встаю и через короткий коридор иду на кухню. Из буфета я достаю упаковку “Снэкин слайсез”, не забыв потрясти ею. Мне не приходится долго ждать, чтобы услышать приглушенный топот спаниелевых лап. Пять секунд – и она на месте. Она даже не удосуживается захватить свою игрушку.

Я показываю ей один из кусочков в виде морковки и кидаю его в гостиную. Может быть и немного подло, и я знаю, что она не хотела пугать меня до полусмерти, но ей это все же удалось. К тому же этой старой толстухе не помешает подвигаться. Она бежит за лакомством. Я задерживаюсь, чтобы включить кофеварку, и иду обратно в спальню. Я тщательно закрываю дверь до конца.

Эллен все еще спит, и у раннего подъема есть одно преимущество: не нужен будильник. Я отключаю его. Пусть еще немного поспит. У нее бронхиальная инфекция. Некоторое время я был напуган по этому поводу, но теперь уже она идет на поправку.

Я иду в ванную и официально начинаю день чисткой зубов (я читал, что по утрам ротовая полость человека абсолютно безжизненна в бактерицидном плане, но привычки, приобретенные в детстве, бросать нелегко). Я включаю душ, настраиваю его до нужной теплоты и становлюсь под него.

Душ – это то место, где мне лучше всего думается, и этим утром я думаю о своем сне. Он навещал меня пять ночей подряд. (Но кто считает). Ничего поистине ужасного не происходит, но в каком-то смысле это то и хуже всего. Потому что во сне я знаю – знаю наверняка – что нечто ужасное таки произойдет. Если я это допущу.

Я в самолете, в бизнес-классе. Я сижу на месте у прохода, где и предпочитаю сидеть, чтобы мне не приходилось протискиваться через кого-то, если я хочу пойти в туалет. Мой откидной столик опущен. На нем лежит пачка орешков и какой-то оранжевый напиток, похожий на “водочный рассвет” – напиток, который я никогда не заказывал в реальной жизни. Полет проходит гладко. Если тучи и есть, то мы выше их. Салон заполнен солнечным светом. Кто-то сидит у окна, и я знаю, что если я посмотрю на него (или на нее, или, быть может, на это), то увижу что-то, что превратит мой плохой сон в кошмар. Если я загляну в лицо соседа, то, возможно, сойду с ума. Оно может расколоться, словно яйцо, и весь мрак, что находится в нем, может выплеснуться.

Я быстро споласкиваю свои мыльные волосы, выхожу из душа и вытираюсь. Моя одежда сложена на стуле в спальне. Я отношу ее и свои ботинки на кухню, которая уже наполняется запахом кофе. Замечательно. Леди свернулась около плиты, презрительно глядя на меня.

– Вот только не надо на меня так смотреть, – говорю я ей, и киваю в сторону закрытой двери в спальной. – Ты знаешь правила.

Она ложит морду на пол между своих лап.

Пока готовится кофе, я наливаю себе клюквенного сока. Есть и апельсиновый, который я обычно и пью по утрам, но я не хочу его. Слишком похож на напиток из сна, наверное. Я пью кофе в гостиной с включенным без звука CNN, просто читая бегущую строку внизу экрана, кроме которой, на самом деле, ничего и не нужно. Затем я выключаю его и завтракаю тарелкой пшеничных хлопьев. Без пятнадцати восемь. Я решаю, что если во время нашей с Леди прогулки погода будет хорошей, то я не стану вызывать такси и пойду на работу пешком.

Погода и вправду хорошая – весна, переходящая в лето, и ясный-ясный день. Карло, консьерж, стоит под козырьком и разговаривает по мобильному телефону. “Ага", говорит он. “Ага, я наконец таки связался с ней. Она говорит “пожалуйста, без проблем, пока я здесь нахожусь”. Она никому не доверяет, и я ее не виню. У нее много чего ценного там. Ты когда придешь? В три? Раньше не можешь?”. Он слегка машет мне одетой в белую перчатку рукой, пока я веду Леди за угол.

У нас с Леди все уже точно просчитано. Каждый день она делает свои дела, по сути, в одном и том же месте, и я быстро кладу все в пакетик. Когда я возвращаюсь, Карло наклоняется, чтобы погладить ее. Леди как можно очаровательнее виляет своим хвостом туда и обратно, но угощения от Карло не следует. Он знает, что она на диете. Ну, или должна быть на ней.

– Я наконец-то связался с миссис Варшавски, – говорит мне Карло. Миссис Варшавски живет в 5-C, но лишь формально. Ее нету уже пару месяцев. – Она была в Вене.

– В Вене, вот так да, – говорю я.

– Она дала добро на то, чтобы пригласить истребителей. Она пришла в ужас, когда я ей рассказал об этом. Вы – единственный на четвертом, пятом и шестом этажах, кто не жаловался. Остальные... – Он качает головой и охает.

– Я рос в фабричном городе в Коннектикуте. Это довольно-таки сгубило мое обоняние. Я чую запах кофе и духи Элли, если она сильно надушиться, но больше, вообщем-то, ничего.

– В данном случае это, наверное, счастье. Как, кстати, миссис Нейтан? Все еще недомогает?

– Ей нужно еще несколько дней, чтобы опять вернуться к работе, но ей уже гораздо лучше. Одно время она пугала меня.

– Меня тоже. Она как-то выходила на улицу – под дождь, конечно...

– Это Эл, – говорю я. – Ее ничто не останавливает. Если она хочет куда-то пойти, то она идет.

– ... и я еще подумал: “Это смертельный кашель”. – Он поднимает одетую в перчатку руку в сдерживающем жесте. – Не то, чтобы я и впрямь думал, что...

– Во всяком случае, он становился больничным кашлем. Но, в конце концов, я заставил ее повидаться с врачом, и теперь... путь к выздоровлению.

– Отлично. Отлично. – Затем возвращаясь к тому, что у него на уме, – Миссис Варшавски была довольно шокирована, когда я ей все рассказал. Я сказал, что мы скорее всего просто найдем какую-нибудь испорченную еду в холодильнике, но я знаю, что дело обстоит хуже. Как и все остальные на этих этажах со здоровым носом. – С мрачным видом он слегка кивает. – Они найдут там мертвую крысу, попомните мои слова. Еда воняет, но не так. Так воняет только мертвечина. Это крыса, точно, может пара крыс. Она наверное разложила отраву и не хочет сознаваться. – Он наклоняется, чтобы вновь погладить Леди. – Но ты то чуешь запах, девочка, правда? Еще как чуешь.

Вокруг кофеварки разбросаны филетовые листки с записками. Я приношу на кухню фиолетовый блокнот, откуда они и берутся, и пишу еще одну записку.

Эллен: Леди выгуляна. Кофе готов. Если будешь чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы пойти в парк, иди! Только не слишком далеко. Теперь, когда ты уже идешь на поправку, не хочу, чтобы ты переутомилась. Карло опять сказал мне, что “чует крысу”. Наверное, все остальные в районе 5-С тоже ее чуют. К счастью для нас, у тебя забит нос, а я лишен обоняния. Хаха! Если услышишь, что кто-то в квартире миссис Ви, то это истребители. Карло будет с ними, так что не переживай. Я пойду на работу пешком. Надо еще чуть-чуть поразмыслить над этим новейшим мужским чудо-препаратом. Как жаль, что они не посоветовались с нами, прежде чем вешать на него это название. И помни: НЕ ПЕРЕУТОМЛЯЙСЯ. Люблю тебя – люблю тебя.

Я начерчиваю полдюжины иксов, чтобы подчеркнуть сказанное, и подписываюсь сердечком. Затем я ложу ее к остальным запискам возле кофеварки. Прежде чем уйти, я наливаю в блюдце Леди свежей воды.

До работы кварталов двадцать, и я не думаю о новейшем мужском чудо-препарате. Я думаю о истребителях, которые заявятся в три часа. Или, если получится, раньше.

Возможно, пешая прогулка была ошибкой. Наверное, сновидения прервали мой цикл сна, и я почти засыпаю на утреннем собрании в конференц-зале. Однако я быстро прихожу в себя, когда Пит Венделл показывает макет постера для новой рекламной кампании водки “Петров”. Я уже видел его, на его офисном компьютере, когда он дурачился с ним на прошлой неделе, и глядя на него вновь, я понимаю откуда взялась как минимум одна деталь моего сна.

– Водка “Петров”, – говорит Ора МакЛин. Ее роскошная грудь вздымается и опускается в сценическом вздохе. – Если это пример нового русского капитализма, то это дохлый номер. – Самый сердечный смех исходит от мужчины помоложе, который не отказался бы увидеть длинные светлые волосы Оры, раскинутыми возле себя на подушке. – Не хотела обидеть тебя, Пит, хороший слоган.

– Я не обижаюсь, – говорит Пит с показной улыбкой. – Мы делаем все, что в наших силах.

На постере изображена парочка на балконе с бокалами в руках, в то время как солнце опускается за заполненную дорогими яхтами гавань. Надпись внизу гласит: “закат. идеальное время для водочного рассвета”.

Некоторое время они обсуждают где будет находится бутылка “Петров” – справа? слева? по центру? снизу? – и Фрэнк Бернстейн отмечает, что добавив рецепт можно увеличить место на странице, особенно в таких журналах, как “Плэйбой” и “Эсквайр”. Я выключаюсь, думая о том коктейле на столике в моем сне про самолет, до тех пор, пока не осознаю, что Джордж Слэттери просит меня высказать свое мнение. Я в состоянии воспроизвести вопрос, и это хорошо. Уж лучше не просить Джорджа повторять что-либо дважды.

– Я, в принципе, солидарен с Питом, – говорю я. – Клиент выбрал имя, я делаю все, что в моих силах.

Раздается добродушный смех. Последнее время звучало множество шуток про новый фармацевтический продукт компании Воннел.

– К понедельнику у меня, возможно, будет что показать вам, – говорю я им. Я не смотрю на Джорджа, но он знает что я имею ввиду. – К середине следующей недели – наверняка. Я хочу дать Билли шанс, чтобы посмотреть что он может сделать. – Билли Эдерли – наш новый кадр, и свой испытательный срок он проходит в качестве моего помощника. Его пока не приглашают на утренние собрания, но мне он нравится. Он нравится всем в “Эндрюз-Слэттери”. Он смышленный, полный желания, и бьюсь об заклад, что через пару лет он начнет бриться.

Джордж раздумывает над этим.

– Я надеялся увидеть идеи сегодня. Хотя бы наброски.

Тишина. Все разглядывают свои ногти. Джордж по сути делает мне привселюдный выговор, и наверное я заслуживаю его. Это была не лучшая моя неделя, и идея свалить все на парня не так уж и хорошо выглядит. Да и не так уж и хороша сама по себе.

– Ладно, – наконец говорит Джордж, и в зале чувствуется облегчение. Словно легкий прохладный ветерок, пронесшийся на мгновение. Никто не хочет лицезреть в конференц-зале порку в солнечное пятничное утро, и я уж точно не хочу ее получать. Тем более когда моя голова забита другим.

Я думаю, что Джордж чует крысу.

– Как Эллен? – спрашивает он.

– Лучше, – говорю я ему. – Спасибо, что поинтересовались.

Проходят еще несколько презентаций. Затем все заканчивается. Слава Богу.

Двадцать минут спустя, когда Билли Эдерли заходит в мой офис, я почти что дремаю. Хотя нет – я таки дремаю. Я быстро выпрямляюсь, надеясь, что парень думает, что просто застал меня погруженного в свои мысли. В любом случае, наверное, он слишком взбудоражен, чтобы заметить это. В одной руке он держит кусок плакатного щита. Я думаю, что он бы отлично смотрелся в какой-нибудь захолустной школе, вешая большое объявление о пятничном вечере танцев.

– Как прошло собрание? – спрашивает он.

– Нормально.

– Обсуждали нас?

– Сам знаешь, что обсуждали. Что у тебя имеется для меня, Билли?

Он делает глубокий вдох и разворачивает для меня свой плакатный щит. Слева изображена банка Виагры, то ли в натуральную величину, то ли достаточно близко к ней, чтобы это имело какое-либо значение. Справа – ударная сторона рекламы, как говорится в рекламном бизнесе – изображена банка нашего препарата, но значительно больше. Снизу – надпись: “ПоТЕНция* – в 10 раз эффективнее Виагры!”.

В то время, как Билли наблюдает за моей реакцией, его полная надежд улыбка начинает угасать.

– Вам не нравится.

– Дело не в нравится или не нравится. В этом бизнесе все иначе. Дело в том, что работает, а что нет. Это вот не работает.

Теперь он выглядит угрюмо. Если бы Джордж Слэттери увидел этот взгляд, то задал бы парню встряску. Я не собираюсь делать этого, хотя ему, возможно, кажется иначе, поскольку учить его – моя работа. И несмотря на все то, чем занята моя голова, я постараюсь сделать это. Потому что я люблю этот бизнес. Он малоуважаем, но я все равно люблю его. К тому же, я слышу, как говорит Эллен: “Нельзя отступаться. Как только ты вцепился за что-то зубами, держись”. Такая решительность может быть немного пугающей.

– Присядь, Билли.

Он присаживается.

– И сделай лицо попроще, ладно? Ты выглядишь, словно ребенок, который только что уронил в унитаз свою соску.

Он старается как может. Что мне и нравится в нем. Парень старательный, и если он собирается работать в офисе Эндрюз-Слэттери, лучше бы ему таковым и оставаться.

– Хорошая новость в том, что я не буду забирать это у тебя, поскольку не твоя вина, что фармацевтическая компания Воннелл обременила нас названием, которое звучит словно мультивитамин. Но мы сделаем конфету из дерьма. В рекламном бизнессе, в семи случаях из десяти, это самая основная работа. Может быть, даже в восьми. Так что будь внимателен.

На его лице появляется легкая ухмылка.

– Мне делать заметки?

– Не умничай. Во-первых, когда ты рекламируешь лекарство, никогда не показывай его упаковку. Логотип – само собой. Саму таблетку – иногда. По ситуации. Знаешь, почему Пфайзер показывают таблетку Виагры? Потому что она синяя. Да и форма способствует. Потребители очень положительно реагируют на таблетку Виагры. Но люди никогда не любят смотреть на упаковку, в которой выпускается их препарат. Упаковки навязывают им мысли о болезни. Ясно?

– Тогда, может быть, маленькую таблетку Виагры и большую таблетку “Потенции”? Вместо баночек? – Он поднимает руки, обрамляя невидимую надпись. – “Потенция – в десять раз больше, в десять раз лучше.” Поняли?

– Да, Билли, я понял. И Управление по контролю качества лекарственных препаратов тоже поймет это, и им это не понравится. В сущности, они могут заставить нас отозвать рекламы с такой надписью из обращения, что обойдется в копеечку. Не говоря уже об очень хорошем клиенте.

– Почему? – он почти что скулит.

– Потому что она не больше в десять раз и не лучше в десять раз. Виагра, Сиалис, Левитра, Потенция – у всех у них почти что одна и та же формула поднятия пениса. Можешь разузнать сам, молодежь. И тебе бы не мешало немного повторить рекламное законодательство. Хочешь сказать, что кексы из отрубей “Блоухард” в десять раз вкуснее кексов из отрубей “Бигмауз”? Да пожалуйста, вкус – это субьективное суждение. А вот то, что делает твой конец твердым, и насколько...

– Ладно, – говорит он тихим голосом.

– А вот вторая половина: “В десять раз больше” чего-то – говоря терминами эректильной дисфункции – это уже дряблый номер. Это вышло из моды примерно в то же время, что и “две П на К”.

Он озадаченно смотрит на меня.

– Две пизды на кухне. Так рекламщики когда-то называли свою телевизионную рекламу моющих средств в пятидесятых.

– Вы шутите!

– Боюсь, что нет. Я тут забавлялся кое с чем. – Я делаю в блокноте наброски, и на мгновения я задумываюсь о всех тех записках, разбросанных возле кофеварки, дома, в старом добром 5-В – почему они все еще там?

– А вы не можете просто сказать? – спрашивает парень за тысячу миль от меня.

– Нет, потому что реклама не устное средство. – говорю я. – Никогда не доверяй рекламе, сказанной вслух. Запиши ее и покажи кому-нибудь. Покажи своему лучшему другу. Или, там, своей... своей жене.

– Все в порядке, Брэд?

– Да. А что?

– Не знаю, вы просто на мгновение стали чудно выглядеть.

– Главное, чтобы я не выглядел чудно на презентации в понедельник. Смотри – о чем это говорит тебе? – Я разворачиваю блокнот и показываю ему то, что я написал в нем: Потенция... для мужчин, которые хотят делать это жестко.

– Похоже на пошлую шутку! – возражает он.

– В чем-то ты прав, но я написал это печатными буквами. Представь себе это в мягком курсиве, почти что женском. Быть может, даже в круглых скобках. – Я добавляю скобки, правда с печатными буквами они не работают. Но будут. Это просто то, что я знаю, потому что я это вижу. – Теперь, представляя это, задумайся о фотографии, на которой изображен большой, крепкий парень. В подспущенных джинсах, обнажающих верх его нижнего белья. И, допустим, в свитере с обрезанными рукавами. Представь его с измазанными и испачканными банками.

– Банками?

– Бицепсами. И он стоит возле масл-кара с поднятым капотом. Ну что, это все еще пошлая шутка?

– Я... я не знаю.

– Я тоже не знаю, так, чтобы точно, но моя интуиция подсказывает мне, что это прокатит. Правда, не совсем так, как оно есть. Надпись по-прежнему не работает, тут ты прав, а работать она должна, потому что это основа телевизионных и интернет-реклам. Поэтому поиграйся с ней. Заставь ее работать. Только помни ключевое слово...

Ни с того ни с сего, без всякой на то причины, я понимаю, откуда взялась остальная часть этого чертового сна.

– Брэд?

– Ключевое слово – жестко, – говорю я. – Потому что мужчина... когда что-то не работает – его конец, его план, его жизнь – он жестко воспринимает это. Он не хочет отступаться. Он помнит, как все когда-то было, и он хочет пережить это вновь.

“Да”, думаю я. “Да, хочет”.

Билли ухмыляется.

– Я бы и не подумал.

Я выдавливаю из себя улыбку. Меня одолевает чувство жуткой тяжести, как будто к уголкам моих губ привязаны грузки. Внезапно, я чувствую себя словно опять в плохом сне. Потому что возле меня есть что-то, на что я не хочу смотреть. Вот только это не осознанный сон, который я могу прервать. Это осознанная реальность.

После того, как Билли уходит, я спускаюсь в туалет. Времени десять часов, и большинство ребят в офисе уже “выгрузили” свой утренний кофе и “загружают” его еще в нашей небольшой кафешке, поэтому туалет целиком в моем распоряжении. Я спускаю штаны, чтобы, если кто-то заскочит и случаем заглянет под дверь, не подумали, что я причудливый, однако единственное за чем я пришел сюда – это подумать. Или вспомнить.

Спустя четыре года после того, как я устроился в “Эндрюз-Слэттери”, на моем столе оказался заказ на рекламу обезбаливающего средства “Фасприн”. За эти годы у меня было несколько особенных реклам, несколько прорывов, и этот был первым. Все произошло быстро. Я открыл коробку с образцом, вынял баночку, и основа всей кампании – то, что рекламщики иногда называют сердцевиной – мгновенно пришла мне в голову. Разумеется, я немного подурачился с ней – лучше не показывать, что все было слишком уж легко – и затем составил рекламу. Эллен помогала. Это было как раз после того, как мы узнали, что она бесплодна. На это как-то повлиял медикамент, который ей давали, когда у нее в детстве была ревматическая лихорадка. Она была достаточно подавлена. Помощь с рекламой “Фасприна” отвлекла ее от этих мыслей, и она действительно посвятила себя этому целиком.

Тогда еще всем заправлял Эл Эндрюз, и именно ему я относил рекламы. Помню, как сидел напротив его стола в “кресле-потелке”, с сердцем в пятках, в то время как он медленно листал подготовленные нами рекламные объявления. Когда он наконец положил их и поднял свою лохматую старую голову, чтобы взглянуть на меня, пауза, казалось, тянулась по меньшей мере час. Затем он сказал:

– Хорошие объявления, Брэдли. Даже лучше, чем просто хорошие – прекрасные. Встречаемся с клиентом завтра днем. Презентацию проводишь ты.

Я провел презентацию, и когда вице-президент “Дуган Драг” увидел фотографию молодой работницы с выглядывающей из-под закатанного рукава баночкой “Фасприн”, ему безумно понравилось. Кампания подняла “Фасприн” до уровня больших шишек – Байер, Анацин, Бафферин – и к концу года мы занимались уже всеми заказами “Дуган”. Счета? Семь цифр. К тому же, не самые низкие семь цифр. Свой бонус я потратил на то, чтобы полететь с Эллен в Нассау на десять дней. Мы вылетели из аэропорта Кеннеди льющим дождь утром, и я все еще помню, как она рассмеялась и сказала “поцелуй меня, красавчик”, когда самолет пробился сквозь тучи и салон залило солнечным светом. И я поцеловал ее, и парочка в другом конце ряда – мы летели бизнес-классом – зааплодировала.

Это было лучшее. Худшее произошло спустя пол часа, когда я повернулся к ней и на мгновение подумал, что она мертва. Все потому что она так спала, с закинутой на плечо головой, открытым ртом и почти что липнущими к окну волосами. Она была молода, мы оба были молоды, однако мысль о внезапной смерти, в случае Эллен, имела жуткую вероятность.

– Как правило, ваше положение называют “бесплодием”, миссис Франклин, – сказал доктор, сообщая нам плохие новости, – но в вашем случае, это положение было бы точнее назвать подарком судьбы. Беременность подвергает сердце нагрузкам, а благодаря болезни, которую в детстве вам лечили неправильно, у вас не сильное сердце. Даже если бы у вас получилось забеременеть, вы провели бы в кровати последние четыре месяца своей беременности, и даже тогда последствия были бы непредсказуемы.

Она не была беременной, когда мы летели на отдых, но за две недели до него она была захвачена этой идеей. Подъем на высоту полета был достаточно бурный... и, казалось, что она не дышит.

И тут она открыла глаза. Я откинулся на спинку своего кресла, испуская долгий и дрожащий выдох.

Она озадаченно посмотрела на меня.

– Что случилось?

– Ничего. То, как ты спала, только и всего.

Она вытерла подбородок.

– О боже, у меня текли слюни?

– Нет. – рассмеялся я. – Но одно время ты казалась... мертвой.

Она тоже рассмеялась.

– И если бы я была мертвой, то, я так полагаю, ты бы отправил тело обратно в Нью-Йорк, а сам бы закрутил с какой-нибудь багамской дамочкой.

– Нет, – сказал я. – Я бы все равно взял тебя с собой.

– Что?

– Потому что я бы не смирился с этим. Ни в коем случае.

– После нескольких дней пришлось бы. Я бы начала дурно пахнуть.

Она улыбалась. Она думала, что это все еще была игра, потому что не совсем поняла то, что сказал ей в тот день доктор. Она еще, как говорят, не приняла это близко к сердцу. И она не знала, как она выглядела, с освещенными солнцем по-зимнему бледными щеками, пятнистыми веками и отвисшим ртом. Но я видел, и я принял это близко к сердцу. Она и была моим сердцем, и я стерегу то, что находится в моем сердце. Никто не забирает этого у меня.

– Не начала бы, – говорю я. – Я бы поддерживал в тебе жизнь.

– Правда? Как же? Некромантией?

– Отказываясь отступаться. И используя самое основное средство рекламщика.

– И какое же, мистер Фасприн?

– Воображение. Ну, может мы поговорим о чем-то более приятном?

Ожидаемый мною звонок раздается около 3:30. Это не Карло. Это Берк Остроу, управдом. Он хочет знать в котором часу я буду дома, поскольку чуемая всеми крыса находится не в 5-С, а через дверь в нашей квартире. Остроу говорит, что истребителям придется уехать к четырем на другую работу, но это не самое важное. Самое важное в том, что там случилось, и, между прочим, Карло говорит, что никто не видел твоей жены уже как неделю. Только тебя и собаку.

Я рассказываю ему о своем дефектном чувстве обоняния и о бронхите Эллен. В ее нынешнем состоянии, говорю я, она бы не узнала даже то, что горят занавески, пока бы не сработала пожарная сигнализация. Я уверен, что Леди чувствует этот запах, говорю я ему, но для собаки вонь разлагающейся крысы, вероятно, пахнет, как Шанель №5.

– Я все понял, мистер Франклин, но мне по-прежнему нужно туда войти, чтобы посмотреть что к чему. И придется повторно вызывать истребителей. Думаю, вы, скорее всего, будете должны оплатить их счет, который может оказаться довольно большим. Я мог бы попасть туда с помощью общего ключа, но мне и вправду было бы намного удобнее, если бы вы…

– Да, мне было бы тоже намного удобнее. Не говоря уже о моей жене.

– Я пытался дозвониться ей, но она не брала трубку. – Я слышу, как подозрения вновь закрадываются в его голос. Я объяснил ему все, рекламисты прекрасно умеют это делать, но эффект убеждения длится всего лишь около шестидесяти секунд.

– Скорее всего, она поставила его на беззвучный режим. Плюс, благодаря лекарству, которое ей выписал врач, она достаточно крепко спит.

– В котором часу вы будете дома, мистер Франклин? Я могу побыть здесь до семи; потом здесь будет только Альфредо. – Уничижительная нотка в его голосе говорит о том, что лучше бы мне иметь дело с не знающим английского языка мексиканцем.

Никогда, думаю я. Я никогда не буду дома. В сущности, меня там никогда и не было. Мне с Эллен так понравились Багамы, что мы переехали на Кейбл Бич и я устроился на работу в небольшой фирме в Нассау. Я рекламирую сделанные на заказ круизные судна, распродажи стереосистем и открытия супермаркетов. Вся эта история с Нью-йорком была просто осознанным сном, сном, который я могу прервать в любое время.

– Мистер Франклин? Вы еще здесь?

– Да, конечно. Я просто думал. – О чем я думал, так это о том, что, если я поеду прямо сейчас и возьму такси, то буду там через двадцать минут. – У меня есть одна встреча, которую я никак не могу пропустить, но почему бы нам не встретиться в моей квартире в шесть?

– Как насчет вестибюля, мистер Франклин? Можем подняться вместе.

Я думаю о том, чтобы спросить его, как, он считает, я избавлюсь от тела своей убитой жены в час пик – потому что это – именно то, о чем он думает. Быть может, эта мысль лежит и не на поверхности, но точно не в глубине. Он думает, что я воспользуюсь грузовым лифтом? Или спущу ее в мусоросжигательную печь?

– В вестибюле, так в вестибюле. – говорю я. – В шесть. Если получится, то даже без пятнадцати.

Я ложу трубку и направляюсь к лифтам. Чтобы попасть к ним мне приходится миновать кафе. Билли Эдерли прислонился к дверному проему и пьет «Ноззи». Это невероятно паршивая газировка, но ничего другого у нас не продается. Эта компания – наш клиент.

– Куда вы собрались?

– Домой. Звонила Эллен. Она себя нехорошо чувствует.

– Вы не забираете свой чемодан?

– Нет. Полагаю, что он мне будет не нужен некоторое время. По правде говоря, возможно, он мне никогда больше не понадобится.

– Я работаю над новым направлением рекламы «Потенции». Думаю, что его ждет успех.

– Я в этом не сомневаюсь, – говорю я, и так оно и есть. В скором времени Билли Эдерли ждет продвижение, и я за него рад. – Мне нужно поторапливаться.

– Конечно, я понимаю. – Ему двадцать четыре и он не понимает ничего. – Передавайте мои лучшие пожелания.

В «Эндрюз-Слэттери» мы набираем с полдюжины стажеров в год; именно так и начал Билли Эдерли. Большинство из них превосходны, и поначалу Фред Уиллитс тоже казался превосходным. Я взял его под свое крыло и поэтому моей ответственностью стало уволить его – думаю, что так можно выразиться, несмотря на то что стажеров не нанимают изначально – когда оказалость, что он клептоман, решивший, что наш склад материалов – его личный охотничий заповедник. Бог знает, сколько добра он своровал, прежде чем как-то днем Мария Эллингтон застала его за тем, как он загружал стопки бумаг в свой портфель размером с чемодан. Оказалось, что он был еще и немного психом. Он вышел из себя, когда я сообщил ему, что мы с ним расстаемся. Пит Венделл вызвал охрану, пока паренек вопел на меня в вестибюле, и его вывели силой.

Очевидно, старине Фредди было еще что сказать мне, потому что он начал шататься возле моего дома и выдавать в мою сторону пылкие речи, когда я приходил. Правда, он держался на расстоянии, и копы заявляли, что он просто использует свое право на свободу слова. Но я боялся не его рта. Я не переставал думать о том, что вместе с картриджами для принтера и примерно пятидесятью стопками печатной бумаги он мог стащить канцелярский или инструментальный нож. Именно тогда я попросил Альфредо дать мне ключ к служебному входу, и я начал ходить через него. Все это происходило осенью того года – в сентябре или октябре. Юный мистер Уиллитс отступился и высказывал свои претензии где-то в другом месте, когда погода стала холодной, но Альфредо не просил возвращать ему ключ, и я не отдавал его. Думаю, что мы оба забыли.

И именно поэтому вместо того, чтобы дать водителю такси свой адрес, я прошу его высадить меня через квартал. Я расплачиваюсь с ним, прибавляя щедрые чаевые – это ведь всего лишь деньги – и иду через служебный проход. Я попадаю в неприятное положение, когда ключ не срабатывает, но когда я немного дергаю им, он проворачивается. На стенках грузового лифта висят коричневые стеганые прокладки для перевозки мебели. Образ комнаты с мягкими стенами, в которую меня запроторят, думаю я, но это всего лишь мелодрама. Скорее всего, мне придется взять отпуск в офисе, и то, что я сделал бесспорно является нарушением рабочего договора, но…

А что я, собственно, сделал?

И если уже на то пошло, то что я делал последнюю неделю?

– Поддерживал в ней жизнь, – говорю я, в то время как лифт останавливается на пятом этаже. – Потому что я не мог перенести ее смерти.

Она и не мертва, говорю я себе, просто недомогает.

Никудышний слоган, но последнюю неделю он очень хорошо служил мне, а в рекламном бизнесе краткие сроки – это все.

Я захожу в квартиру. Воздух спокойный и теплый, но я не чувствую ничего. Так я себе говорю, и в рекламном бизнесе воображение – это тоже все.

– Дорогая, я дома, – зову ее я. – Ты проснулась? Чувствуешь себя лучше?

Наверное, когда я уходил этим утром, я забыл закрыть спальню дверь, потому что Леди крадучись выходит из нее. Она облизывается. Она одаряет меня виноватым взглядом и, с низко поджатым хвостом, вразвалку направляется в гостиную. Она не оглядывается.

– Дорогая? Эл?

Я иду в спальню. По-прежнему виднеется лишь седеющий пучок ее волос и очертание тела под одеялом. Одеяло слегка скомкано, поэтому я знаю, что она вставала – пусть даже просто сделать себе кофе – и затем снова легла в кровать. Прошлой пятницей я пришел домой, и она не дышала, и с тех пор она много спит.

Я обхожу к ее стороне кровати и вижу, что ее рука свисает с нее. От нее практически ничего не осталось, кроме костей и обвисших кусков плоти. Я пристально смотрю на нее и думаю, что здесь существует два видения. Глядя на это с одной стороны, мне, скорее всего, придется усыпить свою собаку – в действительности, собаку Эллен, Леди всегда любила Эллен больше. Глядя на это с другой стороны, можно сказать, что Леди распереживалась и пыталась разбудить ее. Ну же, Элли, я хочу пойти в парк. Ну же, Элли, давай поиграемся с моими игрушками.

Я засовываю ее пострадавшую руку под простыни. Так она не замерзнет. Затем я смахиваю мух. Не могу припомнить, чтобы когда-либо видел мух в нашей квартире. Вероятно, они учуяли ту дохлую крысу, о которой говорил Карло.

– Знаешь Билли Эдерли? – говорю я. – Я дал ему советы по тому чертовому заказу с «Потенцией» и думаю, что он разовьет идею.

От Эллен тишина.

– Ты не могла умереть, – говорю я. – Это недопустимо.

От Эллен тишина.

– Хочешь кофе? – я гляжу на свои часы. – Чего-нибудь перекусить? У нас есть куриный суп. Только в пакетиках, но когда он горячий, то неплохой. Что скажешь, Эл?

Она не говорит ничего.

– Ладно, – говорю я. – Ничего. Помнишь нашу поездку на Багамы, дорогая? Когда мы отправились плавать с аквалангом и тебе пришлось прекратить плавание, потому что ты плакала? И когда я спросил почему, ты ответила «Потому что это так прекрасно».

Теперь плачу я.

– Ты точно не хочешь встать и немного походить? Я открою окна и немного проветрю комнату.

От Эллен тишина.

Я вздыхаю и поглаживаю пучок ее волос.

– Ладно, – говорю я. – Почему бы тебе не поспать еще немного? Я посижу рядом.

Маленький зеленый бог агонии

— Это был несчастный случай, — сказал Ньюсом.

Кэтрин Макдональд, которая сидела возле кровати и прикрепляла один из четырех электродов миостимулятора к его тощему бедру прямо под баскетбольными шортами, которые он ныне постоянно носил, не поднимала головы. Ее лицо осмотрительным образом ничего не выражало. В этом большом доме — в этой большой спальне, где она ныне проводила большинство своего рабочего времени — она была предметом «человеческой мебели», и это ее устраивало. Привлекать внимание мистера Ньюсома обычно представлялось плохой идеей, о чем знали все его работники. Но мысли ее тем не менее не прекращались. Теперь ты скажешь, что на самом деле этот несчастный случай произошел по твоей вине. Поскольку ты думаешь, что возлагая на себя ответственность ты выглядишь, как герой.

— На самом деле, — сказал Ньюсом. — Этот несчастный случай произошел по моей вине. Не так туго, Кэт, прошу.

Она могла бы заметить, как и делала по началу, что действие миостимулятора теряло свою эффективность, если его электроды не прилегали плотно к задетым нервам, которые они должны успокаивать, но она быстро училась. Она немного ослабила «липучку», думая: Пилот говорил тебе, что в области Омахи грозовые бури.

— Пилот говорил мне, что в той области грозовые бури, — продолжил Ньюсом. Двое мужчин внимательно слушали. Дженсен все это слышал и раньше, но всегда приходится внимательно слушать, когда говорящий — шестой богатейший человек не только Америки, а всего мира. Трое из остальных пяти мега-богатых ребят были смуглыми парнишками, что носили широкую одежду и разъезжали в бронированных Мерседесах.

Она подумала: Но я сказал ему, что для меня жизненно важно провести эту встречу.

— Но я сказал ему, что для меня жизненно важно провести эту встречу, — продолжал Ньюсом.

Человек, сидящий возле личного ассистента Ньюсома — вот, кто интересовал ее — в антропологическом смысле. Его звали Райдаут. Он был высок и очень худ, возможно шестидесяти лет, на нем были прямые серые брюки и белая рубашка, застегнутая аж до его тощей шеи, которая была красной от чрезмерного бритья. Кэт полагала, что он хотел сделать это как можно тщательнее перед встречей с шестым богатейшим человеком в мире. Под его стулом находился единственный предмет, который он принес с собой на этувстречу — продолговатая черная коробка для обеда с выгнутым верхом, задуманным для термоса. Коробка, как у рабочих, хотя по его словам он был священником. Пока что он не сказал ни слова, но ей не нужны были уши, чтобы понять кто он такой. От него ясно пахло шарлатаном. За пятнадцать лет работы медсестрой, специализирующейся по пациентам, постоянно испытывающим боль, она вдоволь таких повидала. На этом по крайней мере еще не нацеплены кристаллы.

Теперь расскажи им о своем откровении, подумала она, в то время как переносила свой стул к другой стороне кровати. Он был на колесиках, но Ньюсому не нравился звук, когда она на нем ездила. Другому пациенту она, может быть, и сказала бы, что ношение стула не предусмотрено в ее контракте, но когда тебе платят пять тысяч долларов в неделю за, в сущности, обслуживание и уход, приходится держать свои остроумные замечания при себе. Так же как и то, что контрактом не предусмотрена уборка и мойка подкладных суден. Хотя в последнее время ее молчаливое повиновение понемногу изнашивалось. Она чувствовала, как это происходит. Подобно ткани чрезмерно поношенной и обстиранной рубашки.

Ньюсом рассказывал, главным образом, парню в костюме стиля «фермер-собрался-в-город».

— В то время, как я лежал на взлетно-посадочной полосе среди пылающих обломков самолета, стоящего четырнадцать миллионов долларов, тогда как большую часть моей одежды сорвало с моего тела — такое случается, когда сталкиваешься с асфальтом и катишься еще пятьдесят или шестьдесят футов — меня посетило откровение.

Фактически, два откровения, подумала Кэт, пристегивая второй электрод к другой его истощенной, дряблой, рубцеватой ноге.

— Фактически, два откровения, — сказал Ньюсом. — Первое — что очень хорошо, что я жив, хоть я и понимал — даже прежде чем боль, которая была моим неизменным спутником последние два года, начала прорываться сквозь шок — что сильно пострадал. Второе — что слово жизненно важный используется очень расплывчато большинством людей, включая меня прежнего. Существуют лишь две жизненно важных вещи. Первая — это сама жизнь, вторая — свобода от боли. Отец Райдаут, вы согласны?

И прежде, чем Райдаут смог согласиться (ибо разумеется, что он сделает ничто иное), Ньюсом сказал своим желчным, угрожающим, стариковским голосом:

— Не так, черт возьми, туго, Кэт! Сколько раз нужно тебе говорить?

— Простите, — пробормотала она, и ослабила застежку. И зачем я вообще стараюсь?

Мелисса, домработница, выглядящая подтянуто в белой блузке и белых брюках с высокой талией, вошла с подносом для кофе. Дженсен взял чашечку кофе, вместе с двумя пакетиками сахарного заменителя. Новенький, ни-гроша-за-душой так званый священник, лишь покачал головой. Быть может, у него был какой-то священный кофе в его термосе. Кэт не предлагали. Когда она пила кофе, она делала это на кухне вместе с остальной прислугой. Или в летней беседке…вот только сейчас было не лето. Был ноябрь, и гонимый ветром дождь бил по окнам.

— Вас подключить, мистер Ньюсом, или вы бы хотели, чтобы я пока удалилась?

Она не хотела удаляться. Она слышал всю эту историю уже много раз — жизненно важная встреча, столкновение, как Эндрю Ньюсома выбросило из горящего самолета, о поломанных костях, раздробленном позвоночнике и вывихнутой шее, больше всего о двадцати четырех месяцах бесперестанных страданий, к которым он скоро доберется — и это томило ее. Но не Райдаут. И другие шарлатаны несомненно последуют за ним, теперь, когда уже исчерпались все общепризнанные средства облегчения, но Райдаут был первым и Кэт было интересно увидеть, как похожий на фермера парень примется разлучать Энди Ньюсома с большой долей его налички. Или как попытается это сделать. Ньюсом накопил свои неприлично большие горы денег не благодаря своей тупости, но, конечно, он был уже не тем, что прежде, какой бы реальной не была его боль. По этому поводу, у Кэт было свое личное мнение, но это была лучшая работа, которая у нее когда-либо была. По крайней мере в плане денег. И если Ньюсом хотел страдать дальше, разве это не его выбор?

— Вперед, детка, подключай, — повилял он в ее адрес бровями. Когда-то сексуальное желание, возможно, и было неподдельным (Кэт думала, что у Мелиссы может быть кое-какая информация по этому поводу), но теперь это была всего пара мохнатых бровей, двигающихся за счет мышечной памяти.

Кэт воткнула провода в главный модуль и нажала на выключатель. Прикрепленные должным образом, электроды миостимулятора направили бы электрический ток в мышцы Ньюсома, терапия, которая, казалось, имела некий улучшающий эффект…хотя никто не мог точно сказать почему, или являлась ли она исключительно успокоительного рода. Как бы там ни было, сегодня они ничего не принесут Ньюсому. Нацепленные с таким большим зазором, теперь они приравнивались к детским шуточным ручным шокерам. Дорогим.

— Я..?

— Стой! — сказал он. — Терапия!

Раненный в битве господин приказывает, подумала она, а я подчиняюсь.

Она нагнулась, чтобы вытянуть из-под кровати ящик со своим добром. Он был заполнен инструментами, которые многие из ее бывших клиентов именовали орудиями пыток. Дженсен и Райдаут не обращали на нее внимания. Они продолжали смотреть на Ньюсома, которому, можеть быть (а может и не быть) и были ниспосланы откровения, но который всееще любил устраивать приемы.

Он рассказал им о том, как проснулся в клетке из металла и сеток. Железные конструкции, называющиеся фиксаторами были на обоих ногах и одной руке, чтобы обездвижитьсуставы, которые были восстановлены с помощью «около сотни» железных стержней (на самом деле семнадцати; Кэт видела рентгеновские снимки). Фиксаторы были закреплены в задетых и раздробленных бедренной, большой берцовой, малоберцовой, плечевой, лучевой и локтевой костях. Его спина была заключена в чем-то, вроде кольчужного корсета, который простирался от бедер до затылка. Он рассказывал о бессонных ночах, которые, казалось, длились не часы, а годы. Он рассказывал о сокрушительных головных болях. Он рассказывал о том, как даже движения пальцами на ногах причиняли боль аж до самой челюсти, и о пронзительной агонии, которая впивалась в его ноги, когда врачи настаивали на том, чтобы он пошевелил ими, вместе с фиксаторами, чтобы не утратить функции ног полностью. Он рассказывал им о пролежнях, и о том, как он сдерживал вопли боли и негодования, когда медсестры пытались перевернуть его на бок, чтобы промыть раны.

— За последние два года был еще десяток операций, — сказал он с некой мрачной гордостью. На самом деле, Кэт знала, что их было пять: две из них для того, чтобы вынутьфиксаторы, после того как кости достаточно залечились. Если только, конечно, не считать небольшую процедуру по вправке его сломанных пальцев. Тогда можно было сказать, что их было шесть, но она не рассматривала хирургические мероприятия, требующие не более, чем местной анестезии, как «операции». Если уж на то пошло, то и у нее самой был десяток, большинство из которых она провела, слушая фоновую музыку в стоматологическом кресле.

Теперь мы добрались до ложных обещаний, подумала она, подкладывая Ньюсому гелевую подушку под изгиб правого колена и сплетая руки под повиснувшими “грелками из мышц” под его правым бедром. Дальше будет это.

— Врачи обещали мне, что боль утихнет, — сказал Ньюсом. — Что через шесть недель наркотики мне будут нужны только до и после сеансов физиотерапии с нашей Королевой Боли. Что к лету 2010 я опять буду ходить. К прошлому лету, — он показательно сделал паузу. — Отец Райдаут, это были ложные обещания. Мои колени почти что и вовсе не сгибаются, а боль в бедрах и спине не поддается описанию. Врачи — Аа! Оо! Хватит, Кэт, хватит!

Она подняла его правую ногу на десять градусов, возможно немного выше. Недостаточно даже, чтобы удержать смягчающую подушку на месте.

— Опусти ее! Опусти, черт побери!

Кэт ослабила хватку на колене и его нога вернулась на больничную койку. Десять градусов. Возможно двенадцать. А крика то сколько… Иногда она поднимала ее аж до пятнадцати — а левую ногу, которая была немного получше, до двадцати градусов в изгибе — прежде чем он начинал вопить, словно ребенок, увидевший шприц в руках школьной медсестры. Врачи, виновные в ложных обещаниях не были виновны в ложном извещении; они говорили ему, что придет боль. Кэт была там в качестве безмолвного наблюдателя во время нескольких из этих консультаций. Они сказали ему, что он будет потопать в боли прежде, чем эти крестовидные связки, укороченные из-за несчастного случая и застывшие на месте из-за фиксаторов, вытянутся и вновь станут гибкими. Он вдоволь натерпится боли прежде, чем вновь сможет согнуть свои колени на девяносто градусов. Прежде чем он, собственно, сможет сидеть на стуле или за рулем автомобиля. То же самое касалось его спины и шеи. Путь к восстановлению пролегал через Царство Боли, вот и все.

Это были правдивые обещания, которые Эндрю Ньюсом решил пропустить мимо ушей. Дело было в его вере — о которой он никогда не заявлял открыто, недвусмысленно, но которой без сомнений строго придерживался — что шестой богатейший человек мира ни при каких обстоятельствах не должен наведываться в Царство Боли, лишь на Солнечный Берег Полного Восстановления. Само собой последовали обвинения в адрес врачей. Ну, и, конечно же, он винил судьбу. Такое не должно было случаться с парнями, вроде него.

Мелисса вернулась с печеньями на подносе. Ньюсом раздражительно махнул в ее сторону рубцеватой и искореженной в катастрофе рукой.

— Мы сейчас не в том расположении, чтобы есть выпечку, Лисса.

Это было еще одно, что Кэт Макдональд уже узнала о мега-богачах, этих “долларных крошках”, накопивших непостижимые уму средства: они весьма уверенно говорили за всех, присутствующих в комнате.

Мелисса одарила его скромной улыбкой Моны Лизы, затем развернулась (практически сделала пируэт) и вышла из комнаты. Выскользнула из комнаты. Ей, должно быть, было, как минимум, сорок пять лет, но она выглядела моложе. Она не была сексуальной; ничего вульгарного. Скорее у нее был некий шарм ледяной королевы, который напоминал Кэт Ингрид Бергман. Какой бы ледяной она не была, Кэт полагала, что мужчинам будет интересно узнать, как эти каштановые волосы будут смотреться без своих заколок, распущенными и спутанными на подушке. Как будет выглядеть ее коралловая помада, размазанная на зубах и сверху на щеке. Кэт, которая считала себя невзрачной, говорила себе по меньшей мере раз в день, что не завидовала ее превосходному, гладкому лицу. Или этой сердцевидной заднице.

Кэт вернулась к другой стороне кровати и приготовилась поднимать левую ногу Ньюсома до тех пор, пока он вновь не начнет вопить, чтобы она “остановилась, черт возьми, она, что, хочет его убить?”. Были бы вы другим пациентом, я бы поведала вам правду жизни, подумала она. Я бы сказала вам, чтобы вы прекратили искать легкие пути, потому что их нету. Даже для шестого богатейшего человека человека в мире. У вас есть я — я бы помогла вам, если бы вы позволили мне — но пока вы продолжаете искать способоткупиться от этого дерьма, вы сами по себе.

Она разместила подушку под его коленом. Обхватила обвисшие мешки, которые вновь должны уже были становится мышцами. Начала сгибать ногу. Ждала, пока он закричит, чтобы она остановилась. И она остановится. Ведь пять тысяч долларов в неделю сводились к четверти миллиона долларов в год чистыми. Знал ли он, что частью того, что он покупает было ее молчание? Как он мог не знать этого?

Теперь расскажи им о врачах — Женева, Лондон, Мадрид, Город Мехико и т. д. и т. п.

— Я обращался к врачам по всему миру, — сказал он им, разговаривая теперь, главным образом, с Райдаутом. Райдаут так и не проронил ни слова, лишь сидел себе с красным подбородком и чрезмерно выбритой шеей, повиснувшей над доверху застегнутой рубашкой священника. На нем были большие желтые рабочие ботинки. Подошва одного из нихпочти что касалась его черной коробки. — Учитывая мое состояние, легче было бы проводить телеконференции, но, разумеется, в случаях, вроде моего, так не подходит. Поэтому я лично ездил к ним, невзирая на боль, которую мне это доставляет. Мы были везде, правда, Кэт?

— Да, и вправду, — сказала она, очень медленно, продолжая сгибать ногу. На которой он бы сейчас ходил, если бы не относился к боли, как какой-то ребенок. Как разбалованное дитя. Да, на костылях, но ходил бы. И еще через год, он смог бы выбросить эти костыли. Вот только еще через год он все еще будет здесь, в своей ультрасовременной больничной койке за двести тысяч долларов. И она все еще будет с ним. Все еще получая за молчание деньги. Сколько будет достаточно? Два миллиона? Она сказала себе это сейчас, но не так давно она уже говорила себе, что полтора миллиона будет достаточно, и с тех пор подняла планку. В этом плане деньги ужасны.

— Мы повидались со специалистами в Мехико, Женеве, Лондоне, Риме, Париже…где еще, Кэт?

— В Вене, — сказала она. — Ну, и, конечно же, в Сан-Франциско.

Ньюсом фыркнул:

— Тамошний доктор сказал мне, что я сам вырабатываю свою боль. Говорит “чтобы избежать тяжелого труда реабилитации”. Но он был чуркой. И педиком. Чурка-педик, как вам такая комбинация?

Он коротко, резко рассмеялся, затем покосился на Райдаута.

— Я не обидел вас, святой отец?

Райдаут в отрицательном жесте из стороны в сторону покружил головой. Дважды. Очень медленно.

— Отлично, отлично. Хватит, Кэт, достаточно.

— Еще немного, — упрашивала она.

— Хватит, я сказал. Больше я не вытерплю.

Она позволила ноге опуститься и начала работать с его левой рукой. Это он позволял. Он часто говорил людям, что обе его руки также были сломаны, но это было неправдой. Левая была лишь вывихнута. Также он говорил людям, что ему повезло, что он не оказался в инвалидном кресле, однако напичканная прибамбасами больничная койка ясно говорила о том, что это была удача, преимуществами которой он не намеревался пользоваться в ближайшем будущем. Напичканная всяческими прибамбасами больничная койка и была его инвалидным креслом. Она ездила. Она проездил в ней по всему миру.

Невропатическая боль, подумала Кэт. Это большая загадка. Возможно неразрешимая. Медикаменты больше не помогают.

— В итоге, все сошлись на том мнении, что я испытываю невропатическую боль.

И трусость.

— Это большая загадка.

И замечательная отговорка.

— Возможно неразрешимая.

Особенно, если не пытаться.

— Медикаменты больше не помогают и врачи не в силах мне помочь. Вот почему я и пригласил вас сюда, отец Райдаут. Ваши рекомендации в сфере… ээ… лечения… очень впечатляющи.

Райдаут встал. Прежде Кэт не осознавала насколько он был высок. Позади него, его тень на стене оказалась даже выше. Почти до потолка. Его глаза, глубоко запавшие в своих глазницах, мрачно рассматривали Ньюсома. У него была харизма, в этом не было никаких сомнений. Это не удивляло ее; в этом мире шарлатаны не могли обойтись без нее,но она не осознавала сколько или насколько сильной она была до тех пор, пока он не поднялся и не возвысился над ними. Дженсен фактически вытягивал шею, чтобы видеть его. Уголком глаза Кэт увидела какое-то движение. Она повернулась и увидела в дверях Мелиссу. Так что теперь они все были здесь, за исключением Тони, поварихи.

Снаружи, ветер поднялся до пронзительного крика. Стекла в оконных рамах затряслись.

— Я не лечу, — сказал Райдаут.

Кэт думала, что он родом из Арканзаса — по крайней мере, там подобрал его Ньюсомовский “Гольфстрим IV” последней модели — но его голос не выдавал акцента. И был безжизненным.

— Нет? — Ньюсом выглядел разочарованным. Раздраженным. Кэт даже думала, что немного напуганным. — Я отослал группу расследователей, и они уверяют меня, что во многих случаях…

— Я изгоняю.

Мохнатые брови Ньюсома поднялись:

— Прошу прощения?

Райдаут подошел к кровати и стал, неплотно сомкнув руки с длинными пальцами на уровне плоского паха. Его глубоко посаженные глаза хмуро глядели на человека в кровати.

— Я истребляю вредителя из уязвленного тела, за счет которого он кормится, так же, как истребители насекомых истребляют вредителей — к примеру, термитов — кормящихся за счет дома.

Теперь уж, подумала Кэт, я услышала все. Но Ньюсом был восхищен. Словно ребенок, наблюдающий на улице за мастером игры в “Трехкарточного Монти”, подумала она.

— Вы одержимы, сэр.

— Да, — сказал Ньюсом. — Именно так я себя и чувствую. Особенно по ночам. Ночи… очень долгие.

— Разумеется, каждый мужчина или женщина, испытывающие боль одержимы, но в некоторых несчастливцах — вы один из них — проблема заходит глубже. Одержимость не мимолетное явление, а устойчивое состояние. Такое, что усугубляется. Доктора не верят, ведь они люди науки. Но вы же верите? Ведь это вы страдаете.

— Еще бы, — выдохнул Ньюсом. Кэт, которая сидела около него на стуле, пришлось подавить свое желание закатить глаза.

— В этих несчастливцах, боль открывает дорогу демоническому божку. Он мал, но опасен. Он кормится за счет особого вида боли, возникающего лишь у определенных, особых людей.

Гениально, подумала Кэт, ему это понравиться.

— Как только этот бог находит путь в середину, боль перерастает в агонию. Он кормится так же, как термиты кормятся древесиной. И он будет есть, пока не истощит вас. Затем, он забросит вас, сэр, и двинется дальше.

К своему собственному удивлению, Кэт выпалила:

— И что же это за бог? Верно не тот, о котором вы проповедуете. Тот бог — Бог любви. По крайней мере, я всю жизнь верила в это.

Дженсен неодобрительно взглянул на нее и покачал головой. Он явно ожидал вспышку эмоций от босса… но едва заметная улыбка коснулась губ Ньюсома.

— Что скажете на это, святой отец?

— Скажу, что существует множество богов. Тот факт, что Господь наш, Господь Сил, правит ими всеми — не меняет этого. Этим богам поклонялись, как древние, так и современные люди. У них есть свои силы, и наш Бог, порой, позволяет ими воспользоваться.

В качестве испытания, подумала Кэт.

— В качестве испытания нашей силы и веры. — Затем он обернулся к Ньюсому и сказал кое-что, что ошарашило ее. Равно как и Дженсена; у него, по сути, отпала челюсть. — Вы человек большой силы и слабой веры.

Тем не менее, Ньюсом, не привыкший выслушивать критику, улыбнулся.

— Я не особо верующий в христианском плане, но у меня есть вера в себя. Также у меня есть вера в деньги. Сколько вы хотите?

Райдаут улыбнулся в ответ, обнажая зубы, едва ли не походившие на миниатюрные изношенные могильные плиты. Если он когда-либо и был у дантиста, то это было черт знаеткогда. К тому же, он жевал табак. У отца Кэт, умершего от рака ротовой полости, были такие же выцветшие зубы.

— Сколько бы вы заплатили, чтобы освободиться от своей боли, сэр?

— Десять миллионов долларов, — быстро ответил Ньюсом. Кэт услыхала, как ахнула Мелисса. — Однако я стал тем, кем есть не потому что был лохом. Если вы сделаете то, что обычно делаете — изгнание, истребление, очищение, называйте это как хотите — то получите деньги. Наличными, если вы не прочь остаться с нами до завтра. Не сумеете, не получите ничего — кроме своего первого и единственного турне туда-и-обратно на частном самолете. За это не придется платить. В конце концов, это я вышел на вас.

— Нет. — мягко сказал Райдаут, стоя около кровати достаточно близко, чтобы Кэт учуяла запах нафталиновых шариков, которые не так давно сохраняли его костюмные брюки (возможно, его единственную пару, если только у него не было еще одной, специально для проповедей) в целостности. А еще она чуяла запах какого-то резко пахнущего мыла.

— Нет? — Ньюсом выглядел откровенно ошарашенным. — Вы говорите мне нет? — Затем он вновь начал улыбаться. В этот раз это была скрытная и скорее неприятная улыбка, которая появлялась на его лице во время телефонных звонков и бизнес-дел. — Я понял. Вот она, подковырка. Я разочарован, отец Райдаут. Я действительно надеялся, что вы держите марку. — Он обернулся к Кэт, из-за чего та немного отпрянула. — Ты, разумеется, думаешь, что я выжил из ума. Но я ведь не показывал тебе отчеты расследователей, не так ли?

— Нет, — сказала она.

— Нет никакой подковырки, — сказал Райдаут. — Я не проводил изгнаний уже пять лет. Ваши расследователи говорили вам об этом?

Ньюсом не отвечал. Он глядел на тощего, высящегося человека с определенной неловкостью.

Дженсен сказал:

— Это потому, что вы утратили свои силы? Если так, то зачем вы пришли?

— Это силы Господа, сэр, не мои, и я не утратил их. Однако изгнание забирает множество энергии и множество сил. Пять лет спустя я перенес серьезный сердечный приступ незадолго после того, как провел изгнание из молодой девушки, пострадавшей в ужасной автомобильной аварии. Все прошло успешно, и у меня, и у нее, но кардиолог, с которым я проводил консультацию в Джонсборо сказал мне, что если я еще когда-либо подвергну себя подобному напряжению, то могу получить еще один приступ. На этот раз, смертельный.

Ньюсом — не без усилий — подвел свою скрюченную руку к одной стороне рта и обратился к Кэт и Мелиссе комичным театральным шепотом:

— Мне кажется, он хочет двадцать миллионов.

— Что я хочу, сэр, так это семьсот пятьдесят тысяч.

Ньюсом просто напросто уставился на него. Первой спросила Мелисса:

— Почему?

— Я пастор церкви в Титусвилле. Она зовется Церковью Святой Веры. Вот только этой церкви уже нету. В наших краях было засушливое лето. Случился лесной пожар, вероятно устроенный отдыхающими. И вероятно нетрезвыми. Обычно, все именно так. От моей церкви осталась лишь бетонная площадка и несколько обугленных балок. Я и мои прихожане проводим богослужение в магазинчике на заброшенной заправочной станции у шоссе Джонсборо. В зимние месяца это нас не устраивает, да и нету таких больших домов, чтобы вместить нас. Нас много, но мы бедны.

Кэт с интересом слушала. По сравнению с типичными историями, эта была неплохой. Она правильно давила на жалость.

Дженсен, у которого по-прежнему было тело колледжного спортстмена (он также работал в качестве телохранителя Ньюсома) и ум гарвардского бизнес-магистра, спрашивалочевидное.

— А страховка?

Райдаут вновь так же неторопливо покачал головой: влево, вправо, влево, вправо, назад в исходное положение. Он все еще, возвышаясь, стоял над ультрасовременной кроватью Ньюсома, словно какой-то деревенский ангел-хранитель.

— Мы верим в Бога.

— Здесь уж вы бы лучше поверили страховщикам, — сказала Мелисса.

Ньюсом улыбался.

Судя по тому, как одеревенело устроился Ньюсом, Кэт могла сделать вывод, что он испытывал серьезный дискомфорт — он должен был принять свои таблетки уже как пол часа назад — но не обращал на это внимание, поскольку ему было интересно. То, что он мог не обращать на это внимание было нечто, о чем Кэт знала уже долгое время. Он мог сражаться с болью, если бы захотел. У него были для этого ресурсы. Ранее она думала, что была просто раздражена этим фактом, но теперь, вероятно по причине появления шарлатана из Арканзаса, она обнаружила, что на самом деле вне себя от злости. Это так изнуряло ее…

— Я консультировался с местным строителем — он не член моей паствы, но человек хорошей репутации, который в прошлом делал для меня ремонтные работы и который запрашивает разумную цену — и он говорит мне, что восстановление обойдется приблизительно в шестьсот пятьдесят долларов. Я позволил себе добавить еще сто долларов, лишь для пущей верности.

Ага, подумала Кэт.

— Мы не обладаем такими денежными средствами, разумеется. Но, незадолго, спустя меньше чем через неделю после разговора с Мистером Кирнаном, пришло ваше письмо, вместе с видеодиском. Который я, между прочим, посмотрел с большим интересом.

Еще бы, подумала Кэт. Особенно ту часть, где врач из Сан-Франциско говорит, что боль, связанная с его травмами может быть значительно уменьшена физиотерапией. Строгой физиотерапией.

Правда, что около десятка других врачей на диске заявляли о своем бессилии, но Кэт считала, что Доктор Дилавар был единственным, осмелившимся говорить прямо. Она была удивлена, что Ньюсом разрешил записать диск вместе с этим интервью, но после его несчастного случая, шестой богатейший человек мира уже не раз допускал просчеты.

— Вы заплатите мне сколько требуется на восстановление моей церкви, сэр?

Ньюсом рассматривал его. На сей раз, прямо под линией его волос уже виднелись небольшие капли пота. Скоро Кэт даст ему его таблетки, попросит он их или нет. Боль быладостаточно ясной; не то, чтобы он симулировал или еще что-то, просто…

— А вы согласитесь не требовать большего? Джентльменское соглашение. Не нужно ничего подписывать.

— Да. — не колеблясь сказал Райдаут.

— Хотя, если вы сумеете снять боль — изгнать боль — возможно, я сделаю взнос некоторого размера. Некоторого значительного размера. То, что вы, вроде как, называете добровольным пожертвованием.

— Это уже будет ваше дело, сэр. Приступим?

— Самое время. Хотите, чтобы все вышли?

Райдаут опять покачал головой: слева на право, справа на лево, назад в исходное положение.

— Мне будет нужна помощь.

Фокусникам она всегда нужна, подумала Кэт. Это часть шоу.

Снаружи, ветер пронзительно засвистел, стих, засвистел вновь. Свет моргнул. За домом, генератор (тоже ультрасовременный) с бурчащим звуком ожил и, затем, унялся.

Райдаут сел на краю кровати.

— Думаю, вот — Мистер Дженсен. Он выглядит сильным и быстрым.

— И то, и другое, — ответил Ньюсом. — Он играл в футбол в колледже. Был фулбеком. Но с тех пор не сбил шаг.

— Ну… немного, — скромно сказал Дженсен.

Райдаут наклонился к Ньюсому. Его темные, глубоко посаженные глаза мрачно рассматривали рубцеватое лицо миллиардера.

— Ответьте мне на один вопрос, сэр. Какого цвета ваша боль?

— Зеленого, — ответил Ньюсом. Он завороженно смотрел на священника в ответ. — Моя боль зеленого цвета.

Райдаут кивнул: вверх, вниз, вверх, вниз, назад в исходное положение. Не разрывая зрительный контакт. Кэт была уверена, что он кивнул бы с точно таким же серьезным согласным видом, скажи Ньюсом, что его боль голубая или такая же пурпурная, как сказочный Пурпурный Людоед. С сочетанием тревоги и неподдельного изумления, она подумала: Тут уж я могу сорваться. И вправду ведь могу. Эта вспышка гнева будет стоить мне, как никогда в моей жизни, и все же — я могу сорваться.

— А где она находится?

— Повсюду. — это прозвучало почти как стон. Мелисса сделала шаг вперед, взволнованно глядя на Дженсена. Кэт увидела, как тот слегка покачал головой и жестом указал обратно на двери.

— Да, ему нравится создавать такое впечатление, — сказал Райдаут, — но это не так. Закройте глаза, сэр, и сконцентрируйтесь. Ищите свою боль. Не взирайте на ложные крики, которые она издает — не обращайте внимание на это дешевое чревовещание — и определите ее расположение. Вы можете это сделать. Вы должны это сделать, если мы собираемся проделать все успешно.

Ньюсом закрыл глаза. На протяжении полутора минут не было слышно ни единого звука, кроме ветра и забрызгивающего окна, словно горстями гравия, дождя. Часы Кэт были старомодного заводного типа, подаренные ее отцом на завершение школы медсестер много лет тому назад, и когда ветер стихал, в комнате становилось достаточно тихо, чтобы она могла слышать их заносчивое тиканье. И еще кое-что: тихое пение пожилой Тони Эндрюс в дальнем конце большого дома, пока в конце очередного дня она приводила впорядок кухню: Один лягушонок надумал жениться, ммм-мм…

Наконец, Ньюсом сказал:

— Она в моей груди. Вверху в груди. Или внизу в горле, прямо под трахеей.

— Вы видите ее? Сконцентрируйтесь!

На лбу Ньюсома появились вертикальные полоски. Шрамы на коже, которую содрало с его лба в катастрофе, тут и там проявлялись на этих линиях концентрации.

— Я вижу ее. Она пульсирует в такт моему сердцу. — Его губы с видом некоего отвращения потянулись книзу. — Она отвратительна.

Райдаут наклонился ближе.

— Это шарик? Так ведь? Зеленый шарик.

— Да. Да! Маленький зеленый шарик, который дышит!

Вроде самодельного теннисного мяча, который непременно лежит либо у вас в рукаве, либо в этой вашей большой черной коробочке, святой отец, подумала она.

И, словно она мысленно управляла им (а не просто умозаключала, как дальше будет развиваться эта нелепая пьеска), Райдаут сказал:

— Мистер Дженсен, сэр. Там, под стулом, на котором я сидел, лежит коробка. Возьмите ее, откройте и станьте возле меня. Пока что от вас требуется лишь это. Только…

Кэт МакДональд сорвалась. Это был срыв, который она, по сути, услышала в своей голове. Он звучал подобно тому, как Роджер Миллер щелкал пальцами во вступлении “Короля дороги”.

Она подошла к Райдауту и оттолкнула его в сторону плечом. Это было нетрудно. Он был выше, но она поворачивала и поднимала пациентов примерно пол жизни, и была сильнее.

— Открой глаза, Энди. Сейчас же открой их. Посмотри на меня.

Напуганный, Ньюсом сделал, как она велела. Мелисса и Дженсен (теперь уже с коробкой в руках) выглядели встревоженными. Одной из истин их рабочей жизни — как и рабочей жизни Кэт, по крайней мере, до сих пор — было то, что ты не приказываешь боссу. Босс приказывает тебе. И уж тем более ты не пугаешь его.

Но, спасибо, с нее уже было более чем достаточно. Через двадцать минут, возможно, она будет ползти за светом фар по залитым дорогам к местечку, похожему на олицетворение всех тараканьих ловушек мира, но это уже ничего не значило. Она просто не могла больше этого терпеть.

— Это чушь собачья, Энди, — сказала она. — Слышишь меня. Чушь собачья.

— Думаю, лучше бы тебе на этом остановиться, — сказал Ньюсом, начиная улыбаться — у него было несколько улыбок, и эта была не из хороших. — Если, конечно, хочешь сохранить работу. В Вермонте множество других медсестер, специализирующихся в болевой терапии.

Она, может, и остановилась бы на этом, не скажи Райдаут “ Пусть скажет, сэр”. Именно мягкость его тона побудила ее выйти из себя.

Она подалась вперед, к его кровати, и слова ручьем вырвались из нее.

— Последние шестнадцать месяцев — еще с тех пор, как ваша дыхательная система достаточно наладилась, чтобы заняться полноценной физиотерапией — я смотрела, как вы лежите в этой чертовой дорогой кровати и издеваетесь над своим телом. Меня тошнит от этого. Знаете, как вам повезло, что вы остались живы, тогда как все остальные втом самолете погибли? Какое это чудо, что ваш позвоночник не расколот, или что ваш череп не втиснулся вам в мозг, или что ваше тело не сгорело — даже не так, не спеклось, не спеклось как яблочко — с головы до ног? Вы бы прожили дня четыре, может быть недели две, в адской агонии. Но вместо этого вас беспрепятственно выкинуло. Вы не стали овощем. У вас нету паралича, хотя вы предпочитаете вести себя, как будто есть. Вы не станете прикладывать усилия. Вы ищете какой-то более легкий путь. Вы хотите выйти из этой ситуации с помощью денег. Если бы вы умерли и попали в ад, первым делом бы начали искать заставу.

Дженсен и Мелисса с ужасом таращились на нее. Нижняя челюсть Ньюсома повисла. Если с ним когда-либо и говорили в таком духе, то это было давным давно. Лишь Райдаут выглядел спокойным. Теперь он улыбался. Так, как улыбается отец своему капризному четырех-летнему чаду. Это сводило ее с ума.

— К настоящему времени вы могли бы уже ходить. Видит Бог, я пыталась сделать так, чтобы вы поняли это, и видит Бог, я говорила вам — вновь и вновь — о том, каким трудом можно поднять вас с кровати обратно на ноги. Доктор Дилавар в Сан-Франциско имел смелость сказать это вам — он был единственным — а вы отплатили ему за это, обозвав педиком.

— Он и был педиком, — раздражительно сказал Ньюсом. Его рубцеватые руки сжались в кулаки.

— Да, вы испытываете боль. Конечно, испытываете. Однако, с ней можно справиться. Я видела, как с ней справляются, и не однажды, а множество раз. Но не то, как справляется с ней ленивый богач, пытающийся заменить чувство того, что ему все обязаны на простой упорный труд и слезы, благодаря которым можно поправиться. Вы отказываетесь.Я и такое наблюдала, и знаю, что за этим следует. Стекаются лжезнахари и мошенники, втирающиеся в доверие, подобно пиявкам, стекающимся к человеку, забредшему с пораненной ногой в застойный пруд. Иногда, у этих лжезнахарей есть волшебные кремы. Иногда, волшебные таблетки. Эти целители приходят с выдуманными заявлениями о силе Божьей, прямо как у него. Зачастую, раны получают частичное облегчение. Почему бы и нет, когда половина всей боли в их голове, выработанная ленивым разумом, который только что и понимает, что для того, чтобы выздороветь придется терпеть боль.

Она повысила свой голос до дрожащего детского голоска и близко наклонилась к нему.

— Папочка, болль-нооо-ооо-оо! Но облегчение никогда долго не длиться, потому что мышцы не в тонусе, связки все еще вялые, а кости еще не достаточно уплотнились, чтобы приспособиться к весовой нагрузке. А когда ты дозвонишься этому парню, чтобы сообщить ему, что вернулась боль — если у тебя получится дозвониться — знаешь, что он скажет? Что в тебе было недостаточно веры. Если бы ты сейчас поработал мозгами так, как ты это делал со своими предприятиями и различными инвестициями, ты бы понял, что внизу в твоем горле не сидит никакой живой теннисный мячик. Ты, мать твою, слишком стар, чтобы верить в Санта Клауса, Энди.

Тоня уже успела войти в комнату, и теперь стояла около Мелиссы, уставившись на все это широкими глазами c еле свисающей тряпкой для посуды в одной руке.

— Ты уволена, — сказал Ньюсом, почти что радушно.

— Да. — сказала Кэт. — Конечно. Однако, должна сказать, что не чувствовала себя лучше уже почти как год.

— Не увольняйте ее, — сказал Райдаут. — Если уволите, я буду вынужден покинуть вас.

Глаза Ньюсома повернулись к священнику. Его брови сошлись в недоумении. Его руки, теперь, начали потирать бедра и ляжки, как и всякий раз, когда запаздывало его обезболивающие.

— Ей нужно кое-чему научиться, во имя всего святого. — Райдаут наклонился к Ньюсому с сомкнутыми за спиной руками. Он напоминал Кэт одну картину со школьным учителем из произведения Вашингтона Ирвинга, Икабодом Крейном. — Она уже высказалась. Могу высказаться и я?

Ньюсом все больше покрывался потом, но вновь улыбался.

— Задайте ей жару, Райдаут. Я, пожалуй, хочу это услышать.

Кэт обернулась к нему лицом. Эти темные, впалые глаза были чудовищными, но она встретила его взгляд.

— И я тоже.

Со все еще сомкнутыми за спиной руками, отдаленно просвечивающимся сквозь редкие волосы розоватым черепом, и продолговатым мрачным лицом, Райдаут оглядывал ее. Затем он сказал:

— Сами вы никогда не страдали, не так ли, мисс?

Кэт порывало уклониться от этого вопроса, или отвернуться, или и то и другое. Она подавила это желание.

— Я упала с дерева, когда мне было одиннадцать и сломала руку.

Тонкие губы Райдаута округлились и он присвистнул: одна глухая, почти что нестройная нота.

— Сломала руку в одиннадцать лет. Да уж, это, должно быть, было мучительно.

Она покраснела. Она почувствовала это и рассвирепела, но ничего не могла поделать с жаром.

— Можете принижать меня, сколько угодно. Я основывала сказанное на годах опыта работы с пациентами, испытывающими острые боли. Это медицинская точка зрения.

Теперь он скажет мне, что изгонял демонов, или же маленьких зеленых богов, или как там они называются, с тех пор, как я ходила в детском комбинезончике.

Но он не сказал этого.

— Я не сомневаюсь, — успокаивал он. — Так же, как не сомневаюсь в том, что вы отлично делаете свою работу. Я не сомневаюсь, что вы вдоволь навидались симулянтов и притворщиков. Вы знаете таких, как они. А я знаю таких, как вы, мисс, поскольку уже повидал множество раз. Они, как правило, не столь прелестны, как вы… — И наконец, теньакцента — прелестны выговаривает, как прэлестны. — …но их снисходительное отношение к боли, которой они никогда не испытывали сами, боли, которую они даже не могут вообразить, всегда одно и то же. Они работают в палатах, они работают с пациентами, которые пребывают в различной степени мучений, от мягкой до глубочайшей, жгучей агонии. И спустя некоторое время, все это начинает выглядеть для них либо преувеличенно, либо просто фальшиво, не так ли?

— Это вовсе не так, — сказала Кэт. Что происходило с ее голосом? Он вдруг ослабел.

— Нет? Когда вы сгибаете их ноги и они кричат на пятнадцати градусах — или даже на десяти — разве вы не думаете, сперва подсознательно, затем все более осознанно, что они валяют дурака? Отказываются прикладывать усилия? Возможно, даже давят на жалость? Когда вы заходите в комнату и их лица бледнеют, разве вы не думаете “О, неужели мне вновь придется справляться с этим ленивцем?” Разве вы — кто однажды упал с дерева и сломал руку, ради всего святого — не испытывали все большее отвращение, когда они умоляли вас уложить их обратно в кровать и дать им еще морфина или чего-либо другого?

— Это так несправедливо, — сказала Кэт… но ее голос прозвучал чуть громче шепота.

— Давным давно, когда вы только начинали свою работу, вы еще могли различить агонию, — сказал Райдаут. — Давным давно, вы бы поверили в то, что увидите уже через несколько минут, поскольку в сердце знали, что зловредный чужак-бог там, внутри. Я хочу, чтобы вы остались и я освежил вашу память… и чувство сострадания, что затерялось где-то по пути.

— Некоторые из моих пациентов и вправду нытики, — сказала Кэт, и вызывающе взглянула на Райдаута. — Полагаю, это прозвучит жестоко, но порой истина и есть жестока. Некоторые и вправду симулянты. Если вы не знаете об этом, вы слепы. Или глупы. Не думаю, что это так.

Он поклонился, будто она сделала ему комплимент, что, как она полагала, она и сделала, в своем роде.

— Конечно, я знаю. Но теперь, в глубине души, вы считаете, что все они симулянты. Вы стали закаленной, словно солдат, слишком долго проведший в бою. Мистер Ньюсом, к примеру, заражен, я бы даже сказал, захвачен. Внутри него сидит демон, настолько сильный, что стал богом, и я хочу, чтобы вы увидели его, когда он выйдет. Я думаю, он значительно поправит ваше положение дел. И бессомненно, он изменит ваши взгляды на боль. — Ньюсому: “Она может остаться, сэр?”

Ньюсом пораздумал.

— Если хотите того.

— А если я решу не оставаться? — бросила ему вызов Кэт.

Райдаут улыбнулся.

— Никто не будет вас здесь задерживать, Мисс Медсестра. Подобно всем божьим существам, ваша воля свободна. Я не попрошу других сдерживать ее и не стану сдерживать сам. Но я не думаю, что вы трус, просто черствая. Загрубелая.

— Вы мошенник, — сказала Кэт. Она была в ярости, на грани слез.

— Нет, — сказал Райдаут, вновь своим мягким голосом. — Когда мы покинем эту комнату — с вами или без вас — Мистер Ньюсом будет освобожден от агонии, которая его поедала. Боль все еще останется, но когда исчезнет агония, он сможет справляться с этой болью. Возможно, даже с вашей помощью, мисс, как только вы получите обязательный урок покорности. Вы все еще намерены уйти?

— Я останусь, — сказала она, а затем добавила: “Дайте-ка мне вашу коробку.”

— Но… — начал было Дженсен.

— Передайте коробку, — сказал Райдаут. — Пусть она всячески осмотрит ее. Но больше ни слова. Если вы хотите, чтобы я сделал это, время приступить.

Дженсен дал ей продолговатую черную коробку. Кэт открыла ее. Там, куда жена работяги, наверное, положила бы своему мужу сандвичи и маленький пластиковый контейнер с фруктами, она увидела пустую стеклянную бутылку с широким горлышком. Под изогнутой же крышкой, удерживающейся на проволочном зажиме для закрепления термоса, лежал аэрозольный баллончик. Больше там ничего не было. Кэт повернулась к Райдауту. Он кивнул. Она выняла баллончик и оторопело взглянула на этикетку.

— Перцовый баллончик?

— Перцовый баллончик, — подтвердил Райдаут. — Не знаю, легален ли он в Вермонте — осмелюсь предположить, что, вероятно, нет — но там, откуда я родом, они есть в каждом хозяйственном магазине. — Он повернулся к Тоне. — А вы..?

— Тоня Марсден. Я готовлю для Мистера Ньюсома.

— Очень приятно познакомиться, мэм. Мне нужно еще кое-что, прежде чем мы приступим. У вас есть бейсбольная бита? Или какая-нибудь дубина?

Тоня покачала головой. Ветер зашумел в очередном порыве; свет моргнул вновь и генератор буркнул в гараже за домом.

— А метла?

— О, да, сэр.

— Принесите ее, пожалуйста.

Тоня ушла. За исключением ветра стояла тишина. Кэт пыталась что-то сказать, но ничего не придумала. Капли чистого пота текли по узким щекам Ньюсома, которые также получили свои шрамы в катастрофе. Он все катился и катился в то время, как обломки “Гольфстрима” позади него пылали под дождем. Я не говорила, что он не страдает от боли, сказала она себе. Только то, что он может справиться с ней, если только соберет половину той воли, которую он показывал на протяжении всех лет, потраченных на строительство своей империи.

Но что если она ошибалась?

Все равно это не значит, что внутри него находится какой-то живой теннисный мяч, высасывающий его боль, словно вампиры кровь.

Нету никаких вампиров и никаких богов агонии…но когда ветер дует достаточно сильно, чтобы в большом доме содрогались стены, подобные мысли кажутся правдоподобными.

Тоня вернулась с метлой, выглядевшей, будто, кроме одной кучки мусора, сгребенной в совок, ей никогда ничего не подметали. У нее были ярко-синие нейлоновые щетинки. Ручка была из окрашенного дерева,около четырех футов в длину. Она нерешительно подняла ее.

— Это то, что надо?

— Думаю, подойдет, — сказал Райдаут, хотя Кэт думала, что он звучал не совсем уверенно. Ей пришел в голову тот факт, что Ньюсом, возможно, не единственный в этой комнате, кто в последнее время допускал просчеты. — Наверное, дайте-ка лучше ее нашей скептической медсестре. Не хочу вас обидеть, Миссис Марсден, но у тех, кто моложе быстрее рефлексы.

С абсолютно необиженным видом — более того, с видом облегчения — Тоня протянула метлу. Мелисса взяла ее и передала Кэт.

— И что мне с ней делать? — спросила Кэт. — Летать на ней?

Райдаут улыбнулся, ненадолго обнажив свои кривые, разъеденные, темные зубы.

— Когда придет время, вы поймете, если у вас в комнате когда-либо была летучая мышь или енот. Только запомните: сперва щеткой. Затем рукоятью.

— Чтобы его прикончить, я так полагаю. Затем вы положите его в склянку для образцов.

— Как скажете.

— Полагаю, чтобы поставить где-нибудь на полку с остальными вашими мертвыми богами.

Он улыбнулся без тени юмора.

— Передайте, пожалуйста, баллончик Мистеру Дженсену.

Кэт передала. Мелисса спросила:

— А что делать мне?

— Смотреть. И молиться, если знаете как. За меня, равно как и за Мистера Ньюсома. За то, чтобы мое сердце было сильным.

Кэт, которая уже предвидела наигранный сердечный приступ, промолчала. Она просто отошла от кровати, держа черенок метлы в обоих руках. Райдаут, с гримасой на лице, сел около Ньюсома. Его колени хрустнули так, словно выстрелил пистолет.

— Вы, Мистер Дженсен…

— Да?

— У вас будет время — он будет оглушен — но все равно, действуйте быстро. Так же быстро, как вы действовали на футбольном поле, хорошо?

— Хотите, чтобы я брызнул на него нервно-слезоточивым газом?

Райдаут вновь блеснул своей лаконичной улыбкой, но теперь на его бровях, равно как и на бровях его клиента, был пот.

— Это не нервно-слезоточивый газ — там, откуда я родом он как раз и запрещен — но идея такова, да. Теперь я бы, пожалуйста, попросил тишины.

— Подождите-ка. — Кэт поставила метлу возле кровати и запустила руки, сперва, в левый рукав Райдаута, а затем в правый. Она нашарила лишь гладкую хлопковую ткань и его костлявое тело.

— В моем рукаве нет ничего, Мисс Кэт. Я вам обещаю.

— Скорее, — сказал Ньюсом. — Мне плохо. Мне и так всегда плохо, но чертова ненастная погода все только ухудшает.

— Тихо, — сказал Райдаут. — Всем тихо.

Они затихли. Райдаут закрыл глаза. Его губы безмолвно шевелились. Двадцать секунд протикали на часах Кэт, затем тридцать. Ее руки были влажные от пота. Она, по одной,вытерла их об свитер, затем вновь взялась за черенок метлы. Мы здесь, словно люди, собравшиеся у смертного ложа, подумала она.

Снаружи, ветер завывал в водосточных трубах.

Райдаут сказал, “Ради Иисуса Христа молюсь я", затем открыл глаза и ближе наклонился к Ньюсому.

— Боже, в этом человеке сидит зловещий чужак. Чужак, поедающий его кости и плоть. Помоги же мне изгнать его, подобно Сыну Твоему, изгнавшему демонов из одержимого человека Гадаринского. Помоги же мне поговорить с маленьким зеленым богом агонии внутри Эндрю Ньюсома твоим голосом повелевающим.

Он наклонился ближе. Он скрутил длинные пальцы своей опухшей от артрита руки у основания шеи Ньюсома, как будто хотел задушить его. Он наклонился еще ближе и воткнул в рот миллиардера первые два пальца другой своей руки. Он скрутил их и оттянул челюсть.

— Выходи, — сказал он. Он говорил повелительным тоном, но его голос был мягким. Вкрадчивым. Почти что упрашивающим. От него у Кэт на руках и спине прошлись по коже иголки. — Выходи во имя Иисуса. Выходи во имя всех святых и мучеников. Выходи во имя Господа, кто позволил тебе войти и теперь велит тебе выйти. Выходи на свет. Оставь свою трапезу и выходи.

Не происходило ничего. Он начал заново.

— Выходи во имя Иисуса. Выходи во имя всех святых и мучеников. — Его рука немного согнулась, и Ньюсом начал хрипло дышать. — Нет, не заходи глубже. Тебе не спрятаться, порождение тьмы. Выходи на свет. Иисус велит тебе. Все святые и мученики велят тебе. Господь велит тебе оставить трапезу и выйти.

Холодная рука схватила Кэт за плечо и она едва не закричала. Это была Мелисса. Ее глаза были огромными. Ее челюсть отвисла. Для слуха Кэт, шепот домработницы показался столь же жестким, как щетина на метле.

— Смотри.

Прямо над неплотно охватившей горло рукой Райдаута, в горле Ньюсома, словно некий зоб, появился бугорок. Он начал медленно двигаться в направлении рта. Кэт никогда еще в своей жизни не видела ничего подобного.

— Вот так, — почти что напевал Райдаут. С его лица струился пот; воротник его рубашки обмякнул и потемнел. — Выходи. Выходи на свет. Ты уже достаточно поживилось, порождение тьмы.

Ветер поднялся до крика. Дождь, уже наполовину замерзший, обстреливал окна, словно шрапнель. Свет заморгал и по дому пронесся скрип.

— Бог, который впустил тебя велит тебе выйти. Иисус велит тебе выйти. Все святые и мученики…

Он отпустил челюсть Ньюсома, отдернув свою руку, словно человек, дотронувшийся до чего-то раскаленного. Но челюсть Ньюсома осталась открытой. Более того, она начала расширяться, сперва, словно в приступе зевоты, затем в беззвучном вопле. Его глаза закатились вверх, а ноги затряслись. Его мочевой пузырь не выдержал и простыня в области его паха потемнела так же, как и воротник Райдаута.

— Прекратите, — сказала Кэт, бросаясь вперед. — У него приступ. Вы должны пре…

Дженсен потянул ее назад. Она повернулась к нему и увидела, что его, обычно, румяное лицо побледнело до цвета салфетки.

Тем временем, челюсть Ньюсома отвисла аж до грудной кости. Нижняя часть его лица исчезла в громадном зевке. Кэт услышала, как заскрипели височно-челюстные связки, подобно коленным связкам во время усердной физиотерапии: звук, похожий на несмазанные петли. Свет в комнате, мигая, загорался, тух, загорался, тух, затем вновь загорался.

— Выходи! — крикнул Райдаут. — Выходи!

В мраке за зубами Ньюсома, похожая на пузырь штуковина поднялась, словно вода в засоренной раковине. Она пульсировала. Раздался раскалывающийся, разрывающийся грохот и комнатное окно разлетелось вдребезги. Кофейные чашки полетели на пол и разбились. Внезапно в комнату к ним ворвалась ветка. Свет погас. Генератор запустился вновь. В этот раз с монотонным ревом, а не с бурчащим звуком. Когда свет зажегся вновь, Райдаут лежал на кровати вместе с Ньюсомом, с распластанными руками и уткнувшимся в мокрое пятно на простыне лицом. Из широко раскрытого рта Ньюсома что-то вытекало, его зубы оставляли следы на этом бесформенном теле, усеянном зелеными щетинистыми колючками.

Это не теннисный мяч, подумала Кэт. Больше похоже на такие мячики из тонких резиновых ниточек, которыми играются дети.

Тоня увидела это и, склонив голову, сомкнув на затылке руки, с локтями возле ушей убежала обратно в коридор.

Зеленая штуковина свалилась Ньюсому на грудь.

— Брызгай! — закричала Дженсену Кэт. — Брызгай, пока он не убежал!

Да. Тогда уж они положат его в склянку для образцов и плотно закрутят крышку. Очень плотно.

Глаза Дженсена были огромными и стеклянными. Он выглядел, словно лунатик. Ветер задувал в комнату. Он развевал его волосы. Со стены упала картина. Дженсен молниеносно вытянул руку с баллончиком перечного газа и нажал на пластиковую кнопку. Раздалось шипение, и затем он с криком вскочил на ноги. Он попытался развернутся, вероятно, убежать вслед за Тоней, но оступился и упал на колени. Хоть Кэт и была слишком ошарашенной, чтобы двигаться — чтобы даже пошевелить рукой — часть ее мозга, должно быть, еще работала, поскольку она знала, что произошло. Он держал баллончик не той стороной. Вместо того, чтобы обрызгать перечным газом штуковину, сочившуюся теперьсквозь волосы упавшего в обморок отца Райдаута, Дженсен обрызгал себя.

— Не подпускайте его ко мне! — заверещал Дженсен. Он стал слепо отползать от кровати. — Я ничего не вижу, не подпускайте его ко мне!

Налетел порыв ветра. Засохшие листья послетали с ворвавшейся из окна ветки и кружились по комнате. Зеленая штуковина свалилась на пол со складчатого и обгоревшегозатылка Райдаута. Чувствуя себя, словно под водой, Кэт ударила по ней щетинистым концом метлы. Она промахнулась. Штуковина исчезла под кровать, не перекатываясь, а скользя.

Дженсен в ползке ударился головой о стену возле дверного проема.

— Где я? Я ничего не вижу!

Ньюсом сидел с растерянным видом.

— Что происходит? Что случилось?

Он столкнул с себя голову Райдаута. Священник бесхребетно сполз с кровати на пол.

Мелисса склонилась над ним.

— Не делай этого! — закричала Кэт, но был слишком поздно.

Она не знала была ли эта штуковина и вправду богом или просто какой-то причудливой пиявкой, но она быстро двигалась. Она выскочила из-под кровати, прокатилась по плечу Райдаута, залезла на руку Мелиссе и поползла по ней вверх. Мелисса пыталась стряхнуть ее, но не могла. Какое-то липкое вещество на этих маленьких щетинистых колючках, сказала часть мозга Кэт, которая не переставала работать, той части — намного большей — которая отказывалась. Как клей на лапках мухи.

Мелисса видела откуда пришла эта штука и даже в своей панике сообразила закрыть свой рот обеими руками. Штуковина пронеслась по ее шее, щеке, и обосновалась на ее левому глазу. Закричал ветер и Мелисса закричала вместе с ним. Это был крик женщины, утопающей в боли, которую невозможно описать по больничным меркам. Больничные мерки — от одного до десяти; агония Мелиссы переваливала за сто — агония человека, сваривающегося заживо. Она попятилась назад, пытаясь схватить штуковину на своем глазу. Теперь она пульсировала быстрее, и Кэт слышала тихий водянистый звук, пока эта штука продолжала кормиться. Это был плямкающий звук.

Ему все равно кого поедать, подумала она, так, словно это что-то значило. Кэт вдруг осознала, что идет навстречу кричащей, размахивающей руками женщине, и с интересом наблюдала за этим явлением.

— Замри! Мелисса, ЗАМРИ!

Мелисса не обращала внимания. Она продолжала двигаться назад. Она столкнулась с толстой ветвью, которая теперь гостила в комнате, и повалилась с ног. Кэт опустилась возле нее на одно колено и умело стукнула рукоятью метлы по лицу Мелиссы. По той штуке, что поедала ее глаз.

Раздался звук всплеска, и вдруг штуковина начала обессиленно соскальзывать по щеке домработницы, оставляя за собой влажный след из слизи. Она поползла по замусоренному листьями полу, намереваясь скрыться под веткой так же, как она скрылась под кроватью. Кэт вскочила на ноги и наступила на нее. Она почувствовала, как он расплескался под ее твердым кроссовком “Нью Бэлэнс”. Зеленое вещество изверглось в обоих направлениях, как будто она наступила на маленький шарик, заполненный слизью.

Кэт вновь опустилась, в этот раз на оба колена, и обхватила Мелиссу. По началу, Мелисса сопротивлялась и Кэт почувствовала, как кулак задел ее ухо. Затем Мелисса, тяжело дыша, унялась.

— Его больше нет? Кэт, его больше нет?

— Я чувствую себя лучше, — изумленно сказал Ньюсом позади них, в каком-то другом мире.

— Да, его больше нет. — сказала Кэт. Она вглядывалась в лицо Мелиссы. Глаз, на котором взгромоздилась та штука был воспаленным, но вообще выглядел в порядке. — Ты можешь видеть?

— Да, расплывчато, но уже проясняется. Кэт… боль… она прошла сквозь меня. Это был просто конец света.

— Нужно, чтобы кто-то промыл мне глаза! — завопел Дженсен. Он звучал негодующе.

— Сам промой себе глаза, — с весельем сказал Ньюсом. — У тебя же две здоровые ноги, разве не так? Думаю, и я смогу, как только Кэт вновь вернет их в рабочее состояние. Кто-нибудь, посмотрите что с Райдаутом. Кажется, парень, бедняга, мертв.

Мелисса глядела на Кэт, одним голубым и одним красным, истекающим слезами глазом.

— Боль… Кэт, ты просто не представляешь себе эту боль.

— Да, — сказала Кэт. — Я представляю, вообще-то. Теперь.

Она оставила Мелиссу сидеть около ветви и направилась к Райдауту. Она проверила пульс и не почувствовала ничего, ни даже колебания дикого сердца, все еще прилагающего все свои усилия. Боль Райдаута теперь, казалось, была позади.

Генератор вышел из строя.

— Вашу мать, — сказал Ньюсом, все еще с весельем в голосе. — Я заплатил семьдесят тысяч долларов за этот японский кусок дерьма.

— Мне нужно, чтобы кто-то промыл мне глаза! — заревел Дженсен. — Кэт!

Кэт открыла свой рот, чтобы ответить, но передумала. В только что наступившей темноте что-то заползло ей на руку.

Мораль

1.

Едва переступив порог, Чад понял: что-то случилось. Нора была уже дома. Она работала с одиннадцати до пяти. Шесть дней в неделю обычно он приходил из школы в четыре и успевал приготовить ужин к ее возвращению, часам к шести.

Она сидела на площадке пожарной лестницы, куда он выходил покурить, и держала в руках какие-то бумаги. Взглянув на холодильник, он увидел, что с него исчезла распечатка электронного письма, которую он прилепил туда магнитиком почти четыре месяца назад.

— Эй! — позвала она. — Иди-ка сюда. — Она помедлила. — Если хочешь, можешь захватить свою отраву.

Он сократил норму до одной пачки в неделю, но жена все равно была против. И не только потому, что курить вредно, а в основном потому, что дорого. Ведь каждая сигарета — это на сорок центов дыма.

Он вылез наружу и сел рядом с ней. Она переоделась в джинсы и одну из своих старых блузок — значит, вернулась не только что. Его недоумение росло.

Некоторое время они молча смотрели на свой маленький кусочек города. Он поцеловал ее, и она ответила рассеянной улыбкой. Распечатка письма от его агента лежала у нее на коленях, а еще — папка с выведенной большими буквами надписью «КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ». Его шуточка, хотя смеяться было особенно нечему. В папке хранились их финансовые документы: счета за коммунальные услуги, отчеты о расходах по кредитным карточкам, страховые квитанции, — и в итоговых строках была сплошная краснота. Обычная история для сегодняшней Америки — не хватает, хоть тресни. Два года назад они стали поговаривать о ребенке. Теперь же все их разговоры сводились к тому, как бы вылезти из ямы и, может, слегка подкопить, чтобы уехать из города и чтобы при этом за ними по пятам не гналась толпа кредиторов. Перебраться на север, в Новую Англию. Но не сейчас. Здесь они, по крайней мере, хоть что-то зарабатывали.

— Как в школе? — спросила она.

— Нормально.

Ему и правда грех было жаловаться. Но кто знает, что будет, когда Анита Бидерман вернется из декрета? Возможно, в триста двадцать первой районной уже не найдут для него работы. В списке подменяющих он стоял высоко, но когда все штатные учителя были в строю, это не помогало. Иногда, лежа в постели и дожидаясь сна, он вспоминал мальчика из рассказа Д. Г. Лоуренса — того, что качался на деревянной лошадке, выкрикивая: «Денег должно быть больше!»

— Ты рано пришла, — сказал он. — Только не говори мне, что Уинни помер.

Она словно бы чуть растерялась, потом улыбнулась. Но они были вместе десять лет, последние шесть — официально, и Чад знал, когда что-то не так.

— Нора?

— Он отправил меня домой пораньше. Чтобы подумать. Мне есть о чем подумать. Я... — Она качнула головой.

Он взял ее за плечо и повернул к себе.

— Ты — что, Норри? С тобой все в порядке?

— Да ты кури. Сегодня разрешается.

— Скажи мне, что стряслось.

Ее выкинули из Мемориальной больницы Конгресса два года назад, в ходе «реорганизации». К счастью для корпорации «Нора и Чад», она приземлилась на обе ноги. Получить место домашней сиделки было крупной удачей: один пациент, бывший священник, поправляющийся после удара, тридцатишестичасовая неделя, очень приличное жалованье. Она получала больше мужа, причем заметно. А на две зарплаты почти можно прожить. Во всяком случае, до возвращения Аниты Бидерман...

— Сначала давай обсудим это, — она подняла письмо агента. — Насколько ты уверен?

— В том, что сделаю работу? Вполне. Практически абсолютно. То есть, конечно, если будет время. А насчет остального... — он пожал плечами. — Тут все черным по белому: никаких гарантий.

Пока что городские школы не собирались размораживать свои штаты, и ничего лучше подмен Чаду не светило. Он был во всех списках, однако должности с полной занятостью в ближайшем будущем для него не просматривалось. А если бы она и нашлась, существенной прибавки это не сулило — разве что все стало бы надежнее. В качестве подменяющего он иногда проводил на скамейке запасных целые недели.

От тоски и желания чем-нибудь заполнить томительные часы, пока Нора ухаживает за его преподобием Уинстоном, Чад принялся сочинять книгу, которую назвал «В мире дикой природы: скитания учителя-заместителя по четырем городским школам». Слова давались ему с трудом, а в иные дни и совсем не давались, но к тому времени, когда его призвали во второй класс в Сент-Сейвиоре (мистер Карделли сломал ногу в автомобильной аварии), он сумел закончить три главы. Нора взяла их почитать с тревожной улыбкой: какой женщине приятно сказать своему спутнику жизни, что он зря тратил время!

Но он тратил его не зря. Истории, которые он рассказывал о своей работе, были забавными, оригинальными и зачастую трогательными — гораздо интереснее тех, что она слышала от него за ужином или когда они вместе лежали в постели.

После долгих усилий Чад наконец отыскал агента, согласившегося хотя бы взглянуть на восемьдесят страниц, которые он с таким трудом вымучил из своего увечного старенького ноутбука. В имени агента слышалось что-то цирковое: Эдвард Ринглинг. Он оказался щедр на похвалы и скуп на обещания. «Возможно, мне и удастся раздобыть для вас контракт, если вы добавите к этим главам примерный план всей книги, — писал Ринглинг, — однако гонорар наверняка будет очень скромным, намного меньше того, что сейчас дает вам преподавание. Я посоветовал бы вот что: напишите еще глав семь-восемь, а то и всю книгу целиком. Тогда я смогу выставить ее на аукцион и добиться для вас гораздо более выгодных условий».

Звучит разумно, решил Чад, но только для того, кто наблюдает за перипетиями литературной жизни из окна комфортабельного офиса на Манхэттене. А как быть тому, кто мечется по районам — неделя в одной школе, три дня в другой, — изо всех сил стараясь обскакать счета? Письмо от Ринглинга пришло в мае. Теперь был уже сентябрь, и хотя лето для Чада выдалось относительно неплохое благодаря летней школе (боже, благослови тупиц, иногда думал он), к его рукописи не прибавилось ни единой странички. И дело было не в лени: просто когда преподаешь в школе, пусть даже подменяя других, чувствуешь себя так, будто тебя все время дергают за вожжи, привязанные к какому-то важному участку твоего мозга.

— Сколько времени тебе нужно, чтобы закончить? — спросила Нора. — Если ни на что больше не отвлекаться?

Он вынул сигарету и закурил. Ему очень хотелось дать оптимистичный ответ, но он подавил это желание. Что бы у нее ни случилось, она заслуживает правды.

— Минимум восемь месяцев.

— И сколько, по-твоему, сможет выколотить для тебя мистер Ринглинг, если устроит аукцион?

Насчет этого Чад уже сделал свои прикидки.

— Думаю, аванс будет где-нибудь около ста тысяч долларов.

Начать заново в Вермонте — такая у них была мечта. Об этом они говорили в постели. В маленьком городке, скажем, на северо-востоке штата. Она могла бы устроиться в тамошнюю больничку или найти другого частного пациента, а он подыскал бы себе место постоянного учителя. Или написал бы еще одну книгу.

— Нора, к чему все это?

— Боюсь тебе объяснять, но придется. Пускай это бред — все равно. Потому что цифра, которую назвал Уинни, больше ста тысяч. Только имей в виду: моя работа останется при мне. Он сказал, что мне не нужно будет уходить, что бы мы ни решили, а без этих денег нам сейчас не обойтись.

Он потянулся за алюминиевой пепельницей, которую держал под подоконником, и затушил в ней окурок. Потом взял жену за руку.

— Рассказывай.

Он выслушал ее с изумлением, но без недоверия. Где-то в душе он и рад был бы не поверить, но не мог.

Что она, собственно, знала о его преподобии Джордже Уинстоне? Что он всю жизнь прожил холостяком, что через три года после того, как он оставил службу во Второй пресвитерианской церкви в Парк-Слоуп (его имя до сих пор красовалось на ее дверях в списке почетных пастырей), с ним случился удар. Что в результате он был частично парализован с правой стороны и нуждался в домашнем уходе. Вот, кажется, и все, если не считать мелочей.

Теперь он мог сам дойти до туалета (а в удачные дни и до кресла-качалки на веранде) с помощью специального пластикового фиксатора, не позволяющего плохой ноге подогнуться. И говорил уже более или менее понятно, хотя язык еще не очень хорошо его слушался. Нора и раньше имела кое-какой опыт общения с людьми, перенесшими удар (благодаря этому ее и взяли), и считала, что ее пациент идет на поправку удивительно быстро.

Вдобавок к обычным обязанностям сиделки — вовремя давать больному лекарства и мерить давление — Нора занималась с ним физиотерапией. Изредка она делала ему массаж, а от случая к случаю писала под диктовку письма. Выполняла другие поручения и порой читала ему вслух. Не брезговала она и тем, чтобы взять на себя кое-какие домашние хлопоты, когда миссис Грейнджер была в отсутствии. По таким дням она готовила ланч из сандвичей и омлета — наверное, именно за столом он и выведал у Норы подробности ее собственной жизни, причем сделал это исподволь, совсем незаметно для нее самой.

— Помню только одно, — сказала она Чаду, — да и то лишь потому, что он сегодня упомянул об этом: как-то раз я призналась, что мы не страдаем от особенной нищеты и даже не слишком себя ограничиваем. Нас угнетает толькоперспектива такой жизни.

Чад невольно улыбнулся.

Сегодня утром Уинни отказался и от обтирания мокрой губкой, и от массажа. Вместо этого он попросил Нору надеть ему фиксатор и помочь добраться до кабинета — для него это было сравнительно долгое путешествие, уж точно дальше, чем до веранды. Но он осилил его и, тяжело дыша, весь красный, опустился в кресло за письменным столом. Потом в один присест осушил поданный ею стакан апельсинового сока.

— Спасибо, Нора. А теперь я хочу с вами поговорить. Очень серьезно. — Похоже, он почуял ее беспокойство, потому что улыбнулся и успокаивающе махнул рукой. — Нет-нет, это не насчет работы. Она за вами, несмотря ни на что. Пока сами не уйдете. А если надумаете уйти, я напишу такую рекомендацию, что вам везде будут рады.

— Вы меня пугаете, Уинни, — сказала она.

— Как вы относитесь к тому, чтобы заработать двести тысяч долларов?

У нее открылся рот. С высоких стеллажей вокруг на нее хмурились умные книги. С улицы доносился приглушенный шум. Они словно были в другой стране — более тихой, чем Бруклин.

— Если вы думаете, что речь идет о сексе — признайтесь, у вас возникло такое подозрение, — то я уверяю вас, что нет. По крайней мере, мне так кажется конечно, поклонники Фрейда полагают, что, если как следует покопать, у каждого странного поступка найдется сексуальная причина. Но я в этом сомневаюсь. Я не читал Фрейда с семинарии, да и тогда не слишком в него углублялся. Он меня унижал. Словно пытался убедить, что любое представление о глубинах, скрытых в человеческой душе, — не более чем иллюзия. Он как будто бы говорил: то, что вы считаете морем, на самом деле лужа. Я не согласен. У человеческой души нет дна. Она столь же глубока и таинственна, как божественный разум.

— Пожалуйста, не сердитесь, но я не очень-то верю в Бога. И у меня нет большого желания выслушивать ваше предложение.

— Но если вы не выслушаете, то так его и не узнаете. Потом всю жизнь будете гадать.

Она заколебалась. У нее мелькнула мысль: стол, за которым он сидит, должно быть, обошелся ему в несколько тысяч. Впервые она отчетливо подумала о своем пациенте в связи с деньгами.

— Суммы, которую я предлагаю, должно хватить на оплату всех накопившихся у вас счетов, на то, чтобы ваш муж спокойно дописал свою книгу, — возможно и на то, чтобы начать новую жизнь в... в Вермонте, если не ошибаюсь?

— Да.

— Наличными, Нора. Зачем оповещать об этом налоговые органы? — У него было длинное лицо и седые курчавые волосы. Похож на овцу — так она думала о нем до сегодняшнего дня. — Если наличные пускать в ход постепенно, никто не заинтересуется тем, откуда они у вас взялись. Кроме того, когда ваш муж продаст книгу и вы обоснуетесь в Новой Англии, у нас с вами больше не будет нужды встречаться. — Он помедлил. — Хотя что нам мешает? Это будет зависеть от вас. И не напрягайтесь, пожалуйста. Вы сидите так прямо, точно палку проглотили.

Только мысль о двухстах тысячах и удержала ее в комнате. Двести тысяч долларов наличными. Она словно видела их перед собой: толстый почтовый конверт, набитый банкнотами. А может быть, даже два конверта, если не влезет в один.

— Послушайте меня чуть-чуть, ладно? — сказал он. — Я ведь в последнее время не очень много говорил. Все больше слушал, верно? Так что теперь ваша очередь слушать, Нора. Согласны?

— Ну хорошо. — Ее разбирало любопытство. А кто бы утерпел на ее месте? — Говорите, кого я должна прикончить.

Она хотела пошутить, но, как только эти слова сорвались с ее губ, испугалась, что это может оказаться правдой. Потому что они не прозвучали как шутка. И глаза на длинном овечьем лице смотрели на нее вовсе не по-овечьи.

Уинни рассмеялся. Потом сказал:

— Никаких убийств, дорогая. Нам ни к чему заходить так далеко.

И он начал говорить о том, о чем никогда раньше не говорил. Возможно, не только с ней, но и вообще ни с кем.

— Я вырос в богатой семье на Лонг-Айленде — моему отцу везло в торговле. Он пережил мать всего на пять лет, а когда умер, мне досталась уйма денег, по большей части в акциях и других надежных бумагах. За годы, протекшие с тех пор, я обратил в наличные лишь скромный процент своего капитала, делая это постепенно, малыми порциями. Я откладывал деньги не на черный день — мне это не нужно, — а на то, чтобы когда-нибудь осуществить свое заветное желание. Они лежат на депозите в манхэттенском банке, и именно их я вам и предлагаю. На самом деле там может оказаться ближе к двумстам сорока тысячам, но мы же не станем препираться из-за доллара-другого, не так ли, Нора?

Моя жизнь — я говорю это без гордости и без стыда — прошла в незаметном служении. Под моим руководством наша церковь помогала бедным как в дальних странах, так и у нас под боком. Центр помощи анонимным алкоголикам на соседней улице открыт по моей инициативе, и ему могут сказать спасибо целые сотни несчастных, пьяниц и наркоманов. Я утешал страждущих и хоронил усопших. А если вспомнить занятия повеселее, то я провел более тысячи венчаний и основал стипендиальный фонд — благодаря ему множество юношей и девушек отправились на учебу в колледжи, которые иначе были бы им не по карману.

У меня есть только один повод для сожалений: за всю жизнь я ни разу не совершил ни единого греха из тех, от которых так красноречиво предостерегал свою многочисленную паству. Я не сластолюбец, а поскольку я никогда не состоял в браке, у меня не было возможности совершить измену. Мои аппетиты от природы умеренны, и хотя мне нравятся хорошие вещи, я никогда не проявлял алчности и корыстолюбия. Да и с чего бы, если отец оставил мне добрых пятнадцать миллионов? Я упорно трудился, держал себя в узде, никому не завидовал — разве что самую малость матери Терезе, — и меня не соблазняют ни имущественные блага, ни высокое положение в обществе.

Я не утверждаю, что я вовсе безгрешен. Отнюдь нет. Те, кто ни разу в жизни не погрешил ни словом, ни делом (а горсточка таких, пожалуй, найдется), едва ли могут сказать, что они никогда не грешили в мыслях, верно же? Церкви известны все лазейки. Мы рисуем рай, а потом даем людям понять, что у них нет шанса попасть туда без нашего содействия... Ибо каждый из нас не без греха, а расплата за грех — смерть.

Вы можете подумать, будто в глубине души я неверующий, но при моем воспитании неверие для меня так же недоступно, как левитация. Однако мне понятны заманчивость полюбовного договора с Богом и те психологические трюки, с помощью которых верующие добавляют стойкости своим убеждениям. Не Бог увенчал римского папу его затейливой шапкой — это сделали жертвы теологического шантажа.

Я вижу, как вы ерзаете, так что перейду к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы согрешить по-настоящему. Причем не мыслью или словом, а делом. Это желание возникло у меня еще до удара оно становилось все более навязчивым, но тогда я считал его блажью, которая рано или поздно пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался: в последние три года эта идея преследует меня неотступно. Но какой же серьезный грех под силу совершить старику, привязанному к коляске? — спрашивал я себя. А потом, слушая ваши рассказы о книге вашего мужа и о вашей финансовой ситуации, я вдруг понял, что могу согрешить вашими руками. Мало того: сделав вас своей сообщницей, я, так сказать, удвою тяжесть своего греха.

Во рту у нее пересохло, и она с трудом выговорила:

— Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он улыбнулся. Это была снисходительная улыбка. И неприятная: губы овечьи, а зубы волчьи.

— Ничего страшного. Зато грех верит в вас. Кстати... вы знаете, что удваивает тяжесть греха?

— Нет. Я не хожу в церковь.

— Грех становится вдвое тяжелее, когда вы говорите себе: я сделаю это, поскольку знаю, что потом смогу вымолить себе прощение. Иными словами, рассчитываете и удовольствие получить, и расплаты избежать. Я хочу знать, каково это — так глубоко погрязнуть в грехе. Хочу не просто слегка запачкаться, а нырнуть в этот омут с головой.

— И утащить туда меня! — сказала она с искренним негодованием.

— Но вы же не верите в грех, Нора! Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения все, чего я хочу, — это чтобы вы немножко набезобразничали. Не скрою, есть риск угодить под арест, но он минимален. Зато наградой будут двести тысяч долларов.

Она почувствовала, что ее лицо и руки горят, как после долгой прогулки на морозе. Конечно, она этого не сделает. Что ей надо сделать, так это уйти отсюда и вдохнуть свежего воздуха. Увольняться она не станет, по крайней мере пока, потому что ей нужна это работа, но вот уйти уйдет. И если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, — что ж, это его право. Но сначала она хотела услышать все до конца.

— Так чего именно вы от меня хотите?

Чад закурил вторую сигарету.

— И чего же?

Она нетерпеливо пошевелила пальцами.

— Дай мне затянуться.

— Норри, ты ведь не куришь уже пять...

— Я сказала, дай.

Он подчинился. После глубокой затяжки она откашлялась дымом и рассказала ему остальное.

Ночью она долго лежала без сна, уверенная, что Чад уже спит. А почему бы и нет? Решение принято. Она скажет Уинни, что не согласна, и пусть он навсегда забудет эту идею. Решение принято, а стало быть, можно спать спокойно.

И все же она не слишком удивилась, когда он повернулся к ней и сказал:

— Не могу выкинуть это из головы.

Она тоже не могла.

— Знаешь, я бы сделала это. Ради нас. Если бы только...

Теперь они лежали лицом к лицу, их разделяло всего несколько дюймов. Так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Было два часа утра — время, когда рождаются заговоры, подумала она.

— Если бы что?

— Если бы не боялась, что это отравит нам всю жизнь. Бывают пятна, которые не смываются.

— Ну и хватит тогда мусолить. Решили — значит решили. Ты изобразишь из себя Сару Пэйлин и скажешь ему: спасибо, не надо. Спасибо за этот мост в никуда. Я как-нибудь найду способ закончить книгу без спонсоров-психопатов.

— Когда это будет? Когда опять останешься без работы? Все это вилами на воде...

— Мы решили. Он псих. Точка. — И он перекатился на другой бок.

Наступило молчание. Сверху доносились шаги миссис Рестон — ее фото следовало бы поместить в энциклопедии рядом со статьей «Бессонница». Иногда где-то в далеких, темных недрах Бруклина взвывала сирена.

Лишь через пятнадцать минут Чад заговорил, обращаясь к ночному столику и цифровым часам, показывающим 2:17.

— Вдобавок пришлось бы поверить ему на слово насчет денег, но нельзя же доверять человеку, у которого осталась в жизни единственная мечта — совершить грех.

— Ему я доверяю, — возразила она. — Я не доверяю себе. Спи, Чад. Тема закрыта.

— И ты спи, — пробормотал он.

На часах было 2:26, когда она сказала:

— Это можно было бы сделать. Тут я уверена. Я могла бы перекрасить волосы. Надеть шляпу. Темные очки, само собой. Мы подготовили бы путь отступления.

— Ты серьезно...

— Не знаю. Чтобы получить двести тысяч, я должна работать чуть ли не три года, и после того как правительство и банки урвут свой кусок, почти ничего не останется. Мы знаем, как это бывает.

Она с минуту помолчала, глядя на потолок, над которым наматывала свои изнурительные мили миссис Рестон.

— А если ты попадешь под машину? Или мне придется удалять кисту?

— У нас есть страховка.

— Все так говорят, но ты же прекрасно понимаешь: если дойдет до дела, они смухлюют, и в заднице окажемся мы. На сто процентов. Вот что не дает мне покоя. Сто процентов!

— Между прочим, по сравнению с двумя сотнями тысяч то, что я надеялся выручить за книгу, выглядит довольно скромно. Зачем вообще возиться?

— Затем, что куш от Уинни — одноразовый. А книга была бы чиста.

— Чиста? Ты считаешь, что после этого книга будет чиста? — он перекатился обратно, лицом к ней. Кое-что у него напряглось — возможно, и правда, секс был каким-то образом причастен ко всему этому. Кто разберется в таких вещах? Да и кому захочется?

— Думаешь, я смогу когда-нибудь найти другое такое же место, как при Уинни?

Он ничего на это не ответил, что тоже было своего рода ответом.

— И годы бегут. В декабре мне стукнет тридцать шесть. Ты поведешь меня на праздничный ужин, а через неделю я получу свой главный подарок — извещение о просрочке очередного взноса за автомобиль.

— Ты винишь меня в...

— Нет! Я даже систему, и ту не виню. Что толку? И Уинни я сказала правду: я не верю в грех. Но и в тюрьму не хочу. — Она почувствовала, как у нее на глазах набухают слезы. — И еще я не хочу никому делать больно. Уж во всяком случае, не...

— Тебя никто не заставляет.

Он стал отворачиваться, но она схватила его за плечо.

— Если бы мы на это решились... если бы я решилась... мы могли бы потом никогда больше об этом не говорить. Ни слова.

— Да.

Она потянулась к нему. В браке сделки скрепляются не просто рукопожатием. Это знали они оба.

Часы показывали 2:58. Внизу, снаружи, раздавалось негромкое шуршание дворницкой метлы. Он уже засыпал, когда она сказала:

— Ты знаешь кого-нибудь с видеокамерой? Потому что он хочет...

— У Чарли Грина есть.

И снова тишина. Только миссис Рестон на верхнем этаже все ходила туда-сюда. Миссис Рестон терпеливо преодолевала бесконечные ночные мили. Потом заснула и Нора.

Ее мать не была ревностной прихожанкой, однако Нора каждый год посещала Летнюю библейскую школу, и ей там нравилось. Там были игры и песенки, а еще истории с картинками, которые прикреплялись к фланелевой доске. На следующий день, в кабинете Уинни, она невольно вспомнила одну из тех историй.

— Мне не надо будет калечить этого... ну, этого... по-настоящему, чтобы получить деньги? — спросила она его. — Здесь я хотела бы сразу внести ясность.

— Нет, но я должен увидеть, как потечет кровь. Здесь я хотел бы внести ясность. Вы должны пустить в ход кулак, но разбитой губы или носа будет вполне достаточно.

В тот день учитель налепил на доску картонную гору. Потом Иисуса. Потом дьявола. И дети услышали, как дьявол заманил Иисуса на гору и показал ему все города земли. Тебе достанется все, что есть в этих городах, пообещал дьявол. Все сокровища. А взамен я требую только одного: отступись от своей веры и поклонись мне. Но Иисус был крепкий парень. Он сказал: спасибо, не надо.

— Грех, — задумчиво произнесла она. — Вот что у вас на уме.

— Грех ради него самого. Сознательно подготовленный и совершенный. Неужели эта идея вас не привлекает?

— Нет, — ответила она, подняв взгляд на хмурящиеся сверху полки. Уинни выждал несколько секунд, потом сказал:

— Итак?

— Если меня поймают, я все равно получу деньги?

— Если выполните свою часть соглашения — и, разумеется, умолчите обо мне, — то да, непременно. И даже если вас схватят, вам грозит разве что условный срок.

— Плюс экспертиза на вменяемость по заказу суда, — добавила она. — Может, я и впрямь в ней нуждаюсь, раз говорю с вами на эту тему.

— Если вы будете и дальше жить по-старому, вам понадобится как минимум консультация специалиста по вопросам брака, — заметил Уинни. — Как священник я беседовал со многими парами, и, как правило, главной причиной их семейных проблем оказывались именно трудности с деньгами. Причем не только главной, но и единственной.

— Спасибо, что делитесь со мной своим опытом, Уинни.

На это он ничего не ответил.

— Вы знаете, что вы сумасшедший?

Он по-прежнему молчал.

Она вновь посмотрела на книги. Большинство из них были религиозными. Наконец она опять перевела взгляд на него.

— Если я это сделаю, а вы меня кинете, берегитесь.

Он не поморщился, услышав жаргонное словечко.

— Я выполню свое обязательство. Можете не сомневаться.

— Вы стали говорить почти безупречно. Даже не шепелявите, только когда совсем уж устанете.

Он пожал плечами.

— Просто вы привыкли к моему произношению. Наверное, это как выучить новый язык.

Она опять подняла глаза. Одна из книг называлась «Проблема добра и зла». Другая — «Основы морали». Эта была толстая. В прихожей размеренно тикали старые часы с маятником. Затем он снова произнес:

— Итак?

Часы тикали. Не глядя на него, она сказала:

— Если вы еще раз повторите «итак», я выйду отсюда вон.

Он не стал повторять «итак», и вообще больше ничего не сказал. Она посмотрела вниз, на свои сцепленные руки. Самым пугающим было то, что где-то в ее душе до сих пор шевелилось любопытство. Его желания перестали быть тайной — этот кот уже выскочил из мешка, — но чего хочет она?

Наконец она подняла взгляд и дала свой ответ.

— Прекрасно, — сказал он.

Приняв решение, ни Чад, ни Нора уже не хотели откладывать его реализацию в долгий ящик: ждать было слишком мучительно. Они выбрали Форест-парк в Куинсе. Чад взял у Чарли Грина видеокамеру и научился ею пользоваться. Они дважды посетили парк заранее (в пасмурные дни, когда там было практически безлюдно), и Чад снял то место, на котором все должно было произойти. В этот период они часто занимались сексом — нервно, суматошно, но эффективно. Во всяком случае, пылу хватало с обеих сторон. Нора обнаружила, что остальные ее потребности почти не требуют удовлетворения. За десять дней, прошедших с момента ее согласия до того утра, когда она выполнила свою часть сделки, она сбросила девять фунтов. Чад сказал, что она снова выглядит как девчонка.

Солнечным днем в начале октября Чад остановил их старенький «форд» на Миртл-авеню. Нора сидела рядом с ним — волосы, перекрашенные в рыжий цвет и висящие до плеч, длинная юбка и уродливая коричневая куртка делали ее почти неузнаваемой. Вдобавок на ней были темные очки и шапка с козырьком. Она казалась вполне спокойной, но когда он хотел до нее дотронуться, отдернула руку.

— Нора, только не...

— У тебя есть деньги на такси?

— Да.

— И сумка для камеры?

— Конечно.

— Тогда дай мне ключи от машины. Увидимся дома.

— Ты уверена, что сможешь вести? Потому что реакция на такие вещи иногда...

— Смогу. Дай ключи. Жди здесь пятнадцать минут. Если что-нибудь пойдет не так... даже если мне покажется, будто что-то не так, я вернусь. Если нет, ты отправишься на место, которое мы выбрали. Помнишь, где оно?

— Разумеется, помню!

Она улыбнулась — во всяком случае, показала зубы и ямочки на щеках.

— Молодец.

И ушла.

Пятнадцать минут тянулись изматывающе долго, но Чад высидел их все до одной. Подростки в защитных шлемах проносились мимо на тарахтящих мопедах. Парами проходили женщины, многие с хозяйственными сумками. Он заметил старуху, которая с трудом пересекала аллею, и сначала принял ее за миссис Рестон, но когда та подошла ближе, понял, что ошибся. Миссис Рестон была гораздо моложе.

Когда пятнадцать минут почти истекли, он подумал — спокойно, рассудительно, — что может положить всему этому конец, просто уехав отсюда. Второй ключ от зажигания был спрятан под запаской. Нора в парке оглянется и не увидит мужа. Тогда не ему, а ей придется ловить такси до Бруклина. А когда она туда приедет, то поблагодарит его. Она скажет: спасибо, что спас меня от себя самой.

А потом? Взять месяц отпуска. Никаких уроков. Он бросит все свои силы на то, чтобы закончить книгу. Пан или пропал.

Но вместо этого он вылез из машины и пошел в парк с камерой Чарли Грина. Бумажная сумка, в которую надо было спрятать ее потом, лежала сложенная в кармане его ветровки. Он три раза включал камеру, проверяя, горит ли зеленый огонек. Как ужасно было бы пройти через все это и обнаружить, что она так и не включилась! Или что он забыл снять крышечку с объектива!

Нора сидела на скамейке. Увидев его, она смахнула прядь волос с левой стороны лица. Это был условный знак: снимай.

Позади нее находилась детская площадка — качели-карусели, горка, деревянные лошадки и прочее в том же духе. В этот час народу здесь было немного. Мамаши стояли кучкой на дальнем краю, смеясь и болтая, почти не следя за тем, чем заняты их дети.

Нора поднялась со скамьи.

Двести тысяч долларов, подумал он и поднес к глазам камеру. Теперь, когда все началось, он не чувствовал никакого волнения.

2.

Очутившись перед домом, Чад бегом взбежал по лестнице. Он был уверен, что Норы еще нет. Он видел, как она умчалась с площадки — матери едва обратили на нее внимание, они все столпились вокруг ребенка, которого она выбрала, мальчика лет четырех, — но почему-то не сомневался, что не застанет ее дома и скоро ему позвонят из полиции с сообщением, что его жена не устояла и рассказала обо всем, включая и его роль в этой истории. Хуже того — что она выдала и Уинни, тем самым обесценив все их усилия.

Его рука дрожала так сильно, что он никак не мог отпереть квартиру ключ беспорядочно тыкался в пластинку замка, даже не приближаясь к скважине. Чад уже собрался опустить на пол изрядно помятую бумажную сумку, чтобы освободить левую руку и придержать ею правую, но тут дверь вдруг открылась.

Теперь на Норе были только обрезанные снизу джинсы и блузка, которые недавно скрывались под ее длинной юбкой и застегнутой доверху курткой. По плану она должна была скинуть свой маскарад в машине, прежде чем отъехать. Она говорила, что может сделать это с быстротой молнии и, похоже, не соврала.

Он схватил ее и привлек к себе так судорожно, что она ударилась о него с глухим стуком — вышло не очень-то романтично. Нора терпеливо переждала несколько мгновений, потом сказала:

— Пойдем в комнату. — И когда они оказались надежно отрезанными от внешнего мира, спросила: — Ты все снял? Только не говори, что нет. Я здесь уже целых полчаса и чуть с ума не сошла.

— Я тоже волновался. — Он сдвинул волосы со лба, горящего, как в лихорадке. — Норри, я испугался до смерти.

Он выхватила у мужа сумку, заглянула внутрь, потом подняла на него негодующий взгляд. Темные очки тоже исчезли, и ее голубые глаза сверкали.

— Скажи мне, что все получилось.

— Да-да. То есть я так думаю. Должно было получиться. Я еще не проверял.

Ее взгляд стал еще жарче.

— Так проверь. Проверь. Когда я не ходила тут взад и вперед, то сидела в туалете. Живот крутит...- Она подошла к окну и выглянула наружу. Чад шагнул к ней, охваченный страхом: вдруг она знает что-нибудь такое, чего еще не знает он? Но на улице были лишь обычные прохожие, которые направлялись куда-то по своим делам.

Она снова обернулась к нему и на этот раз схватила его за локти. Руки у нее были прямо-таки ледяные.

— С ним все в порядке? С ребенком? Ты видел, как он?

— С ним все нормально, — сказал Чад.

— Ты не лжешь? — она сорвалась на крик. — Не вздумай мне лгать!

— Да нет же. Я говорю, нормально. Вскочил еще до того, как к нему подбежали мамочки. Ревел как резаный, но мне в его возрасте пришлось хуже, когда я получил качелями по затылку. Меня тогда отвезли в больницу и сделали там пять...

— Я ударила его гораздо сильнее, чем хотела. Я боялась, что если смягчу удар... если Уинни увидит, что я его смягчила... то он не заплатит. И адреналин... Господи! Удивительно, как я вообще не снесла этому бедному мальчишке голову! Как я могла пойти на такое! — но она не плакала, и на ее лице не было сожаления. На нем была ярость. — Почему ты мне позволил?

— Я вовсе...

— Ты правда видел, как он поднялся? Потому что я ударила гораздо сильнее, чем...- Она резко отвернулась от него, подошла к стене, стукнулась о нее лбом, затем повернулась обратно. — Я вышла на детскую площадку и ударила кулаком в лицо четырехлетнего ребенка! За деньги!

Вдруг его озарило.

— Это должно быть на пленке! Как он встал. Ты сама увидишь.

Она метнулась к нему через комнату.

— Ну! Показывай!

Чад нашел кабель, который дал ему Чарли. Немного повозившись, соединил камеру с телевизором и включил запись. Действительно, прежде чем закрыть камеру и уйти, он успел снять, как ребенок снова поднялся на ноги. Вид у мальчика был ошеломленный конечно, он плакал, но никакой серьезной травмы, похоже, не получил. Губы у него были все в крови, а нос — совсем чуть-чуть. Наверное, он расшиб его, только когда упал.

Не хуже обычного мелкого инцидента на детской площадке, — подумал Чад. Таких каждый день бывают тысячи.

— Видишь? — спросил он ее. — С ним все нор...

— Прокрути еще раз.

Он послушался. И когда она попросила его прокрутить запись в третий раз, а потом в четвертый и в пятый, тоже послушался. Где-то посередине он заметил, что она больше не смотрит, как ребенок встает. Он и сам больше на это не смотрел. Они смотрели, как он падает. И как его бьют. Как сумасшедшая рыжеволосая стерва в темных очках бьет его кулаком. Подходит, делает свое дело и убегает со всех ног.

— По-моему, я выбила ему зуб, — сказала она.

Он пожал плечами.

— Положит под подушку, загадает желание.

После пятого просмотра она сказала:

— Хочу отмыть волосы от рыжей краски. Ненавижу этот цвет.

— Никто не...

— Но сначала пойдем в спальню. Только не говори ничего. Давай просто...

Она заставляла его двигаться быстрее и быстрее, обхватив его ногами за талию и подпрыгивая так, что он едва удерживался сверху. Но ей не удавалось достичь кульминации.

— Ударь меня! — крикнула она.

Он дал ей пощечину. У него мутился разум.

— Слабак! Сильнее, мать твою!

Он ударил сильнее. Ее нижняя губа треснула. Она провела по ней пальцами, испачкав их в крови. В тот же момент она кончила.

— Покажите запись, — попросил Уинни. Это было на следующий день. Она сидела в его кабинете.

— Сначала покажите деньги. — Известная фраза. Она только не помнила, откуда.

— После того, как посмотрю запись.

Камера лежала все в той же измятой сумке. Она вынула ее вместе с кабелем. У него в кабинете был маленький телевизор, и она присоединила к нему камеру. Включила воспроизведение, и они увидели парковую скамейку, а на ней женщину в шапке с козырьком. За ее спиной играли несколько детей. Еще дальше стояли мамаши, занятые обычной досужей болтовней: травяные ванны, спектакли, на которые они ходили или собирались сходить, новый автомобиль, очередной отпуск. Привычная картина.

Женщина поднялась со скамьи. Резко включился зум. Изображение слегка задрожало, потом опять стабилизировалось.

Нора нажала на «паузу». Это была идея Чада, и она с ней согласилась. Доверие — вещь хорошая, но лишняя осторожность не повредит.

— Деньги.

Уинни вынул из кармана своей теплой домашней куртки ключ от стола. Открыл центральный ящик — для этого ему пришлось переложить ключ в левую руку, потому что частично парализованная правая еще плохо его слушалась.

Там оказался не конверт, а средних размеров картонная коробка. Нора заглянула внутрь и увидела пачки сотенных банкнот. Каждая пачка была перетянута резинкой.

— Здесь все плюс небольшой бонус, — сказал он.

— Ладно. Проверьте, что вы покупаете. Надо только нажать вот эту кнопку. Я подожду на кухне.

— Вы не хотите смотреть со мной?

— Нет.

— Нора... Кажется, вы тоже слегка поранились? — Он коснулся своего рта справа, там, где уголок еще был чуточку опущен.

Неужели она и впрямь считала его похожим на овцу? Как глупо! Удивительная слепота! Впрочем, он не был похож и на волка. Скорее на что-то среднее. Может быть, на собаку. Из тех, что цапнут, а потом убегают.

— Наткнулась на дверь, — сказала она.

— Понятно.

— Ладно, я посмотрю с вами, — сказала она, садясь. И сама включила запись.

Они прокрутили ее дважды, в полном молчании. Вся съемка длилась секунд тридцать. Выходило примерно по 6600 долларов за секунду. Нора подсчитала это еще дома.

После второго раза он нажал «стоп». Она показала ему, как вынимается крошечная кассета.

— Это вам. Камеру надо отдать тому, у кого муж ее взял.

— Разумеется. — Его глаза блестели. — Я попрошу миссис Грейнджер купить мне другую для будущих просмотров. Или вы предпочли бы сделать это сами?

— Нет уж. Я у вас больше не работаю.

— Ага. — Похоже, это не стало для него сюрпризом. — Ну хорошо. Но если позволите высказать мое мнение... возможно, вам пригодилась бы другая работа. Чтобы никто не удивлялся, что вы так быстро гасите счета. Я забочусь только о вашем благополучии, милочка.

— Ну да, конечно. — Она отключила кабель и спрятала его в сумку вместе с камерой.

— И в Вермонт переезжать я бы не торопился.

— Мне не нужны ваши советы. Я чувствую себя грязной, и виноваты в этом вы.

— Но вас не поймают, и никто ничего не узнает. — Правый уголок его рта был по-прежнему опущен, левый — приподнят в отдаленном подобии улыбки. Получилось что-то вроде змеистой загогулины под его крупным горбатым носом. Его речь сегодня была на редкость четкой. Потом она не раз об этом вспомнит. Словно то, что он называл грехом, оказалось весьма эффективным лекарством. — И еще, Нора... разве чувствовать себя грязной всегда так уж плохо?

Она не нашла, что на это ответить.

— Я спрашиваю только потому, — сказал он, — что когда мы во второй раз прокручивали запись, я смотрел не на экран, а на вас.

Она взяла сумку с видеокамерой Чарли Грина и пошла к двери.

— Всего хорошего, Уинни. В следующий раз наймите себе настоящего физиотерапевта, и сиделку тоже. Это вам по средствам. И будьте поосторожнее с этой пленкой. Ради нас обоих.

— Вас по ней не опознать, милочка. Да и в любом случае, кто бы стал этим заниматься? — Он пожал плечами. — В конце концов, там же заснято не изнасилование и не убийство.

Она помедлила на пороге: ей хотелось уйти, но мешало любопытство. Все то же проклятое любопытство.

— Уинни, а как вы думаете оправдаться перед вашим Богом?

Он усмехнулся.

— Не волнуйтесь. Если даже такой грешник, как Симон Петр, стал основателем католической церкви, то уж я как-нибудь да выкручусь.

- А Симон Петр хранил у себя видеокассету для просмотра холодными зимними вечерами?

Он буквально онемел, и Нора ушла прежде, чем он смог вновь обрести голос. Это была маленькая победа, но хоть что-то.

Через неделю он позвонил на её квартирный телефон и сказал ей, что он был бы рад ёё возвращению, по крайней мере, до их с Чадом отъезда в Вермонт.

- Я скучаю без Вас, Нора.

Она не ответила.

Голос его упал.

- Мы могли бы посмотреть пленку снова. Неужели Вы этого не хотите? Ну хотя бы еще один разочек?

- Нет. - сказала она и повесила трубку. Она направилась на кухню, чтобы приготовить чай, и в это время волна слабости накатила на нее. Она села в углу гостиной и склонила голову к поднятым коленям. Она подождала, пока пройдет слабость. В конце концов та отступила.

Она устроилась сиделкой к миссис Рестон. Всего лишь на двадцать часов в неделю, и плата была смехотворной по сравнению с той, что она получала у преподобного Уинстона, но вопрос о деньгах уже не стоял, да и добираться до этой новой работы было всего-ничего - один лестничный пролет. Кроме того, и может быть к лучшему, миссис Рестон, страдавшая от диабета и легкого сердечного заболевания, была глупышкой, но весьма милой. Иногда, тем не менее, особенно во время ее бесконечных монологов о покойном муже, Нору так и подмывало врезать ей. Чад остался в списке на подмену, но с урезанными часами. Освободившееся время он посвятил работе над "В мире дикой природы". Страницы начали заметно прирастать.

Один или два раза он спрашивал себя, настолько ли новые страницы хороши, живы, как и прежние, до дня видеозаписи. И сам себе же и отвечал, что этот вопрос вызван исключительно старыми и ложными представлениями о неминуемом возмездии, застрявшими в его голове. Подобно непрожаренному зернышку попкорна между двумя коренными зубами.

Спустя двенадцать дней после того паркового дня, раздался стук в квартирную дверь. Нора открыла - на пороге стоял полицейский.

- Да? - спросила она, и спокойно подумала: я во всем признаюсь. И после того, как власти накажут меня, как я того заслуживаю, я пойду к матери того мальчика, подставлю свое лицо и скажу: "Вдарь меня хорошенько, мама. Это будет на пользу нам обеим.

Он посмотрел в свой блокнот.

- Если это 3-C, то Вы, наверняка, миссис Каллахан.

- Да, я миссис Каллахан.

- Мэм, я по поводу ограбления. Некий грабитель работал поблизости. Он нанёс тяжкое увечье пожилому джентльмену вчера вечером. Можете взглянуть на некоторые фотографии?

- Конечно, но я не видела...

- Без сомнения.

Он улыбнулся, показывая этим всю пустяшность этой просьбы. Она подумала, что его улыбка очень красива. Она также сочла, что это может быть предлогом. Знакомство с подозреваемым. С ней.

Но когда она просмотрела восемь картинок и не признала ни одного из мужчин, он кивнул и спрятал их. - Может мне опросить и Вашего мужа?

- На Ваше усмотрение, но предупреждаю - он не заметит двухголового человека на улице, пока не столкнется с ним.

Она почувствовала облегчение, но какая-то часть внутри ее продолжала задаваться вопросом, не связан ли его визит ещё с чем-то. Ведь она сама была самым настоящим грабителем.

- Понятно. Но если Вы увидите кого-нибудь, схожего с теми фотографиями, что я показал...

- Я сразу же Вам позвоню, - она глянула на его жетон. - офицер Абромович.

Он улыбнулся.

- Непременно так и сделайте.

Той же ночью, в постели.

- Ударь меня!

На любовный акт это совсем не походило - какой-то кошмарный блэкджек.

- Нет.

Она была сверху, потому легко достала его. Звук пощечины был подобен хлопку пневматической винтовки.

Чад ответил не раздумывая. Она заплакала. Он обманул ее. Снаружи сработала чья-то автосигнализация.

В январе они съездили в Вермонт. Поехали поездом - вид из окна вагона был великолепен, как на открытке. Они присмотрели дом (только третий по счету) в двадцати милях от Монпелье. Дом понравился обоим.

Агента по недвижимости звали Джоди Эндерс. Она производила приятное впечатление, но слишком уж пристально поглядывала на правый глаз Норы. Наконец Нора сказала с легким смущенным смешком:

- Подскользнулась, когда садилась в такси. Видели бы Вы меня на прошлой неделе. Видок был ещё тот - как у побитой неверной жены.

- Ну в это трудно поверить, - сказала Джоди Эндерс. Затем робко добавила:

- Вы очень красивая.

Чад приобнял рукой плечи Норы.

- Я тоже так считаю.

- А чем Вы занимаетесь, мистер Каллахан?

- Я писатель.

Они сделали первый взнос за дом. В кредитном договоре Нора собственноручно отметила: ER-финансы. В поле "Детали" просто написала : сбережения.

Как-то в феврале, когда они паковались для переезда, Чад отправился в Манхэттен, чтобы посмотреть фильм с Анжеликой и отобедать со своим литературным агентом. У Норы сохранилась визитка офицера Абромовича. Она позвонила ему. Он пришел и они трахались в почти пустой спальне. Было здорово, но было бы ещё лучше, если бы она смогла убедить его ударить ее. Она попросила, но он не захотел.

- Что на тебя нашло? Ты чокнутая что ли? - спросил он тем тоном, который используют, когда имеют в виду: я шучу, но не совсем.

- Не знаю, - сказала Нора. - Я все еще не выяснила. Мы живем и учимся, офицер Абромович. Не так ли?

Они запланировали переезд в Вермонт на 29 февраля. За день до этого (в день, который был бы последним в месяце в обычном году) раздался телефонный звонок. Это была миссис Грейнджер, экономка пастора Уинстона. Как только Нора опознала тихий голос женщины, она уже знала, почему та звонит, и ее первой мыслью было: что ты сделал с лентой, сволочь?

- В некрологе сказано - почечная недостаточность, - произнесла миссис Грейнджер тихим и каким-то мертвым голосом, - но я была в его ванной комнате. Много аптечных пузырьков и большинство таблеток отсутствует. Я думаю, что он покончил жизнь самоубийством.

- Не выдумывайте.

Тон Норы был спокойным, уверенным, тон опытной сиделки.

- Более вероятно, что он стал путать сколько он принял. Возможно, у него был еще один удар. Маленький такой.

- Вы действительно так думаете?

- Да, - Нора с трудом удерживалась от вопроса: не видела ли миссис Грейнджер новой видеокамеры где-нибудь там. Подключенной к телевизору Уинни, к примеру. Было бы чистым безумием задавать такой вопрос. А она чуть не сделала этого.

Той же ночью, в постели. Их последней ночью в Бруклине.

- Перестань маяться, - сказал Чад. - Если кто-то и найдет пленку, весьма вероятно, что смотреть ее не будут. И даже если посмотрят, никто не свяжет ее с тобой - возможность этого ничтожна мала. Кроме того, ребенок, наверное, уже забыл об этом. Да и мать тоже.

- Мать была там, когда сумасшедшая тетка напала на ее сына, а затем убежала. Она никогда этого не забудет.

- Да ладно тебе, - сказал он таким ровным тоном, что ей захотелось засадить ему коленом прямо по яйцам.

- Может быть, мне сходить помочь миссис Грейнджер прибраться.

Он посмотрел на нее, как на сумасшедшую, а затем откатился от нее.

- Не делай этого, - сказала она. - Ну, Чад.

- Нет.

- Что ты имеешь в виду этим "нет"? Почему?

- Потому что знаю, о чем ты думаешь.

Она ударила его. Получился такой знатный шлепок по затылку.

Он повернулся и поднял кулак.

- Не делай этого больше, Нора.

- Ну давай же. Ты же хочешь.

Он почти ударил. Она видела, как он дернулся. Затем

он опустил руку и разжал пальцы.

- Больше никогда.

Она ничего не сказала, но подумала: ты только так думаешь.

Чад закончил "В мире дикой природы" в июле и отправил рукопись агенту. Затем были переговоры по электронной почте и по телефону. Чад сказал, Ринглинг, кажется, полон энтузиазма. Если это так, подумала Нора, он, должно быть, приберег значительную часть своего энтузиазма для телефонных звонков. То, что она видела в сообщениях электронной почты, было осторожным оптимизмом, в лучшем случае.

В августе, по просьбе Ринглинга, Чад кое-что переписал. Он не распространялся об этой части работы, что свидетельствовало о том, что не всё ладно. Но он целиком погрузился в неё. Нора всего этого и не заметила. Она была занята своим садом.

В сентябре, Чад настоял на личном присутствии в Нью-Йорке, в офисе Ринглинга, и чтобы тот, при нем, обзвонил те семь издательств, в которые была отослана рукопись. В отсутствии мужа Нора подумала было о посещении бара в Монпелье, дабы подцепить кого-нибудь и завалиться с ним в мотель №6, но не решилась. Вместо этого она занялась своим садом.

И как оказалось, поступила правильно. Чад прилетел в этот же вечер, передумав оставаться на ночь в Нью-Йорке, как планировал ранее. Он был пьян и заявил, что счастлив - сделка состоялась. Назвал издательство, о котором она никогда не слышала.

- Сколько?

- Это не имеет значения, детка.

"Значения" прозвучало как жначения, а деткой он называл ее только в изрядном подпитии.

- Книга действительно понравилась им - в этом всё дело.

Она вдруг осознала, что, когда Чад пьян, говорит он почти как Уинни в первые месяцы после инсульта.

- Сколько?

- Сорок тысяч.

Она рассмеялась.

- Такую сумму я заработала даже ещё не сев на ту скамейку на детской площадке. Я вычислила это в первый наш просмотр...

Удара она не увидела и даже не ощутила его. В голове что-то громко щелкнуло, и всё. А затем она уже лежала на полу кухни, дыша ртом: нос был сломан.

- Ты, сука! - сказал он и заплакал.

Нора села. Кухня, казалось, совершила большой оборот вокруг нее и остановилась. Капли крови стучали по линолеуму. Она была ошеломлена болью, охмелевшая от стыда и какого-то странного веселья.

- Ну конечно, вини меня.

Голос её был неясным, каким-то ухающим.

- Вини меня и выплакивай свои глазки.

Он вскинул голову, как будто не услышал ее, или не мог поверить услышанному, затем сжал кулак и отвел руку для удара.

Она подняла лицо, выставив вперед искривленный нос. Потеки крови образовали на её подбороке какое-то подобие бороды.

- Ну давай. Единственное, в чём ты более-менее преуспел.

- И со многими ты переспала после того дня? Признавайся!

- Ни с кем не спала. А вот трахалась с десятком или больше.

Ложь, конечно же. Были только коп да электрик, посетивший квартиру в один прекрасный день, когда Чад находился в городе.

- Бей, МакДафф.*

Но "МакДафф" разжал кулак, рука безвольно упала вдоль тела.

- Книга хороша, но только не для тебя. Я собираюсь уйти от тебя и написать другую. Ещё лучше.

- Как только, так сразу. Заливай дальше.

- Вот погоди, - сказал он по-детски слезно, подобно мальчугану, проигравшему в драке. - Подожди чуток и увидишь.

- Ты пьян. Иди спать.

- Дрянь развратная.

Разродившись этим, он поплелся к кровати, опустив голову. Он даже ходил как Уинни после инсульта.

Нора подумала о вызове неотложки, но у нее уже не оставалось никаких сил для того, чтобы сочинить правдоподобную историю. Вся ее сущность, сущность сиделки, подсказывала ей, что такой истории не придумать. Как бы история ни была хороша, сотрудники "скорой помощи" враз просекают фальшь.

Она засунула вату в ноздри и приняла две таблетки тайленола с кодеином. Потом вышла наружу и пропалывала землю в саду, пока окончательно не стемнело.

Он ушел от нее и вернулся в Нью Йорк. Иногда он писал ей по электронной почте, и изредка она отвечала. Он не спрашивал о своей доле оставшихся денег, которая, к слову, была немалой. Все равно никаких денег она бы не отдала. Она заработала эти деньги и теперь относила их в банк помаленьку, погашая ссуду на дом. Он упомянул в письме, что снова работает на подмене, а по выходным пишет. Про подмену она поверила, а в писательстве усомнилась. Его письма сквозили таким ощущением бессилия и усталости, что наводили на мысль - ни о каком творчестве не может быть и речи. Она всегда думала, что он являлся писателем-однодневкой - на одну книгу, не более.

Все хлопоты, связанные с разводом, она взяла на себя. Всё, что для этого нужно, нашлось в интернете. Она выслала ему документы на подпись, которые он и подписал, без каких-либо возражений.

Следующим летом (кстати, удачным: она устроилась в местную больницу на полную ставку, а сад разросся необычайно буйно), она забрела, как-то, в букинистическую лавку и, просматривая корешки книг, наткнулась на томик, который видела однажды в кабинете Уинни. "Основы морали". Этот экземпляр был довольно потрепан и обошелся ей всего в два доллара плюс комиссионные.

Чтобы прочесть книгу от корки до корки ей понадобились остаток лета и вся осень. По прочтении она была сильно разочарована. Там не было практически ничего, чего бы она уже не знала.

(*) Примечание переводчика. Kenneth Allen McDuff (Кеннет МакДафф) - американский серийный убийца, родился в 1946 году в Техасе (Rosebud, Texas). Был он одним из четверых детей в семье Джона и Адди МакДафф (John and Addie McDuff), отец его был фермером и масоном, а матушка славилась по всей округе своим крутым нравом и тягой к огнестрельному оружию, за что даже получила кличку 'The pistol packin' momma'. Позже его матушка была названа чрезмерно властной и авторитарной особой в книге Кристофера Берри-Ди (Christopher Berry-Dee) 'Talking with serial killers', биографии Кеннета.

Что касается самого Кеннета, то он с самого детства приобрел весьма грозную репутацию, часто ввязывался в драки, зачастую с парнями много старше его самого, и его будущее никак не обещало стать безоблачным.

Так и получилось - уже в 1964-м году он был осужден за кражи со взломом, однако, несмотря на довольно суровый приговор, в 1965-м он уже снова был на свободе.

Впрочем, свобода его оказалась весьма краткосрочной, и он снова загремел в тюрьму после нарушения правил условно-досрочного освобождения.

В августе 1966 года МакДафф вместе с его новым дружком Роем Дейлом Грином (Roy Dale Green) убили отца Кеннета, Джона МакДаффа, и им потребовался целый день, чтобы хорошенько залить бетоном его тело. После этого дружки выпили пива, поели гамбургеров и в 10 часов вечера уже были на баскетбольной площадке в Эвермане, штат Техас (Everman, Texas), где и встретили своих следующих жертв - троих молодых людей, 18-летнего Роберта Брэнда (Robert Brand), его подругу, 16-летнюю Эдну Луизу Салливан (Edna Louise Sullivan) и 16-летнего Марка Данмэна (Mark Dunman), кузена Брэнда.

Не вдаваясь в подробности последних часов жизни несчастных молодых людей, можно лишь сказать, что смерть их оказалась редкостно жестокой, причем бедная девушка перед тем, как быть убитой, подверглась изнасилованию.

Кеннет и Рой тем временем припрятали оружие, избавились от тел и вымыли машину, в багажнике которой было множество свидетельств страшного убийства.

Позже приговором МакДаффа стали три смертных приговора, Грин же получил 25-летний тюремный срок. Приведения приговора в исполнение Кеннет так и не дождался - его дважды уже почти казнили, но в последнюю минуту казнь все же откладывалась.

По весьма странному стечению обстоятельств - переполненности техасских тюрем - Кеннет вышел на свободу 11 октября 1989 года. Он получил работу на бензоколонке за 4 доллара в час и даже начал учиться в Техническом колледже Уэйко (Texas State Technical College in Waco). Однако, уже через три дня после освобождения он убил снова. На этот раз жертвой МакДаффа стала 31-летняя Сарафия Паркер (Sarafia Parker), тело которой было обнаружено 14 октября в 48 милях от Уэйко.

Вскоре он снова был препровожден в тюрьму за угрозы убить, однако снова не остался там долго и вышел в декабре 1990 года.

Позже жертвами Кеннета стали две проститутки - Бренда Томпсон (Brenda Thompson) и 17-летняя Реджиния ДиЭнн Мур (Regenia DeAnne Moore), чьи тела были найдены много позже.

В декабре 1991 года он убил Коллин Рид (Colleen Reed), похитив ее на глазах нескольких свидетелей.

В целом преступник подозревался в убийстве 14 человек, среди которых были также 22-летняя Мелисса Нортрап (Melissa Northrup) и Валенсия Джошуа (Valencia Joshua).

Позже преступник перебрался в Канзас-Сити (Kansas City), устроился работать мусорщиком и жил под именем Ричард Фаулер (Richard Fowler). Однако, один из его коллег, Гэри Смити (Gary Smithee), опознал в новом работнике преступника, фото которого показали в национальной программе 'America's Most Wanted'.

Он-то и позвонил в полицию, сначала обсудив ситуацию с другим коллегой. Так, после обыска в доме и снятия отпечатков пальцев, МакДафф был идентифицирован как убийца.

Несмотря на многочисленные апелляции, избежать наказания на этот раз МакДаффу не удалось - приговором ему стала смертная казнь.

17 ноября 1998 года приговор был приведен в исполнение.

Ночь тигра

Я впервые увидел мистера Леджера, когда цирк проезжал через Стьюбенвилл, где давал гастроли в течение двух недель; и он видимо знал наверняка, когда и где будет следующее представление. Никто не хотел говорить о мистере Леджере, вплоть до вчерашнего вечера, когда показалось, что наступил конец света – тогда, когда исчез мистер Индразил.

Но если я собираюсь рассказать Вам про произошедшее, я должен начать с того, что зовут меня Эдди Джонстон, и я родился и вырос в Саук-сити. Там же ходил в школу, там поимел свою первую девчонку, там же и работал на мистера Лилли с пяти до десяти какое-то время после того, как окончил среднюю школу. Это было несколько лет назад ... и я продержался больше, чем рассчитывал. Не то, чтобы Саук-сити был таким уж плохим местом; много людей могут коротать ленивые летние ночи, сидя у подъезда, но только не я. Я испытываю зуд, когда сижу на одном и том же стуле слишком долго. И я забросил эти с пяти до десяти и присоединился к всеамериканскому Цирку Фернана и Уильяма. Я предполагаю, что сделал это из-за тех головокружительный мгновений, когда музыка на арене туманила мой рассудок

Так я стал разнорабочим, помогал возводить и разбирать шатер, разбрасывать опилки, чистить клетки, и иногда продавал сахарную вату, когда постоянный продавец Чип Бэйли из-за приступов малярии пропускал представления. Я продавал в узких проходах те вещи, которые покупал, будучи ребенком. Да, времена меняются. Все возвращается, но почему–то не так, как хотелось бы.

Мы катились через Иллинойс и Индиану, в то жаркое лето, собирали не плохую зрительскую аудиторию, и каждый был по-своему счастлив. Каждый, кроме мистера Индразила. Мистер Индразил никогда не бывал счастлив. Он был укротителем львов и тигров, и был словно сошедшим со старых картин Рудольфа Валентина, которые я видел еще подростком. Он был высоким, с красивым, высокомерным лицом и большой копной темных волос. И странными, безумными глазами – самыми безумными, из тех, что я когда-либо видел. Он молчал большую часть времени; два слова от мистера Индразила были проповедью. Все работники цирка держались от него на серьезной дистанции, потому что его гнев стал легендой. В кулуарах ходила история о кофе, пролитом на его руки молодым разнорабочим после особенно трудного рабочего дня и убийстве, которое он чуть - было не совершил, его с трудом удалось оттянуть от юноши. Я не знаю ничего об этом. Что я действительно знаю, это то, что боялся его больше, чем трезвого мистера Эдмонта, моего классного руководителя в средней школе, мистера Лилли, и даже больше моего отца, который был склонен к холодным выговорам, которые оставляют их получателя, дрожащим и полным позора и тревоги.

Когда я чистил клетки тигров, они всегда имели безупречный вид. Память о тех разах, что я слышал бранный гнев мистера Индразила, делала мои колени ватными, и я не желал слышать подобное по отношению к себе.

Все это можно было прочесть по его глазам - большим, темным и полностью безумным. Глаза, и чувство, что человек, способный управлять семью дикими кошками в маленькой клетке, должен быть безумным априори.

Но были две вещи, которые он по настоящему боялся – это мистер Леджер и один из тигров - огромный зверь по имени Зеленый Террор.

Я уже говорил, что в первый раз увидел мистер Леджера в Стьюбенвилле, когда он смотрел в клетку Зеленого Террора, так, словно тигр знал все тайны жизни и смерти.

Он был скромен и тих. В его глубоких, близко расположенных темно-зеленых глазах отражалось выражение боли, его руки были скрещены за спиной, и он смотрел на тигра.

Зеленый Террор был таким животным, на которое все пялятся. Он был огромным, красивым экземпляром в безупречном полосатом пальто, с изумрудными глазами, и огромными клыками, похожими на слоновьи бивни. Его рев, обычно сердитый, и совершенно дикий, заполнял цирк, раз за разом. Он, казалось, бросал вызов всему миру.

Чип Бэйли, который работал в Цирке Фернана и Уильяма, начиная от рождения Бога, как-то рассказал мне, что мистер Индразил ранее всегда использовал Зеленого Террора в своем представлении, до той поры, когда тигр вдруг прыгнул внезапно с высоты и почти снес ему голову с плеч прежде, чем он смог выйти из клетки. Я отметил, что мистер Индразил всегда носит длинные волосы, которые при-крывают заднюю часть его шеи.

Я все еще помню тот день в Стьюбенвилле. Было жарко, необыкновенно жарко, и мы имели немногочисленную зрительскую аудиторию. И только поэтому стычка между мистером Леджером и мистером Индразилом не прошла незамеченной. Мистер Леджер находился рядом с клеткой тигра, и был одет в костюм-тройку, на его лице не было ни капли пота. И мистер Индразил, одетый в одну из его красивых шелковых рубашек и белые бриджи, уставившийся на него, его матово-белое лицо, его глаза, выкатившиеся в сумасшедшем гневе и ненависти. Он нес хлыст и щетку, и его руки дрожали, сжимая их до боли.

Внезапно он увидел меня, и его гнев, хлынул, словно через открытый вентиль водопроводного крана. “Эй, ты!” Он закричал. “Джонстон!”

“Да сэр?” Я почувствовал холод внизу живота. Я понял, что весь гнев Индразила сейчас выльется на меня, и эта мысль делала меня слабым. Я часто думал, что я не менее храбр, чем кто-либо еще, и я думал, что всегда могу постоять за себя. Но это не был кто-либо еще. Это был мистер Индразил, и его глаза были полностью безумными.

“Эти клетки, Джонстон. Должны ли они быть чистыми?” Он показывал пальцем, и я последовал за ним взглядом. Увидел четыре клочка соломы и лужу воды из брандспойта в дальнем углу клетки.

“Д-да, сэр", сказал я, и вместо того, чтобы как-то постоять за себя, застыл словно парализованный.

Тишина, словно затишье перед бурей. Люди начинали обращать внимание на нас, и я смутно знал, что мистер Леджер смотрит на нас своими бездонными глазами.

“Да, сэр?” Мистер Индразил прорычал внезапно. “Да, сэр? Да, сэр? Не оскорбляй мои чувства, мальчик! Разве ты не подумал, что я могу это увидеть? Запах? Ты использовал дезинфицирующее средство?"

“Да, я использовал дезинфицирующее средство - …”

“Не перечь мне!” Он завизжал, и затем внезапно понизил голос до шепота, заставив мою кожу покрыться пупырышками. “Как ты смеешь перечить мне?” Теперь смотрели все. Мне захотелось блевануть и умереть. “Теперь ты несешь свой зад под тот навес для инструмента, и получаешь дезинфицирующее средство и наконец-то моешь эти клетки", он шептал, взвешивая каждое слово. Одна рука внезапно вскинулась, схватив мое плечо. “И не вздумай еще когда-нибудь вновь перечить мне”.

Я не знаю, откуда взялись слова, но они внезапно полились из моих губ. “Я не перечил Вам, мистер Индразил, и я не люблю, когда кто-то указывает, что и как мне делать. Теперь с Вашего позволения, я пойду”.

Его лицо, почти всегда бледное, внезапно пошло красными пятнами. Его глаза сверкали, словно дверные проемы в ад.

И вот тогда я понял, что почти наверняка сейчас умру.

Он издал невнятный звук, словно его рот был завязан, и боль в моем плече стала мучительной. Его правая рука поднялась… и затем опустилась с невероятной скоростью.

Если бы эта рука встретилась с моим лицом, я был бы точно нокаутирован, и это в лучшем случае. В худшем случае, он сломал бы мне шею.

Но не случилось.

Другая рука, словно по-волшебству выросла прямо передо мной. Две руки встретились с глухим звуком. Это был мистер Леджер.

“Оставьте мальчика в покое", сказал он обычным тоном.

Мистер Индразил смотрел на него в течение долгой секунды, и я думаю, что не было ничего столь неприятного в целом мире, чем наблюдать, как чувство страха по отношению к мистеру Леджеру и безумной тяги к тому, чтобы изувечить (или убить!) его смешиваются в этих ужасных глазах.

И тогда он развернулся и ушел.

Я повернулся, чтобы посмотреть на мистера Леджера. “Спасибо”, сказал я.

“Не благодарите меня”. Но это скорее прозвучало, как “меня не благодарят”. Не жест скромности, а буквально команды. Внезапно я понял, что он имел ввиду. Я стал заложником в том, что, должно быть, было давним сражением между ними. Я был захвачен мистером Леджером, а не мистером Индразилом. Он остановил укротителя льва, но не потому, что сочувствовал мне, а потому что этим получил преимущество, хоть и небольшое, в их локальной войне.

“Как вас зовут?” Я спросил, несколько оскорбленный тем, к каким выводам я пришел, и тут, в конце концов, он был честен со мной.

“Леджер", сказал он кратко. И стал разворачивался, чтобы уйти.

“Вы работали в цирке?” Я спросил, не желая, чтобы он ушел вот так – просто. “Вы, кажется, знаете его?”

Легкая улыбка коснулась его тонких губ, и теплота вспыхнула в его глазах на мгновение; “Нет. Но Вы могли бы называть меня полицейским”. И прежде, чем я смог ответить, он слился с прибывающей толпой.

На следующий день мы собрали вещи и поехали дальше.

Я видел мистера Леджера вновь в Данвилле и, две недели спустя, в Чикаго. В данные промежутки времени, я, как мог, избегал мистера Индразила и содержал, клетки для животных в безупречной чистоте. В день, когда мы выехали из Сент-Луиса, я спросил Чипа Бэйли и Салли О'Хара, рыжеволосую канатоходку, знали ли друг друга мистер Леджер и мистер Индразил. Я был уверен, что знали, потому что мистер Леджер едва ли следовал за цирком для того, чтобы предупредить конфликт между нами.

Салли и Чип посмотрели друг на друга, отвлекшись от своих кофейных чашек. “Никто не знает в точности, что произошло между ними", сказала она. “Но это продолжается уже длительное время возможно более двадцати лет. С тех пор, как мистер Индразил приехал от Братьев Ринглинг, или возможно перед этим”.

Чип закивал. “Этот парень, Леджер, встречает цирк почти каждый год, когда мы трясемся через Средний Запад и пребывает с нами, пока мы не садимся в поезд до Флориды в Литл-Роке. Делает старого Человека - Леопарда раздражительным, словно один из его котов”.

“Он сказал мне, что был полицейским", сказал я. “Так ты предполагаешь, что он ищет здесь что-то? Ты предполагаешь мистер Индразил…”

Чип и Салли как-то странно посмотрели друг друга, и оба одновременно подняли свои филейные части. “Получается как весы, они находятся на разных чашах, что бы сохранять равновесие", сказала Салли, и Чип пробормотал что-то такое же неубедительное о проверке тылов.

И как всегда, любая беседа о мистере Индразиле или мистере Леджере поломалась - поспешно, с какими-то неубедительными оправданиями.

Мы сказали "прощай" Иллинойсу и комфорту практически в одно и то же время. Убивающий жаркий период начался, по-видимому, в то мгновение, как мы пересекли границу, и он оставался с нами в течение следующей половины месяца, пока мы медленно продвигались вдоль Миссури в Канзас. Все закаляли характер, включая животных. И это, конечно, касалось кошек, которые входили в зону ответственности мистера Индразила. Он наезжал на разнорабочих нещадно, и, в частности, на меня. Я воспринимал это с улыбкой и не обращал внимания, даже тогда, когда однажды слег с высокой температурой. Без толку спорить с сумасшедшим, и я вполне обоснованно, считал таковым мистера Индразила.

Никто практически не спал, и это было проклятие всех артистов цирка. Потеря сна замедляет реакцию, а замедленная реакция повышает опасность. В День Независимости Салли О'Хара упала с высоты семьдесят пять футов на нейлоновую сетку и сломала плечо. Андреа Солини, наш джигит, упал с одной из лошадей во время репетиции и был ранен летящим копытом. Чип Бэйли тихо страдал от лихорадки, которая постоянно была с ним, его лицо - восковая маска, с крупными каплями холодного пота, исходящего из каждой поры.

И конечно мистеру Индразилу было тяжелее всего. Кошки были возбуждены и несдержанны, и каждый раз, когда он вступал в Клетку Кота - Демона, как это обычно объявлялось, они держали его жизнь в своих руках. Он скармливал огромное количество сырого мяса львам еще до того, как начинал представление, что укротители львов делают крайне редко. Его лицо стало вытянутым и измученным, а его глаза все более дикими.

Мистер Леджер почти всегда был там, рядом с клеткой Зеленого Террора, наблюдая за ним. И это, конечно, прибавляло грусти мистеру Индразилу. Сотрудники цирка нервно вглядывались в одетую в шелковую рубашку фигуру, когда он уходил, и я знал, что они все думают о том же, что и я: он доходит до крайней точки своих кондиций, и когда он до нее дойдет…

Когда он дойдет, один Бог знает, что произойдет.

Жаркий период продолжался, и температура каждый день поднималась до девяноста градусов. Казалось, что боги дождя дразнят нас. Каждый город, который мы оставили, получит благословенный ливень. Каждый город, в который мы вошли, будет выжжен дотла.

И однажды ночью, на дороге между Канзас-Сити и Грин-Блаффом, я увидел кое-что, что расстроило меня больше всего.

Было жарко, отвратительно жарко. Даже бесполезно было предпринимать попытки уснуть. Я вертелся на своей кровати как человек в лихорадочном бреду, преследуя сон, но, не догоняя его. Наконец я встал, надел брюки, и вышел наружу.

Мы заехали на маленькое поле и обозначили круг. Я и два других разнорабочих разгрузили клетки с кошачьими, пытаясь поймать любой ветерок. Клетки стояли теперь там, под унылой серебристой Кан-засской луной, и высокая фигура в белых бриджах опиралась на самую большую из них. Мистер Индра-зил.

Он травил Зеленого Террора длинной, острой пикой. Тигр метался по клетке, пробуя избежать острого наконечника. Но самой пугающей вещью было то, что, когда пика действительно попадала в плоть тигра, он не ревел от боли и возмущения, хотя должен был бы. Это поддерживало зловещую тишину, еще более ужасающую человека, который знает повадки хищных кошек, чем самый громкий их рев.

Это доходило и до мистера Индразила. “Тихий ублюдок, не так ли?” Он захрюкал. Мощное оружие, с железным наконечником скользнуло вперед. Зеленый Террор вздрогнул, и его глаза закатились. Но он не издал ни звука. “Вой!” Мистер Индразил шипел. “Вой, ты, монстр, вой!” И он вогнал свое копье глубоко в шкуру тигра.

Тогда я увидел нечто. Какая-то тень, метнулась в темноту под один из дальних фургонов, и лунный свет, как показалось, вспыхнул в пристальных зеленых глазах.

Прохладный ветерок прошелестел, подняв пыль, и привел в беспорядок мои волосы.

Мистер Индразил поднял лицо, как будто что-то услышал. Внезапно он опустил пику, бросил ее, и зашагал назад к своему трейлеру.

Я посмотрел вновь на дальний фургон, но тень ушла. Зеленый Террор стоял неподвижно в своей клетке, уставившись на трейлер мистера Индразила. И меня посетила мысль, что он ненавидел мистера Индразила, и не потому, что он был жестоким или вспыльчивым, поскольку тигр наверняка уважает эти звериные качества, а скорее, потому, что он имел отклонение даже от диких повадок тигров. Он был обманщиком. Это - единственное объяснение, которое я могу предположить. Мистер Индразил был не только тигром в человеческом обличье, но и обманщиком тигров также.

Мысль, превратила мой мозг в желе, беспокоя и устрашая. Я вернулся вовнутрь, но не смог спать.

Жара продолжалась.

Каждый день мы загорали, каждую ночь мы бродили под луной и крутились в кроватях, в поту и почти без сна. Все были красными от загара, а кое-кто затевал кулачные бои по пустякам. Практически все достигли точки кипения.

Мистер Леджер оставался с нами, тихим наблюдателем, бесчувственным снаружи, но, как я ощущал, с исходящими из глубины флюидами - чего? Ненависти? Страха? Мести? Я не мог разобрать. Но он был потенциально опасен, я был уверен на сто процентов. Возможно даже больше, чем мистер Индразил, когда кто-либо затрагивал его специфический предохранитель.

Он был в цирке на каждом выступлении, всегда в привычной тройке, несмотря на смертельную температуру. Он тихо облокачивался на клетку Зеленого Террора, и как казалось, постоянно беседовал с тигром, который всегда затихал, когда он находился рядом

От Канзаса до Оклахомы, по палящей жаре. День без изнеможения от высокой температуры был действительно редким и счастливым днем. Зрительская аудитория постоянно уменьшалась; кто хочет сидеть в душной палатке, когда есть кинотеатр c кондиционерами?

Мы все были нервными, как коты, извините за избитую фразу. И по мере того, как мы разбивали шатер в Уиллвуд Грин, штат Оклахома, я думаю, что все мы догадывались, что кульминация в каком-либо виде вот-вот настанет. И большинство из нас знало, что это коснется мистера Индразила. И предчувствие нас не подвело еще до нашего первого выступления в Уиллвуд Грин. Мистер Индразил находился в Клетке Кота - Демона, проверяя ворчливых львов на деле. Один из них, который стоял на задних лапах на тумбе, качнулся, но тут же почти восстановил равновесие. И в тот же миг, Зеленый Террор издал ужасный, оглушительный рев.

Лев упал, тяжело приземлился на все лапы, и внезапно поднялся со скоростью пули и двинулся на мистера Индразила. Тот, с проклятиями, поднял стул и ткнул им в кошачьи лапы, запутывая ноги. И выбежал, в тот же момент, как лев, ударился мордой в прутья.

Он, было, попытался вернуться в клетку, но Зеленый Террор издал другой рев - но этот уже звучал, как презрительное хихиканье.

Мистер Индразил уставился на животное, крайне бледный, затем развернулся и ушел. И не выходил со своего трейлера весь день.

Тот день тянулся бесконечно. Температура поднялась, и все мы с надеждой смотрели на запад, где формировались огромные барашки грозовых туч.

“Возможно, будет дождь", сказал я Чипу, заходя в его трейлер перед началом представления.

Но он не ответил на мою обнадеживающую усмешку. “Не люблю это", сказал он. “Плохой ветер. Слишком горячий. Будет град или торнадо". Его лицо стало мрачным. “Это очень хреново, попасть в торнадо с кучей сумасшедших диких животных, Эдди. Я благодарил Бога однажды, когда торнадо проходил рядом, что мы не имеем слонов”.

“Да", добавил он уныло, “ты лучше надейся, что он пройдет мимо”.

Но он не прошел. Он неспешно надвигался на нас, циклические столбы в небе, фиолетовые в основаниях и иссиня-черные по спирали. Движение воздуха прекратилось вовсе, жар опускался на нас, словно шерстяной саван. Время от времени, гром прочищал горло где-то далеко на западе.

Около четырех, лично мистер Фернан, инспектор манежа и совладелец цирка, вышел и сказал нам, что никакого вечернего представления не будет; необходимо укрепить все досками и найти удобное убежище, куда можно спрятаться в случае неприятностей. Циклические столбы были видны в нескольких местах между Уиллвуд Грин и Оклахома-Сити, некоторые, в сорока милях от нас.

Только небольшое количество людей, безучастно блуждали около вывесок и афиш, глазея на животных. Но мистер Леджер отсутствовал весь день; единственный человек, который находился около клетки Зеленого Террора, был потный мальчик со стопкой книг из средней школы. Когда мистер Фернан сказал, что Метеобюро предупредило о надвигающемся торнадо, и он поспешил восвояси.

Я и еще два разнорабочих провели оставшуюся часть дня, укрепляя палатки, загружая животных назад в их фургоны, и проверяя, что бы все было закреплено.

Наконец, остались только клетки кошачьих, но те собирались весьма специфически. Каждая клетка имела специальный “закрытый переход” заканчивающийся гармошкой, которая, когда открывалась полностью, соединяла клетку с Клеткой Кота - Демона. Только когда маленькие клетки отъезжали, кошачьи могли попасть в большую клетку, и могли быть погружены. Сама большая клетка катилась на гигантских роликах и могла вращаться вокруг, в положение, когда каждому коту можно было бы позволить вернуться назад в его собственную клетку. Это казалось сложным, и было таковым, но это был единственный путь.

Мы сначала посадили львов, потом Бархатную Эбони, послушную черную пантеру, которая обеспечивала постоянные доходы от продажи билетов почти весь сезон. Это было трудное дело, уговорить их вернуться в клетки через закрытые переходы, но каждый из нас предпочел сделать это сам, чем просить помощи мистера Индразила.

К тому времени, когда мы подошли к Зеленому Террору, окончательно потемнело, странные, желтые сумерки нависли над нами. Небо над ними стало плоским, через него пробивались солнечные лучи, такого я никогда не видел и наверняка не захочу увидеть вновь.

“Лучше поторопитесь", сказал мистер Фернан, в то время, как мы катили Клетку Кота - Демона назад туда, где мы могли прикрепить её к задней части клетки Зеленого Террора. “Барометр падает быстро”. Он встревожено встряхнул головой. “Какая-то хрень надвигается, мальчики. Хрень”. Он поспешил удалиться, все еще тряся головой.

Мы присоединили крытый переход и открыли заднюю часть клетки Зеленого Террора. “Выходи", сказал я ободряюще.

Зеленый Террор смотрел на меня угрожающе и не двигался.

Гром прогремел вновь, громче, еще ближе. Небо пошло желтизной, самый уродливый цвет, который я когда-либо видел. Демоны ветра начали рвать нашу одежду и уносить брошенные обертки от леденцов и конусы сахарной ваты, которые засоряли местность.

“Продвигайся, продвигайся", для пущего убеждения, я легонько тыкал в него тупым прутиком, который нам давали, чтобы пасти их.

Зеленый Террор оглушительно заревел, и выбросил лапу с огромной скоростью. Кусок деревяшки был выдернут из моих рук и растерзан. Тигр стоял на ногах, и в его глазах читалось убийство.

“Послушайте", сказал я напарникам. “Один из нас должен будет пойти, и позвать мистера Индразила. Мы не можем ждать вечно”.

Словно в подтверждение моих слов, грянул гром, как будто хлопнули гигантские руки.

Келли Никсон и Майк Макгрегор подходили для этого; я нет - из-за моей предыдущей стычки с мистером Индразилом. Келли, поняв задачу, бросил на нас взгляд, который говорил, что он предпочтет оказаться один на один с тигром, чем пойдет туда.

Мы еще делали попытки на протяжении десяти минут. Ветер теперь набирал скорость, и сумерки сгущались, потемнело, как ночью. Я испугался, и не боюсь признаться в этом. Этот гром, желто-мерзкое небо, пустынное основания цирка, вихри ветра, все это останется в моей памяти навсегда, и никогда не потускнеет.

Зеленый Террор не сдвинулся с места.

Келли Никсон вернулся, его глаза были выпученными. “Я загонял его в проход целых пять минут!” Он задыхался. “Ничего не получается!”

Мы посмотрели друг на друга в недоумении. Зеленый Террор - большие инвестиции цирка. Он не мог быть оставлен там. Я взглянул вокруг, ища Чипа, мистера Фернана, или любого, кто мог бы подсказать мне, что делать. Но все ушли. Тигр был исключительно на нашей ответственности. Я хотел, было предпринять попытку загрузить клетку целиком в трейлер, но что-то не очень хотелось оставить в ней свои пальцы.

“Хорошо, мы все вместе пойдем и позовем его", сказал я. “Все трое. Погнали”. И мы побежали к трейлеру мистера Индразила через мрак прибывающей ночи.

Мы стучали в его двери, пока он, должно быть, не подумал, что все демоны ада прибыли к нему. Дверь, по счастью, наконец-то резко распахнулась. Мистер Индразил качался, что очень смутило нас, так это его безумные глаза и стакан с виски. Он пах как ликероводочный завод.

“К чертям, оставьте меня в покое", он зарычал.

“Мистер Индразил -” я кричал громко, из-за ветра. Это не было похоже ни на один шторм, о котором я когда-либо слышал или читал. Это было похоже на конец света.

“Ты", произнес он. И потянулся вниз, собрав мою рубашку в кулак. “Я собираюсь преподать тебе урок, который ты никогда не забудешь”. Он впился взглядом на Келли и Майка, торчавших позади в перемещающихся тенях шторма. “Выйдите!”

Они побежали. Я не обвиняю их; я говорил Вам – мистер Индразил был сумасшедшим. И не просто обычным сумасшедшим - он смахивал на сумасшедшее животное, подобное его развращенным котам.

“Хорошо", пробормотал, сосредоточив на мне свой взгляд, похожий на все лампы ада. “Нет ничего, что защитит теперь тебя. Никакой амулета”. Его губы оскалились в дикой, ужасной улыбке. “Его теперь здесь нет, не так ли? Мы последние в своем роде, он и я. Возможно самые последние. Он моя Немезида, а я - его”. Он околачивался рядом, и я не пробовал его остановить. По крайней мере, пока наши мнения совпадали.

“Повернул тигра против меня, тогда в 58. Он всегда обладал над ними большей властью. Идиот, мог заработать миллион, а вдвоем, мы могли бы заработать миллионы, если бы он не был так высокомерен... что, что это?”

Это был Зеленый Террор, и он оглушительно ревел.

“Разве Вы не загнали этого проклятого тигра?” Он сорвался почти на фальцет. Он затряс меня как тряпичную куклу.

“Он не хотел идти!” Я закричал. “Вы должны пойти т…-”

Но он отшвырнул меня. Я споткнулся об откидную лестницу перед его трейлером, упал, врезавшись в какую-то кучу грязи. В перерывах между всхлипами и проклятиями, я увидел, как мистер Индразил прошагал мимо меня, с лицом, выражающим одновременно гнев и страх.

Я встал, и последовал за ним, как будто загипнотизированный. Интуиция подсказала мне, что я должен увидеть все до конца.

Освободившись от убежища в трейлере мистера Индразила, я понял, что власть ветра в настоящий момент была ужасна. Все вокруг стонало, словно проезжал грузовой поезд. Я был муравьем, кляксой, незащищенной молекулой перед этой громоподобной, космической силой.

Мистер Леджер подпирал клетку Зеленого Террора.

Это походило на Дантов ад. Клетка в кругу трейлеров; и эти два мужчины, стоящие друг напротив друга; их одежда и волосы слегка колеблются под вопящей бурей; выше - кипящее небо; на заднем плане кипящие торнадо, как проклятые души, сгибающиеся под кнутом Люцифера.

“Пришло время, Джейсон", сказал мистер Леджер, его слова уносило ветром.

Дико развивающиеся волосы мистер Индразила обнажали мертвенно бледный шрам, пересекающий заднюю часть его шеи. Его кулаки сжимались, но он не говорил ничего. Я почти почувствовал, как он собирал в кулак все свои желания, всю силу жизни, всего себя. Это собиралось вокруг него как безобразный нимб.

И, тогда, я увидел, ужаснувшись, что мистер Леджер открыл крытый переход Зеленого Террора - и задняя часть клетки также была открыта!

Я вскрикнул, но ветер унес мои слова далеко-далеко.

Большой тигр выпрыгнул и прошел мимо мистера Леджера. Мистер Индразил вздрогнул, но не побежал. Он наклонил голову и вперился в тигра.

И Зеленый Террор остановился.

Он качнул свою огромную голову назад к мистеру Леджеру, вывернув ее почти на 180 градусов, и затем медленно повернулся вновь к мистеру Индразилу. Ощущались волны направленной силы в воздухе, петли противоречащих заклинаний, сосредоточенных вокруг тигра. И заклинания были равномерно подобраны.

Я думаю, что все-таки победило собственное желание Зеленого Террора - его ненависть к мистеру Индразилу перевесила все заклинания.

Тигр начал продвигаться, его глаза горели, как вспыхивающие адские маяки. И. что-то странное начало твориться с мистером Индразилом. Он, казалось, начал сворачиваться, увядать и испаряться. Шелковая рубашка потеряла форму, темные, развивающиеся волосы обвивали её ворот.

Мистер Леджер произнес что-то, обращаясь к нему, и, в тот же миг, Зеленый Террор прыгнул.

Я не увидел результата. В следующий момент что-то ударило меня по спине, и дыхание, казалось, покинуло мое тело. Я уловил этот безумный проблеск огромной, высокой трубы торнадо, и затем темнота поглотила меня.

Когда я пришел в себя, то находился в кровати в задней части трейлера для хранения хозинвентаря, которым мы пользовались. Я чувствовал себя, словно побитый бейсбольными битами.

Чип Бэйли появился внезапно, его лицо было бледным и удрученным. Он увидел, как мои глаза открылись, и с усмешкой произнес. “Не знаю, собираешься ли ты когда-либо просыпаться. Как ты себя чувствуешь?”

“Разбитым вдребезги", сказал я. “Что случилось? Как я добрался сюда?”

“Мы нашли тебя напротив трейлера мистера Индразила. Торнадо почти унес тебя в подарок детям".

При упоминании о мистере Индразиле, все ужасные воспоминания вернулись. “Где - мистер Индразил? И мистер Леджер?”

Его глаза потемнели, и он попытался уклониться от ответа.

“Базарь прямо", сказал я, поднявшись на локоть. “Я должен знать, Чип. Я имею право”.

Что-то в выражении моего лица, должно быть, убедило его. “Хорошо. Но это не то, о чем мы рассказали полицейским, и вряд ли бы мы сказали полиции правду. Хотя наверняка, никто теперь не назовет нас сумасшедшими. Во всяком случае, Индразил ушел. Я даже не знал, что мистер Леджер был где-то здесь”.

“А Зеленый Террор?”

Глаза Чипа вновь стали нечитабельными. “Он и другой тигр боролись до смерти”.

“Другой тигр? Но не было никакого другого!”

“Да, но они нашли двух, лежащих в крови друг друга. Адский беспорядок. Вырвали друг другу глотки”.

“Что за хрень?”

“А кто знает? Мы сказали полицейским, что у нас было два тигра. Так проще...” И прежде, чем я смог что-то произнести, он ушел.

И это - конец моей истории - за исключением двух небольших вещей. Слов мистера Леджера, которые он прокричали как раз перед рывком торнадо: “Когда человек и животное уживаются в одном теле, Индразил, инстинкты определяют форму!”

Другая вещь - это, то, что зачастую не дает мне уснуть. Чип рассказал мне попозже, попросив держать язык за зубами. И вот, что он сказал мне - второй тигр имел длинный шрам на задней части шеи.

Ур

1. Эксперименты с новыми технологиями

Когда коллеги, подчас насмешливо приподнимая брови, спрашивали Уэсли Смита – зачем ему этот гаджет (устройство все называли «гаджет»), он отвечал, что экспериментирует с новыми технологиями, хотя это было неправдой.

Гаджет под названием «Киндл» он купил из-за желания сделать назло.

Интересно, думал он, приходило ли в головы рыночным аналитикам «Амазона» включить такую причину покупки в свои товарные опросы. Вряд ли. От этой мысли возникало легкое чувство удовольствия. Но еще большее удовольствие он надеялся испытать от удивления Эллен Силверман, когда она увидит его новое приобретение. Этого пока не произошло, но произойдет обязательно. Кампус, в конце концов, небольшой, а новая игрушка (устройство, во всяком случае, пока, он называл новой игрушкой) появилась у него лишь неделю назад.

Уэсли преподавал на английском отделении колледжа Мура в штате Кентукки. И, как все преподаватели английского, был уверен, что где-то внутри него скрыт большой роман, который предстоит когда-нибудь написать. Колледж Мура относился к учебным заведениям, которые называют «хорошей школой». Коллега Уэсли по английскому отделению (а точнее, его единственный друг) однажды растолковал смысл этих слов. Приятеля звали Дон Оллман, и при знакомстве он любил говорить: «Я из «Братьев Оллман»². На тубе играю» (на самом деле играть он ни на чем не умел).

– Хорошая школа, – объяснил он, – это школа, о которой дальше тридцати миль от нее никто не слышал. Ее называют хорошей, потому что никто не может сказать о ней ничего плохого, а большинство людей – оптимисты, даже если отрицают это. Те, кто называет себя реалистами, чаще всего – самые большие оптимисты.

– И поэтому ты реалист? – как-то спросил его Уэсли.

– Я думаю, что мир в основном населяют говнюки, – ответил Дон Оллман. – Ты знаешь, что это значит.

Колледж Мура не был хорошей школой, как, впрочем, и плохой. На шкале качества обучения он занимал место чуть южнее «посредственного». Для большинства из трех тысяч его студентов обучение здесь было платным, многие из них после выпуска устраивались на работу, и редко кто шел (или пытался пойти) на получение ученой степени. Студенты частенько выпивали и, конечно, устраивали вечеринки, на шкале которых колледж Мура располагался чуть севернее «посредственного». Среди выпускников попадались и политики, но обычно мелкого пошиба, которым не удавалось достичь больших успехов даже с помощью взяток и бюрократических хитростей. В 1978 году одного из выпускников колледжа Мура избрали в Палату представителей Конгресса, но всего через четыре месяца он внезапно умер от сердечного приступа, и ему на замену пришел выпускник Бейлора.

Что в колледже заслуживало внимания, так это его спортивные команды – футбольная и женская баскетбольная, обе выступавшие в третьих дивизионах. Команда по футболу («Сурикаты») слыла одной из худших в Америке, выиграв всего семь игр за последние десять лет. Слухи о ее расформировании не утихали. Нынешний тренер футболистов был наркоманом, который всем рассказывал, что он двенадцать раз смотрел «Рестлера», и никогда не плакал, когда Микки Рурк говорил своей забытой дочери, что он – жалкий кусок мяса.

Женская же баскетбольная команда заслуживала интереса в хорошем смысле слова, особенно учитывая то, что спортсменки в основном были не выше метра семидесяти ростом, и готовились стать менеджерами по маркетингу, специалистами по закупкам или (если повезет) персональными помощниками Больших Шишек. За последние десять лет «Леди Сурикаты» восемь раз становились чемпионами конференции. Тренировала их бывшая подруга Уэсли, бывшая – с прошлого месяца. Эллен Силверман как раз и была причиной злости, из-за которой он купил «Киндл» у «Амазон Инкорпорейтед». Точнее… Эллен и еще парень по фамилии Хендерсон с курса введения в современную американскую литературу.

***

Дон Оллман утверждал, что посредственным был и факультет. Не ужасным, как футбольная команда – это, по крайней мере, вызывало бы хоть какой-то интерес – а именно посредственным.

– А мы? – задал вопрос Уэсли.

Они сидели в кабинете, который делили на двоих. Если к одному преподавателю приходил на консультацию студент, второму приходилось уйти. Большую часть осеннего и весеннего семестров это не было проблемой, поскольку студенты всегда тянули с консультацией до последнего. Да и тогда являлись лишь те старшекурсники, которые привыкли с начальной школы клянчить хорошие оценки. Дон Оллман говорил, что его иногда посещали фантазии об аппетитной студентке, одетой в футболку с надписью «ТРАХНУСЬ ЗА ПЯТЕРКУ», но в жизни такого не случалось.

– Мы? А что мы? Посмотри на нас, приятель.

– Я напишу роман, – ответил Уэсли, хотя даже сами эти слова угнетали его. С тех пор, как ушла Эллен, его угнетало почти все. В моменты, когда проходила депрессия, накатывала озлобленность.

– Ага! А мне президент Обама присвоит звание Поэта-лауреата³! – воскликнул Дон Оллман.

Тут он указал на заваленный бумагами стол Уэсли. «Киндл» лежал на книге «Американские мечты», которой Уэсли пользовался для курса введения в американскую литературу.

– Как тебе эта штука?

– Отлично, – ответил Уэсли.

– Она когда-нибудь заменит книги?

– Никогда, – сказал Уэсли, хотя сам начинал в этом сомневаться.

­– Я думал, они бывают только белого цвета, – произнес Дон Оллман.

Уэсли посмотрел на Дона так же высокомерно, как смотрели на него самого, когда он впервые появился с «Киндлом» на собрании преподавателей.

– Ничто не бывает только белым, – сказал он. – Это Америка.

Дон Оллман помолчал и задумчиво произнес:

– Я слышал, вы с Эллен расстались.

Уэсли тяжело вздохнул.

***

Эллен была еще одним его другом, и не просто другом, еще четыре недели назад. Разумеется, она не работала на английском отделении. Он содрогался от одной мысли о том, чтобы затащить в постель кого-то с отделения, даже отчасти симпатичную Сюзанну Монтанари. Ростом не выше ста шестидесяти, стройная, с короткой копной черных вьющихся волос и голубыми глазами, Эллен очень походила на эльфа. Она обладала потрясающей фигурой и неистовым поцелуем дервиша (Уэсли не приходилось целовать дервиша, но он мог себе это представить). И в постели ее энергия не иссякала.

Однажды, обессиленный, он откинулся на спину, и сказал:

– Я никогда не сравняюсь с тобой как любовник.

– Если ты будешь нести такую чушь, то мы останемся любовниками недолго. С тобой все в порядке, Уэс.

Но он полагал, что это не так. Что он был каким-то… посредственным.

Впрочем, их отношения прекратились не из-за его посредственных сексуальных талантов. И не по причине того, что Эллен была строгой вегетарианкой, у которой в холодильнике лежали хот-доги с соевым сыром. И не потому, что иногда, лежа после любовных игр, она говорила о пасах, прорывах под кольцо и неспособности Шоны Дисон освоить какой-то прием под названием «старые садовые ворота». Напротив, такие монологи иногда погружали Уэсли в исключительно глубокие, сладкие и освежающие сны. Он считал, что дело в монотонности ее голоса, так отличавшегося от возбужденных (и часто непристойных) криков во время занятий любовью. Эти крики очень походили на те, что она издавала во время игры, бегая взад-вперед вдоль боковой линии как заяц (или как белка, снующая по дереву) – «Отдай!», «Под кольцо!» или «Входи в зону!». В постели временами крики сокращались до «Сильнее, сильнее, сильнее!». Точно так же в последние минуты игры она часто могла кричать лишь «Забей, забей, забей!».

В некотором смысле, они великолепно подходили друг другу, по крайней мере, недолгое время. Она – словно раскаленное железо из горна, он – в своей заставленной книгами квартире – как вода, в которой она остужалась.

Проблемой были книги. Книги, и то, что он обозвал ее необразованной сукой. Раньше ему никогда в жизни не приходилось так обзывать женщин, но она вызвала в нем приступ такой злости, о которой он и не подозревал. Возможно, он был посредственным преподавателем, как полагал Дон Оллман. Возможно, его роман так и не появится на свет (как зуб мудрости, который никогда не вырастет, зато избежит инфекции, гниения и дорогого – не говоря уже о боли – лечения). Но читать он любил. Книги были его ахиллесовой пятой.

Она пришла домой в состоянии, которого он не понял, потому что никогда не видел ее такой – не только разозленной, что уже бывало, но и очень расстроенной. К тому же, он перечитывал «Избавление» Джеймса Дики и в который раз наслаждался тем, насколько хорошо Дики использовал в повествовании поэтическую чувственность. Уэсли как раз добрался до заключительного эпизода, где несчастные байдарочники пытались скрыть то, что натворили, и то, что с ними произошло. Он понятия не имел, что Эллен пришлось выгнать из команды Шону Дисон, и что они вдвоем устроили в спортзале потасовку с воплями на глазах у всей команды – плюс баскетбольной команды мальчиков, ждавших очереди потренировать свои посредственные навыки. И что после этого Шона Дисон, выйдя на улицу, совершила поступок, за который ее наверняка исключат – запустила здоровенным камнем в лобовое стекло «вольво», принадлежащего Эллен. И не представлял, что теперь Эллен винит, ожесточенно винит в происшедшем себя, поскольку «ей следовало быть взрослой».

Он услышал эту фразу – «мне следовало быть взрослой» – и в пятый или шестой раз сказал: «Ага». Для Эллен Силверман, чей горячий нрав не исчерпал себя после событий этого дня, это оказалось слишком. Она вырвала «Избавление» из рук Уэсли, швырнула книгу через комнату и произнесла слова, которые не дадут ему покоя весь следующий месяц его одиночества:

– Почему ты не читаешь с компьютера, как все мы?

– Она правда так сказала? – спросил Дон Оллман.

Этот вопрос вывел Уэсли из состояния транса. Он осознал, что только что рассказал обо всем коллеге. Не хотел, но рассказал. И пути назад теперь не было.

– Правда. А я сказал: «Ты, сука необразованная, это же книга первого издания, которую я взял у отца».

Дон Оллман безмолвно уставился на него.

– И она ушла, – печально произнес Уэсли. – С тех пор я не видел ее и не говорил с ней.

– Даже не позвонил, чтобы извиниться?

Позвонить Уэсли пытался, но в ответ услышал лишь автоответчик. Ему в голову приходила мысль приехать к дому, который Эллен снимала у колледжа, но он побоялся, что она воткнет вилку ему в лицо… или в другую часть организма. Кроме того, ему не казалось, что произошедшее – целиком и полностью его вина. Она не дала ему даже шанса. Плюс… она необразованна, ну или почти необразованна. Однажды в постели Эллен сказала, что единственная книга, которую она прочитала ради удовольствия с момента приезда в Мур – «Достигни вершины: двенадцать способов достижения успеха», которую написала тренер «Теннесси Волс» Пэт Саммит⁴. Обычно она занималась тем, что смотрела телевизор (в основном спорт), а если хотела больше узнать о какой-либо новости, читала сайт «Драдж Рипорт»⁵. В смысле компьютеров Эллен определенно не была необразованной. Она хвалила беспроводную сеть Мура (которая была скорее превосходной, чем посредственной) и нигде не появлялась без висящего на плече ноутбука. На крышке ноутбука была изображена Тамика Катчинс⁶, с лицом, залитым кровью из рассеченной брови, а под рисунком красовалась надпись «Я ИГРАЮ КАК ДЕВЧОНКА».

Дон Оллман некоторое время сидел молча, барабаня пальцами по тощей груди. За окном ветер проносил через двор колледжа ноябрьские листья. Затем проговорил:

– Уход Эллен имеет отношение к этому? – он кивнул в сторону нового электронного друга Уэсли. – Ведь имеет, да? Ты решил читать с компьютера, как все мы. Но… зачем? Чтобы вернуть ее?

– Нет, – ответил Уэсли, потому что не хотел говорить правду: по причинам, пока не до конца ему понятным, он купил гаджет, чтобы ей отомстить. Или высмеять ее. Или что-то в этом роде. – Совсем нет. Я просто экспериментирую с новыми технологиями.

– Ну да, – сказал Дон Оллман, – а я – новый Поэт-лауреат.

***

Хотя на парковке А стояла его машина, Уэсли предпочел пройти две мили до своей квартиры пешком, как часто делал, если хотел подумать. Он медленно шел по Мур-авеню, сначала мимо студенческих клубов, потом мимо жилых домов, из окон которых гремели рок и рэп, затем мимо баров и ресторанчиков, которые служили системой жизнеобеспечения для любого маленького колледжа Америки. Был здесь и магазин, продающий подержанные учебники и прошлогодние бестселлеры за полцены. Заведение выглядело пыльным и унылым, посетители заходили в него редко. Потому что все сидят дома и читают с компьютеров, подумалось Уэсли.

Бурые листья кружились у ног, портфель постукивал о колено. Внутри лежали учебники, книга, которую он читал для удовольствия («2666», поздний Роберто Боланьо⁷), и блокнот в обложке с узором под мрамор. Подарок от Эллен по случаю дня рождения.

– Будешь записывать идеи для своих книг, – сказала она.

Тогда стоял июль, их отношения были возвышенными, и остальные жители кампуса словно не существовали для них.

Пустой блокнот содержал больше двухсот страниц, и только первая была исписана его большими прямыми каракулями.

Вверху страницы (печатными буквами) было написано: РОМАН!

Ниже: Мальчик узнает, что у его отца и матери есть любовники

и

Слепого от рождения мальчика похищает его сумасшедший дед, который

и

Подросток влюбляется в мать своего лучшего друга, и

Ниже располагалась последняя идея, написанная сразу после того, как Эллен швырнула «Избавление» через комнату и исчезла из его жизни.

Застенчивый, но целеустремленный преподаватель небольшого колледжа и его спортивная, но необразованная подруга ссорятся после

Пожалуй, это лучшая идея – писать о том, что ты знаешь, все эксперты с этим согласны. Но он просто не мог продолжить. Разговор с Доном вышел довольно тяжелым. И это учитывая, что он был не до конца честен. Хотя бы в том, как сильно хотел ее вернуть.

По мере приближения Уэсли к трехкомнатной квартире, которую он называл домом – а Дон Оллман иногда «приютом холостяка» – его мысли вернулись к парню по фамилии Хендерсон. Как его имя – Ричард или Роберт? С этим Уэсли испытывал трудности – не совсем такие, как в попытках развить отрывочные формулировки сюжета своего романа, но очень похожие. Ему думалось, что такие трудности мышления связаны со страхом и истеричностью – словно разум обнаруживает (или думает, что обнаруживает) внутри себя опасного зверя и запирает его в камеру с железной дверью. Ты слышишь, как в этой камере он бьется и прыгает, словно бешеный енот, который может укусить, если к нему подойти, но увидеть его нельзя.

Парень по фамилии Хендерсон играл в футбольной команде – защитником или полузащитником, или кем-то там еще – и хотя на поле выглядел так же кошмарно, как и остальные игроки, был приятным парнем и неплохим учеником. Уэсли он нравился. Но заметив Хендерсона на уроке с чем-то похожим на КПК или новомодный телефон, он так рассердился, что готов был оторвать парню голову. Это случилось вскоре после ухода Эллен. В те первые дни разрыва Уэсли частенько в три часа утра снимал с книжной полки что-нибудь ободряющее. Обычно это оказывались приключения его старых знакомых Джека Обри и Стивена Матурина, в изложении Патрика О'Брайана. Но даже это не помогало ему забыть звон захлопнутой двери, когда Эллен уходила из его жизни, возможно, навсегда.

Поэтому, в никудышном настроении и с готовностью к препираниям он подошел к Хендерсону:

– Убери это. Здесь урок литературы, а не интернет-чат.

Хендерсон взглянул на него снизу вверх и очаровательно улыбнулся. Улыбка нисколько не изменила никудышного настроения, но смягчила гнев. Главным образом потому, что по натуре он не был злым человеком. Депрессивным – да, может, даже дистимичным⁸. Разве он не допускал, что Эллен Силверман для него слишком хороша? Разве не знал в глубине души, что звук захлопнутой двери ждал его с самого начала, когда он проговорил с ней весь вечер на одной из скучных учительских вечеринок? Эллен играла как девчонка, а он – как неудачник. Он даже не мог оставаться рассерженным на ученика, который на уроке валяет дурака со своим карманным компьютером (или «Нинтендо», или чем там еще).

– Это задание, мистер Смит, – ответил Хендерсон (на лбу у него красовался большой лиловый синяк, полученный в последней игре за «Сурикат»). – «Случай с Полом»⁹. Посмотрите.

Парень повернул устройство к Уэсли, чтобы тот разглядел его. Это оказалась плоская белая прямоугольная панель толщиной меньше полудюйма. Сверху находилась надпись «Амазон Киндл» с хорошо известным Уэсли логотипом-улыбкой; он не был полным профаном в компьютерах, и много раз заказывал через «Амазон» книги (хотя обычно сначала наведывался в местный книжный, отчасти из жалости; даже кот, который почти всю жизнь дремал там на подоконнике, казалось, страдал от недоедания).

Но интересным в устройстве были не логотип сверху и не крохотная клавиатура (да-да, компьютерная клавиатура!) снизу. Посередине располагался экран, и на нем светилась не заставка и не видеоигра, в которой парни и девицы с накачанными телами крушат зомби среди развалин Нью-Йорка. На экране была страница из рассказа Уиллы Кэсер о бедном юноше с разрушительными фантазиями.

Уэсли потянулся к нему, но отдернул руку.

– Можно?

– Конечно, – ответил Ричард-или-Роберт Хендерсон, – он классный. Можно скачивать книги будто из воздуха, а шрифт делать настолько большим, насколько нужно. И еще, эти книги дешевле, потому что у них нет бумаги и переплета.

При этих словах Уэсли почувствовал легкий озноб. Он вдруг осознал, что большинство учеников на этом уроке введения в американскую литературу наблюдают за ним. Ему было тридцать пять, и Уэсли казалось, что они никак не могут решить для себя, к какой Школе он принадлежит – к Старой (как древний доктор Венс, который выглядел удивительно похожим на крокодила в костюме-тройке) или к Новой (как Сюзанна Монтанари, которая любила включать «Подружку» Аврил Лавин на уроках введения в современную драматургию). Уэсли подумал, что его реакция на «Киндл» Хендерсона поможет им в этом вопросе.

– Мистер Хендерсон, – произнес он, – книги будут существовать всегда. Это значит, что всегда будут бумага и переплет. Книги – это реальные предметы. Книги – это друзья.

– Да, но! – ответил Хендерсон, его улыбка стала слегка хитрой.

– Но?

­– Книги – это еще мысли и эмоции. Вы говорили об этом на первом уроке.

– Да, – сказал Уэсли, – на этом ты меня поймал. Но книги – это не исключительно мысли. Например, у книг есть запах. Запах, который со временем становится лучше – становится более ностальгическим. У этого твоего прибора есть запах?

– Нет, – ответил Хендерсон, – запаха нет. Но когда листаешь страницы… здесь, вот этой кнопкой… они будто перелетают, как в настоящей книге, и я могу перейти на любую страницу, какую захочу, а когда он в режиме ожидания, то показывает портреты известных писателей, и это сохраняет заряд батареи, и…

– Это компьютер, – произнес Уэсли. – Ты читаешь с компьютера.

Хендерсон забрал «Киндл» обратно.

– Вы говорите о нем как о чем-то плохом. Но ведь это «Случай с Полом».

– Вы никогда не слышали о «Киндле», мистер Смит? – спросила Джози Квинн тоном, каким антрополог интересуется у представителя гвинейского племени комбаи, не слышал ли он об электрических плитах и обуви, увеличивающей рост.

– Нет, – ответил Уэсли, хотя это было не совсем правдиво – на самом деле он видел что-то под названием МАГАЗИН ДЛЯ КИНДЛА, когда покупал книги через «Амазон-Онлайн». Просто ему хотелось, чтобы ученики все-таки видели в нем представителя Старой Школы. Новая Школа казалась чем-то… посредственным.

– Вам нужно такой купить, – сказал Хендерсон, и когда Уэсли почти без раздумий ответил «возможно, я так и сделаю», класс взорвался стихийными аплодисментами. Впервые после ухода Эллен, Уэсли немного повеселел. Во-первых, им хотелось, чтобы у него появилась эта читалка, а во-вторых, аплодисменты сказали, что для них он – действительно представитель Старой Школы. Старой Школы, поддающейся обучению.

На продолжении пары недель после этого случая он не рассматривал возможность покупки «Киндла» всерьез (для представителя Старой Школы на первом месте – книги). Но однажды, по дороге из колледжа домой, вдруг представил, как идет с «Киндлом» через школьный двор, нажимая пальцем на маленькую кнопку СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА, и его видит Эллен.

«Черт возьми, что ты делаешь?» – спросила бы она, наконец-то заговорив с ним.

«Читаю с компьютера» – ответил бы он, – «как и все вы».

Со злостью!

Но, как сказал бы Хендерсон, что в этом плохого? Ему пришло на ум, что желание сделать назло – для влюбленных что-то вроде метадона. Неужели лучше страдать от ломки? Вряд ли.

Придя домой, он включил настольный компьютер «Делл» (ноутбука у него не было, и он гордился этим) и зашел на сайт «Амазона». Он ожидал, что гаджет стоит долларов четыреста, а топовая модель и дороже, и удивился, увидев, что цена не так высока. Затем он зашел в «Магазин для Киндла» (который до этого так успешно игнорировал) и выяснил, что Хендерсон был прав: книги там до смешного дешевы, романы в твердом переплете (каком переплете, ха-ха?) стоят дешевле большинства карманных книжек в бумажной обложке, что продавались в обычном магазине. Учитывая, сколько он тратил на книги, «Киндл» наверняка окупится. А что касается реакции коллег – всех этих насмешливо приподнятых бровей – Уэсли обнаружил, что такие перспективы его даже радуют. И это позволило ему с интересной стороны взглянуть на природу человека, по крайней мере, человека из преподавательской среды: учителю нравится, чтобы ученики считали его представителем Старой Школы, а коллеги – Новой.

Он представил, как произносит: «Я экспериментирую с новыми технологиями».

Ему нравилось, как это звучит. Новая Школа в полный рост.

И еще ему нравилось представлять реакцию Эллен. Он перестал оставлять сообщения на ее телефоне, и старался избегать мест – «Пит-стоп», «Пицца Гарри» – где они могли столкнуться, но ведь все может измениться. Несомненно, «я читаю с компьютера, как и все вы» – слишком хорошая фраза, чтобы ей не воспользоваться.

Этого мало, – ругал он себя, сидя перед компьютером и глядя на изображение «Киндла». Этой злости так мало, что она не причинит вред и новорожденному котенку.

Да! Но если такая злость – единственная, на которую он способен, почему бы не удовлетворить ее?

Поэтому он нажал на поле «Купить Киндл», и гаджет прибыл уже через день, в коробке с напечатанными логотипом-улыбкой и словами ДОСТАВКА ЗА ОДИН ДЕНЬ. При заказе Уэсли не выбирал опцию доставки за один день, и опротестовал бы расходы, если бы их списали с его кредитной карты, но распаковал новое приобретение с истинным удовольствием – похожим на то, что он испытывал, открывая коробку с книгами, только острее. Наверное, дело в том, предположил он, что присутствовало чувство погружения в неизвестность. Конечно, он не ждал, что «Киндл» заменит книги или станет чем-то большим, чем простой новинкой; объектом интереса на несколько недель или месяцев, который потом поселится, забытый, на полке с безделушками в его комнате, и будет собирать пыль рядом с кубиком Рубика.

Ему не показалось странным, что его устройство было не белого цвета, как «Киндл» Хендерсона, а розового.

Тогда не показалось.

2. Ур-функции

Когда Уэсли вернулся в квартиру после откровенного разговора с Доном Оллманом, на автоответчике мигал индикатор сообщений. Их оказалось два. Он нажал кнопку воспроизведения, думая, что услышит мать, которая будет жаловаться на артрит и делать колкие замечания о том, что некоторые сыновья звонят домой намного чаще, чем два раза в месяц. А потом раздастся звонок от автоинформатора мурской газеты «Эхо», в десятый раз напоминающий, что срок его подписки истек. Но это были не мать, и не газета. Он как раз доставал банку пива, а услышав голос Эллен, замер, и слушал в согнутом положении, протянув руку в морозный свет холодильника.

– Привет, Уэс, – произнесла она со странной для нее неуверенностью.

Последовало долгое молчание, такое долгое, что Уэсли успел подумать – может быть, это все? На заднем плане слышались приглушенные крики и удары мячей. Оставляя сообщение, она находилась в спортзале.

– Я думала о нас. Думала – может, нам начать сначала? Мне тебя не хватает, – и затем, словно она увидела, что он ринулся к двери. – Но не сейчас. Мне нужно еще немного подумать о… том, что ты сказал.

Пауза.

– Я не права, что бросила тогда твою книгу, но я была расстроена.

Еще одна пауза, почти такая же долгая, как после ее приветствия.

– В эти выходные в Лексингтоне предсезонный турнир. Знаешь, который называют «Блюграсс». Это важное событие. Может, поговорим, кода я вернусь. До этого не звони мне, пожалуйста, я должна сосредоточиться на девочках. У нас все плохо с защитой, и есть только одна девочка, которая умеет нормально бросать с периметра, и… не знаю, может, все это – большая ошибка.

– Нет, – сказал он автоответчику. Сердце гулко билось. Он все еще наклонялся к открытому холодильнику, чувствуя, как морозный воздух остужает его слишком горячее лицо. – Поверь мне, это не так.

– На днях я обедала с Сюзанной Монтанари, и она сказала, что ты носишь с собой одну из этих электронных читалок. Мне кажется, что это… не знаю, знак, что мы можем все начать сначала.

Она рассмеялась, а затем крикнула так громко, что Уэсли вздрогнул:

– Подбирай мяч! Или беги, или сядь!

Затем:

– Извини. Мне пора. Не звони мне. Я сама позвоню. Так или иначе. После «Блюграсса». Прости, что не отвечала на твои звонки, но… ты ранил мои чувства, Уэс. Знаешь, у тренеров тоже есть чувства. Я…

Ее прервал гудок. Максимальное время для одного сообщения закончилось.

Уэсли произнес слово, которое издатели запретили использовать Норману Мейлеру в «Нагих и мертвых».

Включилось второе сообщение, и это снова была она.

– Думаю, у учителей английского тоже есть чувства. Сюзанна говорит, что мы не подходим друг другу, что у нас слишком разные интересы, но… может, есть какой-то компромиссный вариант? Я рада, что у тебя есть читалка. Если это «Киндл», думаю, ты можешь с него и в Интернет выходить. Мне… мне нужно обо всем подумать. Не звони мне. Я еще не готова. Пока.

Уэсли достал пиво. Он улыбался. Потом вспомнил о злости, которая целый месяц жила в его сердце, и улыбка исчезла. Он подошел к настенному календарю и поперек субботы и воскресенья написал ПРЕДСЕЗОННЫЙ ТУРНИР. Затем, чуть поколебавшись, провел линию через дни следующей рабочей недели и написал над ней ЭЛЛЕН???

Закончив с этим и устроившись в любимом кресле, он пил пиво и читал «2666». Ненормальная книга, но довольно занимательная.

Интересно, подумал Уэсли, продается ли она в «Магазине для Киндла».

***

Тем вечером, прослушав сообщения Эллен в третий раз, Уэсли включил свой «Делл» и зашел на сайт Спортивного департамента, чтобы узнать подробности о предсезонном турнире «Блюграсс». Он знал, что неожиданно приехать туда было бы ошибкой, и не имел таких намерений, но ему хотелось знать, с кем играют «Сурикаты», каковы их шансы, и когда вернется Эллен.

Оказалось, что в турнире участвуют восемь команд, семь из второго дивизиона, и лишь одна – из третьего: «Леди Сурикаты» из Мура. Увидев это, Уэсли ощутил гордость за Эллен, и еще раз устыдился своей злости, о которой она (к его счастью!) ничего не знала. Похоже, она и в самом деле думала, что он купил «Киндл», чтобы сообщить ей: «Может быть, ты права, и я могу измениться. Может, мы оба можем измениться». Он полагал, что если все наладится, то со временем сам убедит себя, что это действительно так.

На сайте он узнал, что команда выезжает в Лексингтон автобусом в полдень предстоящей пятницы. Вечером они проведут тренировку на «Рапп Арене», а утром в субботу сыграют первую игру – против «Бульдогов» из Труман-Стейт, штат Индиана. Поскольку турнир проводился по системе выбывания после двух поражений, обратно они направятся никак не раньше воскресного вечера. А значит, вестей от Эллен не будет, по крайней мере, до следующего понедельника.

Неделя обещает быть долгой.

– И вообще, – сказал он компьютеру (замечательный слушатель!), – она может передумать начинать все сначала. Я должен быть готов к этому.

Что ж, тогда он может попробовать сам. А еще может позвонить этой стерве Сюзанне Монтанари и прямым текстом заявить, чтобы она прекратила против него агитировать. Почему она так поступает? Господи, они же все-таки коллеги!

Только если он это предпримет, Сюзанна может все сразу разболтать своей подруге (подруге? кто мог знать? кто мог подумать?) Эллен. Лучше оставить все как есть. И хотя злость пока не до конца ушла из его сердца, теперь она была направлена на мисс Монтанари.

– Неважно, – сказал он компьютеру. – Джордж Герберт ошибался. Правильно жить – не лучшая месть; лучшая месть – правильно любить.

Он начал выключать компьютер, но вспомнил, что сказал Дон Оллман о «Киндле» Уэсли: «Я думал, они бывают только белого цвета». Конечно, «Киндл» Хендерсона был белым, но – как там в поговорке? – одна ласточка весны не делает. После ряда фальстартов («Гугл», полный информации, но тупой как столб, сначала вывел его на обсуждение, сможет ли «Киндл» когда-нибудь воспроизводить цветное изображение – тема, к которой у Уэсли как читателя книг, интерес был абсолютно нулевой) его посетила мысль поискать сайты фанов «Киндла». Нашелся один под названием «Киндл Кандл». Вверху сайта находилось странное фото женщины в квакерском одеянии, читавшей «Киндл» при свете свечи¹⁰. Здесь он обнаружил несколько сообщений – по большей части, жалоб – что «Киндл» поставляется только в одном цвете, который в одном из комментариев назвали «старым добрым пачкающимся белым». Под этим сообщением жалобщику ответили, что если ему нравится читать с грязными пальцами, он может купить для «Киндла» специальный чехол. «Какого хотите цвета», – было добавлено ниже. «Повзрослейте и проявите креативность!»

Уэсли выключил компьютер, сходил в кухню за пивом, и достал из портфеля собственный «Киндл». Свой розовый «Киндл». Не считая цвета, выглядел гаджет совершенно так же, как устройства на сайте «Киндл Кандл».

– Киндл-Кандл, библ-бабл, – произнес он. – Просто пластик бракованный.

Возможно, но зачем тогда доставлять его срочной доставкой на следующий день, если он этого не просил? Из-за того, что кто-то на фабрике «Киндлов» очень спешил избавиться от розового мутанта? Ерунда. Могли бы просто выбросить его. Еще одна жертва контроля качества.

Он снова вспомнил сообщение Эллен (уже выученное наизусть). «Если это «Киндл», думаю, ты можешь с него и в Интернет выходить», – сказала она. Ему стало интересно, так ли это. Он включил «Киндл», и вспомнил еще об одной странности: с ним не было инструкции. До сих пор вопросов не возникало, потому что пользоваться устройством было так просто, что казалось, оно работает само по себе (мурашки по коже, если задуматься). Возникла идея вернуться к посетителям сайта «Киндл Кандл» и узнать, действительно ли это странность, но от этой мысли он отказался. В конце концов, он всего лишь валял дурака, стремясь скоротать время до следующего понедельника, когда могут появиться известия от Эллен.

– Я скучаю по тебе, малыш, – произнес он и поразился, услышав, что его голос дрожит. Он в самом деле по ней скучал. Просто не понимал, насколько сильно, пока не услышал ее голос. Он слишком утонул в своем уязвленном самолюбии. Не говоря уже о маленькой потненькой злости. Странно осознавать, что именно этой злости он может быть обязан второму шансу. Если задуматься, намного более странно, чем «Киндл» розового цвета.

Загрузился экран с заголовком Киндл Уэсли. На нем возник список книг, которые он уже успел купить – «Дорога перемен» Ричарда Йейтса и «Старик и море» Хемингуэя. С самого начала на гаджете был установлен «Новый Оксфордский американский словарь». Только начинаешь набирать слово, и «Киндл» тут же его находит. Как «ТиВо»¹¹ для продвинутых, подумал он.

Вопрос состоял в том, можно ли с него выйти в Интернет?

Он нажал кнопку МЕНЮ и получил список полей для выбора. Верхнее (естественно) приглашало в МАГАЗИН ДЛЯ КИНДЛА. А вот в конце списка располагалось нечто под названием ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЕ. Это выглядело интересным. Он переместил курсор на это поле, открыл его и вверху экрана прочел: Мы работаем над этими экспериментальными образцами. Вы считаете их полезными?

– Ну, не знаю, – сказал Уэсли. – А что за образцы?

Первым образцом оказалась ОСНОВНАЯ СЕТЬ. Значит, Эллен права. «Киндл» компьютеризирован гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Он просмотрел другие экспериментальные поля: загрузка музыки (громкий гудок) и преобразование текста в речь (удобно, будь он слепым). Он нажал кнопку СЛЕДУЮЩАЯ СТРАНИЦА, чтобы посмотреть, нет ли других экспериментальных образцов. И один нашел: УР ФУНКЦИИ.

Так, а это что за ерунда? Слово «Ур», насколько ему было известно, имело только два значения – город в Ветхом Завете и приставка, обозначающая «примитивный» или «элементарный». Экран не помог; хотя для других экспериментальных функций объяснения были, для этой – не было. Что ж, есть только один способ выяснить. Он выделил УР ФУНКЦИИ и нажал кнопку выбора.

Появилось новое меню с тремя пунктами: УР КНИГИ, УР АРХИВ НОВОСТЕЙ и УР МЕСТНОЕ (В РАЗРАБОТКЕ).

– Хм, – сказал Уэсли. – Какого черта?

Он выделил УР КНИГИ, коснулся пальцем кнопки выбора и заколебался. Внезапно по коже пробежал озноб, как в ту секунду, когда он услышал на записи голос Эллен и замер, потянувшись в холодильник за пивом. Потом он будет думать: «Это был мой собственный ур. Что-то первобытное и примитивное в глубине меня советовало этого не делать».

Но ведь он теперь современный человек? Из тех, кто читает с компьютера?

Конечно, да. Конечно. И он нажал кнопку.

Экран очистился, затем вверху возникла надпись ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В УР КНИГИ!.. красными буквами! Похоже, ребята с сайта «Киндл Кандл» отстали от технического прогресса; в «Киндле» есть цвет. Под приветственной надписью появилась картинка – не портрет Чарльза Диккенса или Юдоры Уэлти, а изображение высокой черной башни. В ней было что-то зловещее. Еще ниже, тоже красными буквами, содержалось приглашение: Выберите автора (ваш выбор может быть недоступен). Под надписью мигал курсор.

– Какого черта? – спросил Уэсли у пустой комнаты. Он облизал внезапно пересохшие губы и набрал ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ.

Изображение с экрана исчезло. Функция, в чем бы она ни заключалась, видимо, не работала. Секунд через десять Уэсли потянулся за «Киндлом», намереваясь его выключить. Но прежде чем он успел сдвинуть переключатель, экран, наконец, выдал новое сообщение.

ПРОСМОТРЕНО 10,438,721 УРОВ

НАЙДЕНО 17,894 ЗАГЛАВИЙ ЭРНЕСТА ХЕМИНГУЭЯ

ЕСЛИ ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ ЗАГЛАВИЕ, ВЫБЕРИТЕ УР

ИЛИ ВЕРНИТЕСЬ В МЕНЮ УР ФУНКЦИИ

ВЫБРАННЫЕ ИЗ ТЕКУЩЕГО УРА НЕ БУДУТ ОТОБРАЖЕНЫ

– Господи, что это? – прошептал Уэсли. Под сообщением мигал курсор. Вверху, мелким шрифтом (черным, не красным) была написана следующая инструкция: ВВОДИТЬ ТОЛЬКО ЦИФРЫ. БЕЗ ЗАПЯТЫХ И ТИРЕ. ВАШ ТЕКУЩИЙ УР: 117,586.

Уэсли ощутил порыв (ур-порыв!) выключить розовый «Киндл» и бросить его в ящик буфета, к ложкам и вилкам. Или того лучше – в морозильник, к мороженому и замороженным обедам «Стоуфферс». Вместо этого, с помощью маленьких клавиш он набрал дату своего рождения. 7,191,974 – число не хуже других, посчитал он. Вновь помедлив, кончиком указательного пальца Уэсли нажал на кнопку выбора. Когда экран погас на этот раз, ему пришлось побороть непреодолимое желание встать с кухонного стула, на котором он сидел, и отойти от стола. В голове возникла безумно ясная картина: рука – или, возможно, клешня – выныривает из серой глубины экрана «Киндла», хватает его за горло и втаскивает внутрь. И он вечно будет существовать в сером компьютерном сумраке, плавая среди микрочипов между множества миров Ур.

В это время на экране появился шрифт, обычный скучный шрифт, и суеверный страх отступил. Уэсли с жаждой всмотрелся в экран «Киндла» (размером с книжку в бумажной обложке), хотя понятия не имел, откуда эта жажда взялась.

Вверху стояло полное имя автора – Эрнест Миллер Хемингуэй – и даты жизни. Дальше шел длинный список изданных произведений… но список неправильный. В нем числились «И восходит солнце»… «По ком звонит колокол»… рассказы… разумеется, «Старик и море»… но были еще три или четыре названия, которые Уэсли не узнал. А ведь он считал, что читал у Хемингуэя все, заслуживающее внимания, за исключением небольших эссе. И вдобавок…

Он еще раз изучил даты жизни и обнаружил, что дата смерти неверна. Хемингуэй умер 2 июля 1961 года, выстрелив в себя из ружья. Судя по данным на экране, он отправился в великую небесную библиотеку 19 августа 1964 года.

– И дата рождения неправильная, – произнес Уэсли. Свободной рукой он ерошил волосы, придавая им новые экзотические формы. – Я почти уверен. Должен быть 1899 год, а не 1897.

Он передвинул курсор вниз, на одно из названий, которое он не знал: «Собаки Кортленда». Должно быть, какой-то чокнутый программист пытался пошутить, не иначе, но «Собаки Кортленда», по крайней мере, звучало как заглавие книги Хемингуэя. Уэсли нажал кнопку выбора.

Экран очистился, затем на нем появилась обложка книги. Черно-белая картинка изображала лающих собак вокруг пугала. На заднем плане, опустив плечи от усталости или нанесенного поражения (а может, и того, и другого), стоял охотник с ружьем. Несомненно, тот самый Кортленд.

В лесах северного Мичигана, Джеймс Кортленд сталкивается с неверностью жены и собственной смертью. Когда на старой ферме Кортленда появляются трое опасных преступников, самый известный герой «Папы»¹² предстает перед жутким выбором. Полный событий и символизма, последний роман Эрнеста Хемингуэя незадолго до его смерти отмечен Пулитцеровской премией. $ 7,50

Под большим пальцем «Киндл» спрашивал: КУПИТЬ ЭТУ КНИГУ? ДА НЕТ.

– Полная хрень, – прошептал Уэсли, выделил ДА и нажал кнопку выбора.

Экран опять опустел, затем высветил новое сообщение: Ур романы не подлежат распространению, в соответствии со всеми применимыми Законами Парадокса. Вы согласны? Да Нет.

Улыбаясь – как полагается тем, кто уже понял шутку, но до самого конца этого не показывает – Уэсли выбрал Да. Экран очистился и выдал новую информацию:

СПАСИБО, УЭСЛИ!

ВАШ УР РОМАН ЗАКАЗАН

С ВАШЕГО СЧЕТА БУДЕТ СПИСАНО $7,50

ПОМНИТЕ, ЧТО УР РОМАНЫ ТРЕБУЮТ БОЛЬШЕГО ВРЕМЕНИ ЗАГРУЗКИ

ДОПОЛНИТЕЛЬНО 2-4 МИН

Уэсли вернулся к экрану под названием Киндл Уэсли. Там остались те же пункты, что и раньше – «Дорога перемен», «Старик и море», новый Оксфордский словарь. Он был уверен, что изменений не будет. Романа Хемингуэя «Собаки Кортленда» не существует, ни в этом мире, ни в каком другом. Тем не менее, он поднялся и направился к телефону. Трубку взяли сразу же.

– Дон Оллман, ­– произнес его товарищ по кабинету. – И я действительно рожден бродягой.

В этот раз на заднем плане не было приглушенных звуков спортзала, только варварские вопли трех сыновей Дона, словно они разбирали дом Оллманов доска за доской.

– Дон, это Уэсли.

– А, Уэсли! Мы не виделись… Господи, целых три часа!

Из глубин сумасшедшего дома, где, по мнению Уэсли, жил Дон с семьей, раздалось что-то вроде предсмертного крика. Дон Оллман остался невозмутимым.

– Джейсон, не бросай это в брата. Веди себя хорошо и иди смотреть Губку Боба.

Затем он переключился на Уэсли.

– Чем тебе помочь, Уэс? Дать совет по твоей личной жизни? Подсказать, как улучшить сексуальные умения и выносливость? Предложить название для романа, который ты пишешь?

– Ты же знаешь, что я не пишу роман, – резко ответил Уэсли. – Но поговорить хочу о романах. Ты ведь знаком с творчеством Хемингуэя, да?

– Обожаю, когда ты ругаешься.

– Да или нет?

– Конечно. Но, надеюсь, не так хорошо, как ты. Это ведь ты у нас специалист по американской литературе двадцатого века; а мне ближе время, когда писатели носили парики, нюхали табак и говорили всякие красивости вроде «отнюдь» и «черт меня возьми!». Что у тебя на уме?

– Ты не знаешь, Хемингуэй писал что-нибудь о собаках?

Пока Дон обдумывал вопрос, раздался крик другого ребенка.

­– Уэс, у тебя все хорошо? Судя по голосу, ты немного…

– Просто ответь на вопрос. Писал или нет?

Выделите ДА или НЕТ, – подумал Уэсли.

– Хорошо, – ответил Дон. – Насколько я могу сказать без консультации с моим верным компьютером, не писал. Помню, что он упоминал, как партизаны Батисты до смерти забили его дворняжку, хотя это мало что значит. Помнишь, когда он был на Кубе? Он воспринял это как знак, что им с Мэри¹³ нужно уносить ноги во Флориду, что они по-быстрому и сделали.

– Не помнишь случайно, как звали ту дворняжку?

– Думаю, помню. Хорошо бы перепроверить в Интернете, но, по-моему, Кортленд. Как сорт яблок.

– Спасибо, Дон, – губы онемели. – До завтра.

– Уэс, ты уверен, что… ФРЭНКИ, ПОЛОЖИ НА МЕСТО! НЕ СМЕЙ… – раздался грохот. – Блин. Похоже, это фарфор. Мне пора, Уэс. До завтра.

– Хорошо.

Уэсли вернулся к кухонному столу, и увидел, что в содержании «Киндла» появился новый пункт. Роман (или нечто) под названием «Собаки Кортленда» был загружен…

Откуда? Из параллельной реальности по имени Ур (или, может, УР) 7,191,974?

У него больше не осталось сил считать эту идею смехотворной и отбрасывать ее. Однако, сил еще хватало на то, чтобы дойти до холодильника и достать пиво, без которого было не обойтись. Он открыл пиво, выпил половину в пять длинных глотков, рыгнул. Сел, чувствуя себя чуть лучше. Выделил на экране свою последнюю покупку ($7,50 – довольно дешево для неизвестного Хемингуэя, подумалось ему) и открыл титульный лист. Затем появилась следующая страница с посвящением: Для Сай и для Мэри, с любовью. А потом вот это: